льных товарищей. Большинство из «папаш» уже отсидели, другим это лишь предстояло. Блатные нравы были сильны в Питере конца 1940-х.
Одна из давних лагерных традиций того времени — завести специальную тетрадку для записи песен. Каких? Это была пестрая смесь из старинного каторжанского творчества, хулиганских и воровских куплетов, переделанных эстрадных композиций и всяких нэпманских штучек. Вот такая «тетрадочка», сшитая суровыми нитками из нескольких, попалась мне однажды на глаза. Видимо, кто-то из «второгодников» утренней смены оставил ее в парте. Открыл я ее, и словно сама Блатная Романтика слетела на меня с засаленных страниц. Замелькали вперемешку салонные джентльмены и бродяги, старинные разбойники, гуляки, купцы, хулиганы, чекисты и уголовники…
Имел ключи, имел отмычки,
Имел он финское перо
И не боялся драки-стычки:
Убить, зарезать — хоть бы что…
Или:
В стране далекой Юга,
Там, где не злится вьюга,
Жил-был красавец,
Джон Грей-испанец…
Не с этих ли песен пошло мое увлечение музыкой?
Пластинки-«заики»
Начинал я, как и большинство моих сверстников, с собирания довоенных пластинок с записями полузабытых танго, фокстротов и уанстепов[2]. Я так полюбил эту музыку, что, не жалея времени, часами обходил ларьки сборщиков утильсырья в поисках какой-нибудь старой пластинки, которой еще не было в моей коллекции. Когда что-нибудь находилось, я с радостью платил за каждый неизвестный мне экземпляр рубль, сэкономленный на школьных завтраках, и бежал домой слушать. Однажды утильщик предложил мне несколько странных пластинок, которые накануне кто-то сдал ему на вес как вторсырье для нужд промышленности. На пластинках не было этикеток — их заменяли бумажные кружочки, на которых чернилами от руки было написано: «П. Лещенко. Бедное сердце мамы. Танго» и стояла чернильная прямоугольная надпечатка «Прессовочный цех № 7» или «Вертинский. Чужие города. Танго» — и опять такая же надпечатка. Несмотря на сильно потертый вид, я купил пластинки и, придя домой, с душевным трепетом поставил их на диск патефона. У меня были причины для волнения. Я давно уже слыхал об этих певцах, а ноты Вертинского даже хранились в нашей семье, но слышать сами песни мне еще не приходилось.
Пластинки были в очень плохом состоянии, но, хотя музыка с трудом различалась сквозь шипение и треск, песни произвели на меня неизгладимое впечатление. Что это были за записи? Откуда они взялись? Где можно было достать еще что-нибудь в этом духе? На все эти вопросы никто не мог дать вразумительного ответа. Наконец один из приятелей посоветовал съездить на Лиговскую барахолку, где, как известно, собирались взрослые коллекционеры. Ленинградская толкучка справедливо считалась крупнейшей в стране.
С трудом я разыскал коллекционеров, державших в руках альбомы и коробки с пластинками. Когда я показал им свои недавние приобретения, нашлось сразу несколько охотников объяснить мне их происхождение. Они их называли как-то странно — «заики». Почему?! Мои пластинки хоть и стучали и шумели на все лады, но вовсе не заикались. Мне со снисходительными улыбками, но терпеливо объяснили, что дело вовсе не в качестве пластинки, а в ее происхождении. И я наконец узнал, что пластинки эти якобы изготовлялись в Советском Союзе полулегальным способом в артели под руководством некоего Заикина — от его фамилии и произошло название.
Впоследствии я выяснил, что Владимир Заикин возглавлял Ленинградскую экспериментальную фабрику грампластинок. В 1939 году, после того как Прибалтика вошла в состав СССР, он с мандатом полномочного представителя был командирован в Ригу с инспекцией на заводы фирмы грамзаписи «Беллакорд», которая во времена «буржуазной» Латвии выпустила множество пластинок белоэмигрантских певцов: Александра Вертинского, Петра Лещенко, Константина Сокольского, Юрия Морфесси, Мии Побер и многих других менее известных, но не менее интересных. Все найденные матрицы ответственный товарищ привез в Ленинград, где на вверенной ему фабрике стал изготовлять спецтиражи с запрещенными песнями для партийных бонз. Диски с серебристыми этикетками и фабричным шрифтом предназначались для «слуг народа». Пластинки попадали в семьи номенклатуры, откуда через друзей и знакомых шли в народ.
Позже, когда контроль над матрицами, привезенными из Риги, несколько ослаб, работники прессовочного цеха начали печатать «заики» и для личного пользования, тайком вынося их с фабрики. Конечно, Заикин обо всем этом знал, но предпочитал смотреть на утечку крамольного репертуара сквозь пальцы. А поскольку перепадало кое-что и «органам», то и они закрывали на это глаза.
Вскоре сам Заикин пустился во все тяжкие — стал печатать запрещенный репертуар для тайной продажи. У него имелось много знакомых директоров магазинов, торговавших грампластинками, через которых был налажен тайный сбыт нелегальной продукции. Для этой цели использовались этикетки, украденные на Рижском заводе грампластинок, с латышскими названиями совершенно других произведений. За короткий промежуток Заикин стал очень богатым человеком, так же как и директора магазинов, сбывавших его продукцию.
Когда «органы» решили, что клиент созрел, они арестовали дельца и всех его пособников. Заикин погиб в лагере, а его «заики» с песнями, танго, фокстротами и романсами продолжали жить в народе еще очень долго.
Музыка на «ребрах»
Там же, на лиговской барахолке, произошло мое знакомство с подпольными русскими записями. Я имею в виду музыку на «ребрах», записанную на рентгеновской пленке. Я мечтал приобрести какую-нибудь запись ультрамодного танца буги-вуги. Но настоящий диск в хорошем состоянии был мне не по карману. Я уже было начал вести переговоры с одним морячком о покупке более-менее подходящей пластинки со слегка отбитым краем, как вдруг ко мне подошел незнакомый мужчина средних лет, отвел в сторону и показал, достав из-за пазухи, целую пачку этих самых рентгеновских пластинок. Каких только экзотических названий он мне не зачитал! Я выбрал буги-вуги под названием «Игра», уплатил десять рублей и стал владельцем целлулоидного кружочка с аккуратным отверстием посередине. На просвет можно было разглядеть чьи-то кости. Добравшись до дома, я первым делом опробовал приобретение и в самом деле услышал модный танец. С этого времени у меня появилась масса знакомых в мире подпольной грамзаписи.
Как все молодые люди спокон веков, мы хотели собираться, танцевать, слушать современную музыку со всего мира. Но делали это практически подпольно. Конечно, многие ходили во всякие кружки, в Дом пионеров, но меня не особо тянуло туда. Мне была ближе контркультура.
Первый приемник со странным названием Т-37 я нашел на антресолях у тетки. Он чудом уцелел, потому что в войну вся подобная техника у населения реквизировалась. Аппарат был неисправен, но я быстро разобрался в поломке и вскоре вовсю ловил радиоволны Прибалтики и Скандинавии. Больше мой старенький прибор не брал ничего, но и это было чудом. Благодаря верному «другу» я узнал о существовании джазовой музыки, буги-вуги…
Отечественных джаз-оркестров тогда уже практически не существовало. Коллективы Скоморовского, Рознера, Утесова перебивались с хлеба на квас, выступая в основном на студенческих вечерах, и стыдливо назывались эстрадными ансамблями. Утесову комиссары от культуры долго не могли простить исполнение «блатных» песенок. «С одесского кичмана», «Бублички», «Моя Марусечка» были постоянной головной болью артиста.
Я слышал, что после смерти Сталина Леонид Осипович выпустил очень маленьким, к сожалению, тиражом оригинальную по содержанию пластинку на 78 оборотов. На обеих сторонах ее был записан как бы допрос Утесова следователем, которого он же и играл. Следователь пытался своими вопросами припереть певца к стенке, заставляя его признаваться, что тот пел блатные песни, играл запрещенный джаз… В качестве «вещественных доказательств» следователь все время проигрывал отрывки из таких песен Утесова, как «Гоп со смыком», «С одесского кичмана», «Лимончики» и др. В конце концов «подследственный» Утесов признается во всех грехах перед соцкультурой. Эта пластинка была очень скоро изъята из магазинов, а матрица ее уничтожена[3].
Из последователей Утесова по этой линии следует упомянуть в первую очередь Якова Скоморовского, записавшего со своим оркестром «Мою красавицу», и театральную актрису Ольгу Лебзак, исполнительницу роли женщины-комиссара в пьесе Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия», что не помешало ей напеть большую, но не долгоиграющую пластинку с такими перлами, как «На Богатяновской открылася пивная», «У дяди Зуя» и «Я Шура — ребенок нежный». Очевидно, эти три воровские песенки, записанные ею в сопровождении инструментального ансамбля, предполагалось использовать в театральной постановке, но по вине звукооператоров записи разошлись по всему Союзу посредством всё того же «рентгениздата». Песенка «На Богатяновской…», написанная на мотив известного аргентинского танго «Воздушный поцелуй», была исполнена еще раньше эстрадным артистом Ильей Набатовым специально для «рентгениздата», как и очень популярная тогда «Зануда Манька». За это он был на время лишен права выступать на эстраде.
Хочется рассказать о записи, которая с большой натяжкой может быть отнесена к разряду «блатных», но тем не менее тоже была запрещена и изъята из продажи. Это небезызвестная песенка «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» Напел ее в конце 1950-х годов ленинградский эстрадный актер-конферансье Нечаев на маленькую пластинку типа миньон. Казалось бы, что особенного в этой бесхитростной песенке! Нормальные человеческие чувства и переживания. Но не тут-то было! На песню обрушился целый шквал критики. Она была объявлена и пошлой, и бессодержательной, и циничной. Мне лично, как и всем любителям музыки, эта пластинка очень нравилась. Песенка, записанная на ней, чем-то трогала и подкупала. Но она была запрещена и мгновенно исчезла с прилавков магазинов. Как оказалось, предприимчивые директора магазинов, почуяв по тону газетных статеек, что пластинку должны вот-вот запретить, попрятали весь ее тираж, чтобы позже погреть на этом руки. Это им с успехом удалось. Через подручных спекулянтов все нераспроданные остатки злополучного «Мишки» были с успехом реализованы втридорога из-под полы.