А откуда эта гнетущая атмосфера разврата, откуда бальзам для тела, длинный волос на подушке, откуда столько предметов, женской рукой перекладывавшихся с места на место? Не раз, когда я лежал в мокрой постели, мне казалось, что по пустым комнатам снуют тени худосочных нимфеток, призраки моих бывших жен склонялись надо мной, совращенные малолетки открывали окна, юные послушницы варили на кухне питательный супчик и поддерживали мне голову и, благодетельницы мои, поддерживали меня добрым словом. Прекрасные, как сон, фоторепортерши меня фотографировали, бойкие журналистки дотошно интервьюировали — это среди них мне следовало искать предсмертную любовь, я протягивал руки и натыкался на темноту. Кто-то ходил по комнате, кто-то лежал на моей кровати и выл, выл неживым голосом.
Я подносил бутылку к не своим губам, водка поначалу не желала литься, а потом лилась, лилась жгучей струей в пересохший рот, в глотку, обжигала жарким пламенем, журчала как ручеек, стремительно взбухающий от июньских ливней, прозрачная струя, острая как скальпель, текла по кишкам и вспарывала кишки, поток огненной лавы разливался по вымершему краю, искал тайное убежище, искал бухту блаженного покоя.
Где-то внутри, между диафрагмой, сердцем и легкими, между дыхательными путями и кровеносными сосудами, между легкими и позвоночником у меня была отрицательная чакра, анатомическая пустота, замаскированная мышцами и костями дыра в форме веретена объемом в пол-литра. Ощущая себя тяжелым старинным шкафом с пустой потайной полкой, я брал серебряный, как колпачок от бутылки, ключ, открывал в самом себе черную дверцу и ставил под сердце пол-литра горькой желудочной, и мое деревянное сердце начинало качать кровь, и мои легкие наполнялись воздухом, занимался рассвет, над бухтой блаженного покоя рассеивался густой туман, я был легок, как облако, и счастлив, как выздоравливающий, я выпивал еще один точно отмеренный глоток, откидывался на подушку и безмятежно глядел в потолок. И взор мой пробивал потолок, и взор мой пробивал все перекрытия и потолки над моим потолком, и пробивал темный воздух над Краковом и над Варшавой, и проходил сквозь слой туч низких и сквозь слой туч высоких, и проходил сквозь голубое небо и сквозь синее небо, и достигал черных сфер, и на небесах, черных, как черный «Смирнофф» или черный «Джонни Уокер», я видел созвездия. Снова видел комету над Чанторией[4] и снова видел созвездие Ангела с Чашей.
Отче мой, отец мой небесный и отец мой нетрезвый, и нетрезвый отец моего нетрезвого отца, и все мои нетрезвые прадеды, и все мои нетрезвые предки, а также все не состоящие со мной в родстве фаталисты, все те, что знают, видели, где находится созвездие Ангела с Чашей, все те, что родились и преставились в его сине-золотом сиянии, — примите мой низкий поклон!
Вы были рядом со мной, вы едва держались на ногах, однако, верные наставническому и родительскому долгу, были рядом; была со мной рядом бабка Мария — владелица скотобойни, и был со мной рядом дед Ежи — почтмейстер, и дед Кубица — богатый хозяин, и мой отец — молоденький солдат вермахта, и моя мать, учившаяся аптечному делу, и доктор Свободзичка, все вы были со мной и трясущимися руками и дрожащими пальцами показывали мне созвездия и звезды: Полярную звезду. Большую и Малую Медведицу, и Волосы Вероники, и Андромеду, и Плеяды, и россыпь Млечного Пути. Бормотала река, шумели деревья, горы, не дрогнувшие от ваших слов и вашего дыхания, стояли как врытые, а поверх всего вдаль и вширь раскинулось созвездие Ангела с Чашей. На черном фоне мне были хорошо видны все звезды, его составлявшие: семь звезд обозначали шаткий торс, три — запрокинутую голову, четыре — сдвинутую на затылок шляпу; пять ярких звезд обрисовывали поднятую руку, девять — крылья, а десять огненных, как померанцевая настойка, звезд — чашу, поднесенную к алчущим, отмеченным очень темной звездой устам. Под стопами у него — Центавр, Золотая Рыба и Весы, одесную — Лев, Волопас и Дева, ошуюю — Лира, над ним — тьма.
16. Колядки
Мы сидели за столом вперемешку с самоубийцами, и сестры не спускали с нас глаз. Шимон Сама Доброта в сотый раз рассказывал о прошлогодней белой горячке, когда он видел в воздушных санях Ангела Господня, а может, самого Господа Бога. Бумажные скатерти хрустели, как накрахмаленные, горели свечи, самоубийцы были красивы и задумчивы, но на рождественский ужин приходили с пустыми руками. Мы сидели за столом: я, Дон Жуан Лопатка, Фанни Капельмейстер, Королева Красоты, Шимон Сама Доброта, Колумб Первооткрыватель и остальные персонажи, чуть менее колоритные, а именно: Самый Неуловимый Террорист, надменный Сахарный Король, седовласый Ударник Социалистического Труда, ну и самоубийцы. Сестры не спускали с нас глаз, а поскольку — по случаю праздника — уже хорошо поддали, следили за нами с удвоенным вниманием, старательно фокусируя упрямо разбегающийся взгляд.
В прежние времена, в старой Польше, до падения Берлинской стены, когда еще не было разделения на делирантов, шизофреников и самоубийц, — короче, в те давние времена, когда я в этих стенах восставал из мертвых в первый или в третий раз, страшно сказать, что тут творилось, если какой-нибудь самоубийца пропадал без вести, затерявшись в построенных еще при императоре Франце Иосифе или при царе Николае лабиринтах! Сестры, фельдшеры, врачи, санитары, нянечки, водители «скорых» — все кидались на поиски, даже поварихи карабкались по деревянной лестнице на чердак! Почти никто не сомневался, что несчастный висит там под потолком на стропиле или же со вспоротыми осколком стекла венами истекает кровью в чулане за сушильней. Но на поверку все оказывалось не так. Пропавший самоубийца быстро находился: чаще всего он неподвижно стоял у окна в дальнем конце коридора, глядя через целехонькое полупрозрачное стекло на заснеженные поля, на кирпичные стены то ли австрийских, то ли русских казарм, на клубы дыма, валившего из печей металлургического комбината им. Ленина. С той поры я полюбил самоубийц, полюбил за терпение и сосредоточенность, с которой они разглядывали траву, каменную ограду, сизую тучу, — видимо, им казалось, что удержать в голове кусок ограды, газона, неба легче, не сходя с места, — типичное, скажем прямо, заблуждение.
На рождественский ужин они приходили с пустыми руками, в пижамах, халатах, у каждого второго — забинтованные запястья. Приводили их сестры из отделения — красивые, стройные и чертовски нервные. Самоубийцы приходили с пустыми руками, но гостеприимства нам было не занимать. Составленные вместе столики, не будь их пластиковая поверхность незыблема, как гранит, прогнулись бы под грузом жратвы. Тут и борщок с отварным картофелем, и треска в панировке, и китайские супы на любой вкус, и всевозможные сыры — сортов, наверное, шесть, не меньше; маринованные огурчики, соленая соломка в неограниченном количестве, чипсы, четыре коробки шпрот, две баночки рольмопса, апельсины, мандарины, яблоки, булочки такие, сякие и шоколадный набор. У кого что было, что кому принесли, что удалось купить в ларьке на первом этаже. Доктор Гранада еще в полдень поделился с нами облаткой, пожелал каждому здоровья и всего наилучшего, потом набросил на плечи видавший виды бараний тулуп, сел в «форд-сьерру» и отправился куда-то в неведомые, никому не нужные и — на наш взгляд — вряд ли вообще существующие края. Здоровья и всего наилучшего, повторяли мы теперь с ребячьей серьезностью, а самоубийцы, не будучи в состоянии произнести даже эти слова, в ответ лишь с исключительной деликатностью пожимали нам руку, и едва заметная тень улыбки скользила по их романтичным лицам. Мы ели молча, ни витиеватые речи, ни оживленные диалоги не нарушали благоговейной тишины. Один только Сахарный Король в своем изумрудном, цвета вырви глаз, спортивном костюме, как всегда, демонстрировал прискорбное пренебрежение к традициям: он крошил над тарелкой уже третью упаковку китайского супа и с омерзительной сноровкой заливал сухие компоненты кипятком из огромного, с прикроватную тумбочку, чайника.
— Суп — это главное, — разглагольствовал Сахарный Король, — суп — это основа. По всем правилам приготовленный суп — великое дело. Без супа и дом не дом, можно сказать. У нас дома, доложу я вам, у нас дома в сочельник подавали четыре вида супов. Да, да, — повторил он торжествующе, — четыре вида супов: чистый борщок, борщок с ушками[5], грибной суп и жур[6]. Кроме того, понятное дело, карп, заливная щука, бигос[7], кутья…
Наши головы склонялись все ниже, пепельные кудри Королевы Красоты коснулись бумажной скатерти, Колумб Первооткрыватель вытащил из-за пазухи и принялся листать французский перевод Нового Завета, очередные две сестры ушли, две очередные вернулись с дежурства: наши ангелы-хранительницы, все заметнее входившие в образ, беспрерывно мотались туда-обратно, будто подстегиваемые непостижимой потребностью в постоянном движении, — только самоубийцы сидели не шевелясь, расправив плечи, сосредоточенные, будто олимпийская команда на старте.
— Опять ни к селу ни к городу, — простонал Самый Неуловимый Террорист.
Неуместные монологи были, я бы сказал, специальностью Сахарного Короля: этот господин — на гражданке преуспевающий предприниматель — в любой ситуации умудрялся ляпнуть что-нибудь совершенно неподходящее, мало того: не понимая, куда его несет, он выдвигал и развивал весьма рискованные тезисы, когда же, спохватившись, осознавал, какую совершил оплошность, дело принимало совсем уже скверный оборот: грузный шести десятилетний мужчина в изумрудном спортивном костюме от стыда разражался рыданиями; порой его долго не удавалось успокоить. На этот раз он заплакал довольно скоро. Неуместный монолог еще не успел стать архи-неуместным, как обтянутые изумрудным трикотажем плечи мелко затряслись. Сахарный Король закашлялся, захрюкал — со стороны могло 6 показаться, что он подавился, однако нет, то был трагический всхлип: в третью тарелку китайского супа закапали первые слезы.