Возмущение разогнало кровь целовальника и заставило его встать и пройтись вдоль шершавой каменной стены взад-вперед. Убедившись, что пленник услышал его слова, он продолжил:
– Так-то лучше! Чужеземцу, да такому грязному и вонючему, нечего делать здесь, в Буяне. А он еще к царю-батюшке просится! Ты на себя посмотри, оборванец! От таких, как ты, Совет поклонения законы издает! Даже без предписаний всяких понятно, что от вас только вони и хвори ждать можно. Мне отвратительна даже мысль о том, что приходится быть в одной комнате с тобой. Но я достаточно милостив и верно служу Совету мудрости и Тарху, а значит, должен предоставить своему старшине твои объяснения. – Целовальник сплюнул в сторону сидящего и отвлекся на муху, возобновившую поиски съестного в окружающей сырости. – Вон, даже муха на тебя садиться не думает – до того ты жалок! – Он прицелился и вдавил насекомое в камень, размазав его останки по стене. Отряхнул руки и спросил: – Кому поклоняешься?
– Мое имя Гвидон, и я буду говорить со своим отцом, царем всего Буяна, от Южных до Северных земель славянских, Салтаном Великим. – Пленник выпрямился на стуле, и его глаза, точно демантоиды, заиграли оттенками зелени под лучом света из окна.
Теперь стало понятно, что это высокий, ладно сложенный человек с пронзительным взглядом, однако под грязью и рваньем, в которое он был облачен, рассмотреть молодость было крайне трудно. Целовальник оценивающе посмотрел на него, громко вздохнул, встал и подошел вплотную.
– Таких безумных самозванцев я еще не видел! – Ерислав не мог скрыть веселья, которое вызвали в нем слова узника. Он сощурился и уставился на него, подержал напряжение с минуту, но первым отвел взор – не выдержал напора. Усмехнулся и медленно направился к дальней от двери стене, где в металлических кольцах болталась толстая палка для сложных допросов.
Пока целовальник шел к стене, снимал палку, разглядывал ее и смахивал с орудия пыль, пленник закинул голову назад, очами устремился вверх, куда-то сквозь арки потолка, и тихо заговорил:
– Но тут Мары жрица стонет.
Говорит она: «Утонет
Мальчик в море, коль бастард.
Но в живых оставить рад
Будет сына Чернобог,
Если он по крови тот,
Кто достоин царством править…»
– Прекратить эту чушь! – Ерислав Пориславич замахнулся палкой, но не решился отвесить удар. Он опустил ее пленнику на плечо и медленно провел ею по разорванному сукну до шеи.
Гвидон молчал.
– Я тебе на это тоже сказку рассказать могу, да такую, о которой ты, видимо, и не слыхивал. О чужестранце, который станет смертью нашему царю, знаешь такую? – Он ткнул палкой пленнику в кадык.
– Это домыслы.
– Молчать! Правда или нет – решать не нам с тобой. Им там… – целовальник указал пальцем вверх, – видно лучше. Поэтому закон об охране царя и жителей Буяна от таких, как ты, и приняли. – Ерислав положил палку на стол, глянул на пленника и бросил: – Гнить тебе в казематах, раз отвечать на вопросы противишься. – Он обошел скрючившуюся фигуру и открыл дверь.
Узник повернул голову, насколько позволяли цепи, и быстро заговорил:
– Я понимаю опасения Совета мудрости и правды и знаю, что после долгого путешествия выгляжу как сумасбродный бродяга. Если страх ваш и царя настолько силен, то могу молить лишь об одном: не причините вреда моей матери, она больна, и дни ее сочтены. Позвольте ей, а не мне встретиться с отцом, и пусть он убедится, что я не лгу. А со мной делайте что хотите.
Дверь с грохотом захлопнулась.
Узким темным сводам коридоров, казалось, не было конца. Мила совсем не помнила, каким из ходов ее вели к противному целовальнику, и на радостях, что ее отпустили, опрометчиво забыла спросить дорогу. Вереница одинаковых дверей в каменных арках, подсвеченных тусклыми редкими лампами, – и никого вокруг. После сырой каморки, в которой ее допрашивали, княжне только и хотелось, что поскорее погреться под лучами теплого весеннего солнца, которыми так милосердно делился с жителями Буян-града Ярило. Ей показалось, что где-то вдалеке, там, откуда она пришла, что-то зашелестело. Звук усиливался, и через несколько мгновений вырисовалась вполне отчетливая картина в конце тоннеля: двое стражников волокли пленника в кандалах по истертому до блеска известняку пола. Все трое громко дышали, клинки стражей бились о стены, один из служивых сыпал бранными словами, видимо, в адрес скованного цепями бедолаги – неряшливого вида мужчины, чьи ноги постоянно заплетались. Он время от времени падал, однако опричникам до этого не было никакого дела. За издаваемым ими гомоном они не смогли различить робкий вопрос княжны о том, как найти выход из этого подземного лабиринта. Коридор явно не был рассчитан на то, чтобы в нем вольготно разошлись четыре человека, а стражи не походили на учтивых людей, поэтому Мила выбрала неглубокую нишу одной из дверей и вжалась в нее, насколько могла. Бранящийся опричник, завидев девицу, даже почти перестал ругаться, заменив непристойные слова протяжными звуками, по которым, впрочем, можно было легко догадаться, что именно его беспокоит. Поравнявшись с Милой, стражники забрали чуть в сторону, не сбавляя хода. Рукоятка болтавшегося на поясе клинка зацепилась за пышные складки ее платья, заставив ее развернуться, и чуть было не потащила вслед за мужчинами. Мила испуганно вскрикнула, стражи резко остановились, а пленник, пытавшийся все это время попасть в ритм шагающих, отполированных до блеска сапог, от неожиданности уткнулся плечом в спину одного из конвоиров и рухнул на пол. Говорливый стражник выругался и пнул его ногой под ребра. Мила вытянулась вдоль стены и не дыша смотрела на упавшего человека в кандалах. Она не могла отвести глаз от его исцарапанных плеч, боль ран на рассеченной коже словно бы передавалась ей. Она глубоко вздохнула и решила заступиться за несчастного:
– Судари, будьте с ним поаккуратнее! Вы же не звери! – Она попробовала выправить дыхание и подошла к лежащему на полу пленнику. – Вы целы? Мне ужасно жаль, что из-за меня эти доблестные опричники вас уронили.
Пленник поднял взор и посмотрел на чистое лицо Ладимилы. В его зеленых глазах она заметила блеск, которого ни у кого прежде не видела. И в тот момент внутри нее словно разлилось тепло, проникающее во все уголки тела. Это ощущение было настолько странным и новым, что ей стало не по себе. Она отпрянула от лежащего незнакомца, и на ее глазах выступили слезы.
– Вы очень добры ко мне, – прохрипел Гвидон – а это был он. – Храни вас… – Его голос стал неразличим за шумом звякающих кандалов, лязгающих о камни стен клинков и брани опричников.
Выбравшись из бесконечного лабиринта, Мила вдохнула теплый весенний воздух. В нем смешивались запахи цветущих деревьев и травы, нагретых на солнцепеке камней мостовой. В него словно добавили успокоительное, и после пары вдохов юная княжна почувствовала, как тревога сменяется умиротворением. Глаза не привыкли к свету, поэтому, сложив озябшие пальцы, она козырьком приставила их ко лбу. Она оказалась на незнакомой площади. Странно, ведь заходила в терем Совета мудрости Мила совсем из другого места. Что же, значит, ей снова придется искать путь в свою каморку в стене крепости. Княжна мыслями пронеслась по вчерашнему дню. Загадочный старик, толкотня на пристани, расставание с Добродеей, ослепительный Буян-град, позор во дворце, знакомство с девами-птицами, такими разными и такими добрыми к ней. Мудреные устройства в книгохранилище, бегство от иноземных пьяниц, роскошный трактир и ужасное происшествие. И в довершение всего – открывшаяся ей тайна царского рода, частью которого, увы, ей не стать. Буян-град показывал себя Миле со всех сторон, дразнил своей красотой и мастерски расставлял ловушки.
Путешествие по недавним воспоминаниям прервал знакомый голос. Ее звала Гамаюн. Обойдя раскидистый куст цветущего миндаля, княжна увидела трех своих новоиспеченных знакомиц: Алконост, Сирин и Гамаюн сидели на краю фонтана – подарка Буян-граду от амитийского царя. Поднявшись, девы поочередно обнялись с Милой и остались стоять в тени благоухающего дерева. Алконост, казалось, была рада встрече больше всех.
– Вот мы и снова вместе, девицы! Как ты, Мила? Тоже от тревоги уснуть не получилось? Я не могу: только сомкну глаза – в голову кошмары лезут. И не выспалась совсем. Утром желудей заварила покрепче – так у меня чуть глаза на лоб не вылезли! Теперь до Купалы, глядишь, не усну!
Алконост заливисто хохотала, и по лучезарности ее было сложно предположить, что она глубоко переживает вчерашнее событие. Гамаюн, напротив, была бледнее бледного, губы плотно сжаты, а веки налиты грустью. Мила вспомнила о словах целовальника про учебу, но решила отложить этот разговор до того момента, когда они останутся наедине. Переведя взгляд на Сирин, княжна принялась внимательно ее изучать. Задумчивость, казалось, делала лик девицы еще краше, создавала томную загадку, которую хотелось разгадать во что бы то ни стало.
– Вы не представляете, как я рада встретить вас после этого сырого подвала! – Мила еще раз обнялась со всеми подругами по очереди. – Вчерашний день был настоящим испытанием, и я не устану повторять, что если бы не вы, то, возможно, не дышать мне сегодня пыльцой этих цветов. – Она погладила изогнутую ветвь цветущего миндаля. – Как будто, встретив каждую из вас, я получила возможность менять судьбу, уготованную мне богами. Да не сочтут Перун и Макошь мои слова за неповиновение!
– Мила, ты чище горного озера! За что бы матушка Макошь была так с тобой несправедлива? Это все происки Мары да Чернобога – они вечно лучшим досаждают! – Алконост нежно провела рукой по лбу княжны и убрала ей прядь волос за ухо. После исподлобья, почти заговорщицки оглядела подружек. – У меня к вам предложение. Давайте, пока не уляжется шумиха вокруг вчерашнего… вчерашней смерти, пообещаем друг дружке держаться вместе, встречаться каждый день. А, как вам? Думаю, вам, как и мне, было не по себе от общения с этими целовальниками. – Алконост скорчила гримасу, изображая старшину тайного отдела. – «Что вы делали в этом злачном месте? И сколько гривен вы за это получили?» Нахал, твое какое дело?