и плату втрое! Дубы, кедры да ясени в наших водах зарекомендовали себя никудышно, поэтому к буянцам и нордам обращаться не имело смысла.
– Всегда знала, что эллинийцы горазды наживаться на чужой беде! – возмутилась Мила. Поймав строгий взгляд подруги, тут же себя осекла: – Прости, Гамаюн, не хотела тебя прерывать.
Амитийская прелестница улыбнулась ей в ответ и продолжила:
– Взмолился Нин перед богами, а те шепнули обратиться к ученым. Долго думали мудрецы, ползали по обломкам с увеличительным стеклом, наблюдали за мангровыми зарослями[28], теми, откуда доставали сырье. И вдруг однажды шхуна потерпела крушение прямо у пристани, в Вавилоне. Ее разобрали и отнесли ученым. Нашелся-таки виновник! Длинный-предлинный червь, черный как смоль, покоился внутри бортовой доски. Их прозвали «змеями из преисподней», но ученые люди выяснили, что никакие то были не змеи, и даже не насекомые, а самые настоящие моллюски!
Княжна зажмурила глаза и встряхнула головой, будто пыталась избавиться от надоедливой осы или мухи.
– Прости, я так увлеклась, что и не подумала, как тебе может быть противно… – Гамаюн виновато дотронулась до Милиной руки.
– Мне безумно интересно, Гамаюн! Наверное, я слишком брезгливая, поэтому в науке у меня ничего бы не получилось! – Подруги улыбнулись друг другу. – И как же они, эти… не-змеи… проедали ваш флот?
– Обычно моллюски прячутся в твердой раковине, как улитки или устрицы. Этим же прятаться было не нужно – от всех врагов они скрывались в деревьях. Поэтому панцирь, служивший домиком их сородичам, обращался в тонкое кольцо, заточенную спираль. Кальциевое сверло с зазубринами. И этим своим зубом они дырявили нашу древесину, крутились и дырявили! И могли жить в утонувшем корабле еще десятки лет, доедая обломки. Ученые стали проводить опыты. Чтобы тебя не мучить, сразу расскажу, что они узнали: греческую робинию моллюски есть отказывались, потому что дерево выделяло ядовитый сок. Благословенное открытие! С тех пор все доски на верфях окунали в яд, после научились уже использовать щетки для втирания едкой жидкости в будущие борта кораблей. А сверху покрывали их пчелиным воском.
– История и впрямь занятная. Но я все не возьму в толк: что за озарение пришло Нифитю из Розмыслов?
– Он в тот же вечер велел заказать «змеев из преисподней» и повозку мангровой древесины. Соорудил в своем тереме закрытый со всех сторон аквариум и стал наблюдать. Супружница его не выдержала и сбежала к родным, но его это не остановило. И терпение воздалось сторицей: насмотревшись на то, как моллюск ловко крутится и сверлит доску, Нифить зарисовал устройство, напоминающее металлический бур, и вместе с подмастерьями кузнецкой мастерской изготовил его. Представляешь? И скоро с его помощью Розмыслы соединят наш столичный остров с остальной землей. А все благодаря ходу мысли, холоднокровной и расчетливой!
Алый диск уже упал за неровную линию горизонта, отдавая последний свет этому дню. Недовольные исходом битвы, листья-ланцеты тихо шуршали. Княжна собиралась с мыслями весь вечер и наконец решилась узнать правду, какой бы она ни была.
– Вот что хотела спросить… Как так получилось, что ты учишься в Буянском затворе? Мне казалось, учение дозволено только мужчинам. Наш удел – служанки да чтение всяких незатейливых небылиц.
В очах Гамаюн стоял страх, она боялась не то что ответить – шелохнуться. Мила посмотрела на нее и предположила:
– Или тебя связывает с училищем что-то иное?
Ладимила сама испугалась своей прямоты. Однако ей не терпелось убедиться в том, что девушке-птице из южного царства можно доверять. До того та казалась доброй и отзывчивой, что поверить в ее неискренность было ужасно сложно. Гамаюн тяжело вздохнула, подняла взгляд и призналась:
– В Затворе я… никто. Нет такой студентки – Гамаюн. Так получилось, что после переезда в Буян-град единственным, с кем я общалась, был Армаун, старец родом из Вавилона, в прошлом друг моей семьи. Посетовала ему, что хотела бы учиться, ведь книг в хранилище много, но их во всю жизнь не перечитаешь. И потом, мало пройтись по ним глазами – увиденное еще нужно понять, осмыслить, разложить по нужным уголкам своей души. Перечислила ему, какие мысли мне приходят от чтения научных трактатов, и он пригласил меня на свои лекции. Так я стала на них ходить с юношами-учениками. Почти сразу те за моей спиной стали шептаться. Я не могла и представить, что они будут такими жестокими. Однажды в дверях амфитеатра появились целовальники. В память врезался стук их кортиков на поясах. Они спустились к профессору и потребовали выдать им нарушительницу, о которой ходят толки. Армаун лишь удивленно поднял брови и спросил, не уборщицу ли хотят у него отнять. Стражи порядка ушли. А я осталась… уборщицей. С тех пор мою полы, протираю подоконники и лавки, вытряхиваю мух и мотыльков из светильников. Но все это делаю не между лекций, а во время. Бывает, бросаю ведро или метлу и бегу в подсобку записать какую-нибудь мысль, пришедшую во время разговора учеников с мудрецами. А потом, когда никто не видит, подхожу к учителям, и мы подолгу, иногда до самого заката, обсуждаем философию, устройство мира или существ.
Воздух на балконе сгустился и завис. Правда, которой так ждала Мила, оказалась совсем не такой, как она себе представляла, а тяжелой, печальной и пахла ветошью для протирки полов. Теперь она могла себе объяснить, отчего удивительно ладная амитийка так скромна и всячески прячет свою природную красоту. Княжне стало ужасно стыдно за то, что она могла подозревать свою достойную подругу в лукавстве. Немного помолчав, она поспешила объясниться:
– Я и не знала, что учеба… может даваться такой ценой. Прости мое неверие, я…
Амитийская умница накрыла своей ладонью руку северной княжны и едва заметно улыбнулась:
– Не мыслю жизни без умников. Всегда мечтала стать одной из них. И пусть приходится позориться с веником в руках, ни за какие коврижки не уйду оттуда. Только если советницей к царице. – Улыбка Гамаюн стала еще шире. – Я живу наукой. Там, в коридорах Затвора, я чувствую себя… Да что мы все обо мне! Наша подруга в беде, а я смею разглагольствовать обо всякой чепухе, и из-за этого мы теряем время!
– Ума не приложу, к кому можно обратиться, кроме царя, – задумчиво сказала Ладимила.
Рука Гамаюн сжала ее маленькую ладонь еще сильнее.
– Не думаю, что настало время для таких просьб. Власть имущие терпеть не могут тех, кто приходит к ним с просьбами. Знаешь что? – Темноокая амитийка приблизилась к Миле и необычайно уверенно произнесла: – Ты должна – нет, ты просто обязана – сегодня сиять, чтобы даже самый черствый сухарь размяк от твоих красоты и грации! Поэтому тревоги прочь, сомнения оставь где-то здесь, на балконе под старой ивой, – и вперед на полных парусах! Кажется, я придумала, кто сможет нам помочь спасти Сирин из этой передряги.
Уже на пороге Гамаюн повернулась к высокородной подруге и обронила:
– Твоя прямота… Спасибо за то, что честно спросила. Мне кажется, если рождаются недомолвки, они отравляют воздух между друзьями. Знай: ты можешь просить меня о чем угодно. Таких, как ты… – Дева-птица остановилась, не в силах подобрать правильного слова. – Таких, как ты, я не встречала.
Шелковый ветер стал холоднее и назойливее, и Мила перебралась в дом. Не успела она зашторить окна, как в дверь постучали. На пороге ее ждала тучная дама в сиреневом переднике.
– Сударыня, вы ли? Я зайду?
Мила неуверенно кивнула, обернувшись, будто спрашивая у кого-то разрешения. Не дожидаясь ответа, незнакомка протиснулась внутрь вместе с видавшим виды сундуком. Она вытерла руки о фартук, довольно крякнула и сообщила:
– Аксинья я. Служанкой, значить, буду.
Перед Ладимилой вновь распахнулись высокие резные двери парадного зала. Странно, но эта палата, верно, исполняющая роль трапезной в особо торжественных случаях, больше не казалась княжне Новоградской слишком роскошной. Как будто все немного изменилось: шеренга теней от увитых узорами колонн рассыпалась, как дружинники после команды «вольно»; лоскутки разноцветной смальты в широких витражах устали дарить свои краски лучикам света; бархат утомился переливаться и тем доказывать свое благородное происхождение; даже хрусталь и тот поскромнел и перестал блестеть. Или комната решила припрятать свои богатства, или Мила просто освоилась во дворце, как глаза со временем привыкают к яркому свету после темных сеней.
На этот раз она пришла одной из первых. Аксинья, присланная служанка, проявила себя расторопной и молчаливой. За два часа, проведенных с новой хозяйкой, позволила себе лишь один вскрик, да и тот вырвался из-за раскаленного уголька, выпавшего из утюга прямо ей на ногу. Помимо княжны, в зале была только одна фигура, если не считать снующих туда-сюда сиреневых прислужников. Незнакомец хотел пригубить вина из своего только что наполненного кубка, но, завидев Милу, отставил напиток и глубоко поклонился. «Молодой, но старомодный, – отметила Мила. – Кафтан расшит каменьями, ворот весь в узорах да алый кушак… Щеголь, каких поискать, – наверное, едва вышел от портного. Но одеяние его будто бы ему непривычно, если не сказать больше: оно ему вовсе мешает».
– Вы сегодня великолепны, сударыня.
Вслед за комплиментом княжна поймала его безотрывный взгляд, но вспомнить, где она видела эти глаза, Мила все никак не могла. «На корабле, один из этих докучливых?.. Нет, не то. Может быть, в “Брячине”? Вряд ли… Точно не на одном из вечеров в парадном зале… Тогда… ну где же»
Княжна поторопилась с ответом:
– Спасибо, сударь. Я… – Она хотела спросить имя незнакомца с очами цвета бутылочного стекла, но испугалась возможного конфуза – вдруг они были друг другу представлены, а ее девичья память так не вовремя играет с ней в прятки. – Вино, должно быть, отменное, не так ли?
Изящным движением она попросила кубок – и через мгновение, наполненный рубиновым вином, он оказался у нее в руке.