– Так я еще и к калачнику зайду!
– Непременно, золотая моя! Проследи, чтобы сдобы самые пышные завернул, но непременно сегодняшние, из печи чтобы, усекла? Беги скорее, а я сама платья разберу и укажу, какие собрать.
Дождавшись, пока шаги за стеной стихнут, Мила для верности выглянула в окно, задернула шторы и осмотрелась. Понятное дело: если бежать, то налегке. Дорожной сумкой вновь стала наволочка. В ней оказались две книги, гребень, шкатулка с милыми сердцу амулетами, по большей части камушками, желудями да каштанами, собранными в родных краях. Взгляд остановился на бархатном мешочке. Недолго думая, Мила положила в наволочку и его. Внутри мешочка хранилась драгоценная заколка – авось отец и вправду будет рад лицезреть свою единственную дочь с таким роскошным подарком. Перед самым уходом она оставила записку Аксинье, даже и не подумав, умеет ли та читать, и тут услышала мерный стук. В стекло одного из окон жалобно билась, просясь наружу, все та же муха, так разозлившая Аксинью. Мила распахнула створки и приговорила:
– Я убегаю, и ты улетай.
Чуть только Ярило поднял солнечный диск на высшую точку и тени спрятались от яркого полуденного света, над Садом наслаждений стали разливаться волнующие запахи. Манящий жасмин стелился низко над землей, тогда как умиротворяющий шалфей по соседству с освежающим бергамотом поднимался все выше и совсем скоро распространился по всем окрестным улицам и площадям. Прохожие на мгновение останавливались, принюхивались и искали источник благовоний. Ответ знали немногие: царевич принимал гостей.
На белой глади низкого мраморного стола темнела загорелая царственная спина. Ее оглаживали сильные и нежные руки белокурой прислужницы, то и дело подливавшей масла из высокого кувшина – главного источника повисшего над дворцом аромата. На соседних таких же плитах возлежали братья Калевичи. Ратиборова неуемная страсть к изобилию проявлялась и здесь – аж две рыжие девахи ласкали его тело. Тихомир же довольствовался одной девушкой, но громко и страстно. Он никогда не отличался излишней верностью условностям, вот и сейчас по двору царевича разносился ритмичный стук, всхлипы несчастной служанки и рык княжеского сына. Бесстыдный, почти что музыкальный фон нисколько не мешал ленивой беседе знатных мужей.
– Братец, – бросил Ратибор царевичу, приподняв чело, – родненький! Не сдюжим мы, коли ты сам проявляться не станешь! Надеяться на судьбу-Макошь да на благоразумие отца ой как не следовало бы!
– Я тебе лучших девиц нашел, игривых, задорных. Они стараются, а ты все расслабиться не можешь!
– Елисеюшка, разговор серьезный! Девы хороши, но не до игрушек нам! Пойми, шансов стать царем у тебя меньше с каждым днем! Но есть одно предание, старое-престарое, в архиве тайных книг найденное, которое нам поможет восстановить справедливость и избавить Салтана от мук выбора!
– Скажи еще кромешников на Гвидона наслать! Нет, Калевич, не знаю, что ты там в своих гримуарах[29] вычитал, а я не стану перечить воле отца.
– Не в воле дело! Она есть сила абсолютная, с ней мы спорить не станем. Но был такой случай: две с лишним сотни лет назад, а может, и того больше, у Ярополка Мудрого родилось два сына. Одного, первенца, в честь отца величать стали, а второго сынишку, богатыря с самых дней первых, прозвали Пантелеем.
– Пантелей Сильный – не об нем ты мне толкуешь, Тибор?
– О нем самом, о Сильном, да. Царем он стал, хоть был второй, но не потому, что Ярополк Темный прожил недолго.
– Дай догадаюсь: видеть тот не мог? – Елисей перевернулся на мраморе и впился глазами в двоюродного брата. – Слепой он был, раз Темный.
– Слепой он стал потом, не сразу. А престол не занял оттого, что в столице его два десятка лет никто не видел. Как уехал мальчиком в Сварогов дом, так и просидел там все детство, отрочество и юность. Князья и решили: коли не видел юный Ярополк столичной жизни, не посвящался в отцовы дела, то и негоже ему, пусть и первенцу, на трон всходить. А потемнел он после – уж не знаю, должно, от обиды.
Шлепки участились, стоны слились в истошный вой, а князь зарычал, как дикий лев.
– От греха! – прохрипел Тихомир и отшвырнул девицу на землю. После взял льняную салфетку и обтер чресла, делая это так, будто больше в Саду никого не было. Царевич вздохнул с облегчением: наконец-то в его дворе стало тихо.
– У них были разные матери, – послышался издалека четвертый голос. Финист снял шапку и поклонился. – Мать Пантелея сначала охомутала царя, потом внушила ему, что старший сын его – бастард и что мальчику будет лучше житься в темнице, пока он не искупит грехов собственной маменьки. Дальнейший порядок было осуществить несложно: выживший из ума наследник, который видел белый свет два раза на своем веку, ослеп, выйдя на солнце. Кому такой нужен?
Руки девушек, ласкавшие мужчин, остановились. Елисей кашлянул и взглядом потребовал вернуть мягкие ладони на свой живот.
– Если бы я знал, кого предпочтет Гвидон, с радостью бы доставил такое удовольствие братцу и заточил его! – Кажется, шутка царевича рассмешила только его самого.
– Финя, ты это… возьми красотку, попользуй тоже! А то ходишь напряженный да неприкаянный.
Голый Тихомир потянулся, выставляя напоказ все, чем наградила его природа.
– Это очень щедро, Тиша, с твоей стороны. Но не за тем я прибежал. Слышу: шум да крики – я и прискакал убедиться, что все живы.
– Не хитри, хлопчик! – Елисей прикрыл один глаз, а вторым уперся в своего десницу. – Ты у нас мастак подглядывать. Ну скажи, что я не прав, сокол, а? Издалека сечешь?
Стеснительная улыбка засияла на лице Финиста. Потупив взор, он ответил:
– Приглядываю, ваше высочество. Как умею.
– Тебе же беленькие нравятся? – обратился Тихомир к Елисею, кивнув на копну пшеничных волос, опадавшую сейчас вместе с девой меж ногами царевича. – Так и возьми в жены Прелесту. Она и хороша, и умна, и из кряжминских, как и мы все. Даже мальчишка твой и тот оттуда.
– Хороша, спору нет. Она у меня здесь бывала. – Глаза Елисея иногда закрывались от неги и того, что вытворяли умелые губы служанки. – Во всем ты прав, Калевич, да вот не мое то право – выбирать. Салтан же объявил, что будущая царица им уже отмечена, так что меня слушать никто не станет. – Из его губ вырвался сладостный стон, и он стал гладить белые кудри. – У вас зелья нет?
К старшему брату Калевичу подлетел опричник, после чего Тихомир рапортовал:
– Считай, что есть. Принесут пузырек ввечеру.
Служивый заметил жест Ратибора и высвободил из завалов княжеской одежды мошну, полную монет. После подошел к хозяину, выслушал шепот и глубоко поклонился. Внимательный Финист пытался понять: опричник Ратибора кроткий или вовсе немой? Но мысли его прервались просьбой Елисея:
– И ты тоже ступай, сокол. С запасом только возьми! Фёдор, покажи ему, сколько надобно.
После калитки княжеский приспешник обернулся к Финисту и смерил его взглядом.
– В четыре у калачника будь, – отрезал он и исчез.
«Не немой. Да и не кроткий», – решил Финист.
Сложенные за спиной крылья мерно покачивались в такт неторопливой ходьбе. Тропинка вилась меж сосен и берез, лаская песками черевички Гамаюн при каждом шаге. Наконец покрытие стало тверже, поросло травами, а между крон проступили очертания вечного спора двух холмов. Девушка-птица могла бы и пролететь этот путь, но здешние места казались ей невероятно красивыми, и было бы обидно смотреть на них свысока.
Холмы уже сотни лет наползали друг на друга, скатывая камни по пологим склонам, пытаясь обозначить ими свои владения, но всё не могли решить, где начинается территория Восточного склона, а где – Западного. Тропинке же была невдомек эта ругань: ее светлая полоска перепрыгивала через все преграды враждующих братьев-близнецов и бежала себе дальше. Гамаюн вскарабкалась на возвышенность – и ее взору открылась захватывающая картина: там, внизу, простиралась долина, полная разнотравья. Здесь она обыкновенно ускоряла поступь, чтобы быстрее умыться ласковой водой из озорного ручья, узкого, но голосистого. Но прежде чем коснуться прозрачной глади, дева-птица собирала цветы и плела венок, то из васильков, то из золотарника, и украшала им себя. В этот день она точно знала, что нарвет ромашек, ведь старец Армаун, к которому она наведывалась посоветоваться насчет пропавшей Сирин, нашел правильные слова и уверил Гамаюн, что ее подруге ничего не угрожает и если она дева достойная и послушная, то ее скоро отпустят.
Самый длинный стебелек становился первым, тем, вокруг которого ловкие пальцы закручивали остальные. Гамаюн прикладывала цветки, расправляла листья. После третьего звена плетенка, как всегда, заупрямилась и попыталась развалиться. Гамаюн пресекла попытку побега одного из стебельков и тотчас хрустнула им, чтобы остальным неповадно было. Она все не могла запомнить песню, под которую буянские девушки обычно плели свои венки, а ведь хором они задавали ритм, который помогал им в создании цветочного кокошника. Повертев ромашки, дева-птица справилась с их нежеланием пособничать ей и завершила свой ободок. Она было двинулась в сторону ручья, но приметила яркую кляксу у самой земли. На нее стыдливо глядела одинокая ветреница. Лиловый цветок с черным глазком больше не был одинешеньким: теперь его окружали белоснежные ромашки.
Руки коснулись подвижной глади ручейка – вода, как и прежде, прохладна и свежа. Такой умываться – редкое удовольствие. Гамаюн задержала дыхание и плеснула себе в лицо, затем снова и снова. Бурлящий поток притих, будто чего-то испугавшись. В проступающей тишине девушке послышался шорох.
«Дикий зверь?» – пришло ей в голову.
Резко развернувшись, она упала, и, прежде чем больно ударилась спиной о камни, перед ней мелькнули три уродливые рожи. Быстро вскочить не получилось, и незнакомцы успели подойти вплотную. Гамаюн вся сжалась и, сипя от ужаса, только и смогла произнести: