лучами своих очей-прицелов. К смешкам примешивались тихие пересуды, разобрать которые было сложно, до ушей княжны долетали лишь отрывки: «С нее другого толка плату брать надобно», «Посмотри, какая себе придумщица», «А я б ее покатал по волнам…» Чуть придя в себя, капитан, словно дирижер, взмахнул руками и приказал своим людям притихнуть. После откашлялся в сторону и изрек:
– Сударыня, не обессудьте, но мы принимаем мзду до того, как поднять якорь… Тем паче в таких обстоятельствах, когда мы совершенно не знаем, кого и зачем везем. У нас стоит готовый корабль, и достопочтенный человек оплатил его загодя. Плыть, правда, надобно ему на юг, но он оставил в залог заморские драгоценности.
«Драгоценности! – пронеслось в Милиной голове. – Конечно, есть же заколка! Наверняка она впечатлит рачительного капитана и этих гадких матросов. А как доплывем, спрошу с отцовского казначея необходимую сумму. Стало быть, отец может и не увидеть меня в подарках от царевича – не стану же я первым делом вызволять железяку с каменьями!» Решение было принято. Она проворно достала заколку из бархатного мешочка и протянула капитану:
– В знак поруки могу предложить вот это. Поглядите, сударь.
Свора корабельщиков вмиг затихла и стала подбираться ближе к капитану, сжимая живое кольцо вокруг блеска аквамаринов и диамантов.
– Мила! – услышала княжна знакомый голос.
Со всех ног, распугивая сонных чаек, вдоль берега бежала Алконост.
– Мила! – Она пыталась отдышаться и что-то сказать, но лишь спустя минуту смогла продолжить свою тревожную речь: – Пойдем скорей со мною! Горе приключилось. Подруга наша Гамаюн… в беде. В бреду. Ты мне нужна. Пойдем!
Мила, главное желание которой должно было вот-вот исполниться, грустно вздохнула и кивнула в знак согласия:
– Сейчас, Алконост, я только…
Она обернулась, взглянула на то место, где только что корабельщики разглядывали драгоценность, и ахнула. Никого не было. За столами снова играли в таврели, а богато одетого капитана и след простыл. Вместе с ее заколкой, Елисеевым подарком. Она развела руками, но, не в силах подобрать слова, шепнула сама себе: «Гамаюн в беде. Я нужна!» – схватила свою котомку и побежала вслед за белокурой девой-птицей.
Обыкновенно черные, как деготь, перья подернулись пылью. Синее платье было жестоко разодрано на спине, и ткань провисала, обнажая гладкую кожу со следами ссадин. Гамаюн неподвижно сидела на синем камне под большим дубом, плотно сцепив руки в замок и глядя прямо перед собой пустым, отрешенным взглядом. Ее глаза, обычно похожие на искристый янтарь, сейчас напоминали два колодца. Чтобы не пропустить ни одного слова Гамаюн, княжна и Алконост сели рядом на извилистые шершавые корни – так близко, что было слышно ее неровное, тяжелое дыхание.
Ладимила не хотела торопить подругу, но тревога за отца подгоняла ее.
– Кто посмел с тобой это сделать? – после продолжительного молчания спросила она.
Не глядя на княжну, Гамаюн начала говорить охриплым, безжизненным голосом:
– Они всё знают. Сказали мне, что всем расскажут. Опять боги ко мне немилостивы. Всю свою жизнь я жила в страхе. Боялась сделать лишний шаг, сказать неосторожное слово. Знала, что надо следить за собой каждую секунду. Потому что никто и никогда не должен узнать правды. Так было, пока у меня не появились вы. С вами я впервые стала забывать о своей тревоге. Осмелилась подумать, что смогу исцелиться от старых шрамов. И ошиблась.
Гамаюн посмотрела в сторону южного мыса, закрыла глаза и стала легонько раскачиваться взад-вперед.
– Все кончено. Они расскажут – и жизни мне нигде не будет.
Алконост и княжна обеспокоенно переглянулись.
– Позволь спросить, – полушепотом сказала Мила. – Кто такие «они»?
Гамаюн медленно и тяжело вдохнула, открыла глаза и продолжила:
– Наемники из Вавилона. Требуют стать предателем, угрожают, что о моей тайне станет всем известно. Хотят, чтобы я передавала им все, что знаю. О Салтане, о дворе, о том, что происходит здесь, в Буяне. – Она перевела взгляд на подруг и покачала головой. – Но я не стану этого делать. Я все решила. Не могу больше бояться. Ходить оглядываясь, как будто сделала что-то, за что обязана понести наказание. Не буду. Пусть расскажут, раз так суждено. А я… Я пойду на утес да сброшусь в волны, чтобы больше не мучиться.
Ладимила резко встала и сделала шаг к Гамаюн. Если бы они были в Новом граде, она бы немедленно отдала приказ найти этих негодяев. И когда бы их поймали, им не помогли бы никакие мольбы о прощении. Она потерла виски, пытаясь привести в порядок всколыхнувшиеся мысли. Если бы можно было разорваться и оставить одну Милу утешать подругу, а вторую быстрее отправить к отцу… Княжна нерешительно протянула руку к Гамаюн и, когда та не отстранилась, мягко накрыла ее сцепленные руки своей ладонью.
Гамаюн повернула голову и посмотрела ей в глаза.
– Перед тем как проститься, я хочу рассказать вам свою правду. Я не прошу ее принять, только выслушать. Мне невыносимо, что врагам известно то, что скрыто от друзей. Бояться уже поздно. Раньше мне хотелось думать, что хоть кто-то сможет понять меня. А сейчас… Я не могу этого желать. Особенно вам. Да и никакому живому существу не могу желать понять и ощутить то, что пришлось мне… – Голос Гамаюн надорвался и затих. Она отвернулась. Сделав еще несколько глубоких вдохов и еще плотнее сцепив на коленях руки, она продолжила:
– Это было десять лет назад. Но для меня – как будто вчера. Я слышу, как открывается дверь. Подошвы нежнейшей телячьей кожи еле задевают, почти лаская, плиты пористого камня на полу. Я знаю, что будет дальше. Он пройдет по коридору, заглянет во внутренний двор. Тень от колонны расколет его искореженное злостью лицо на две части. Тень проявляет эту злость, не видную на сжигающем все вокруг солнце. Оно ослепляет, заливает своим блеском все поверхности, делая их гладкими и безучастными. А тень все проявляет. Она открывает истину, и истина эта страшна.
Мила внимала речам подруги с приоткрытым ртом, а Алконост – схватившись за голову.
– Так же неслышно тапочки проследуют по ступеням наверх. Я начинаю считать. Прятаться где-то, кроме моей комнаты, не имеет смысла – это разозлит его еще больше. Как и возражения матери. Прислуга, зная, что сейчас будет, растворяется. В эти мгновения кажется, что все вокруг замирает.
Под старым дубом все тоже будто бы замерло. Подруги слушали Гамаюн жадно, забывая дышать.
– Интересно, как это выглядит со стороны? Хотя я точно могу сказать как. Маленькая я сижу на полу, скрестив крепкие, худые икры. Перед входом в спальню, а вместе с тем – комнату пыток склоняется большая ветвь олеандра. Я слишком мала для того, чтобы цеплять ее макушкой, поэтому иногда, проходя под ней, подпрыгиваю, чтобы дотянуться рукой. Отец выше. Каждый раз он задевает глянцевые листья чалмой. И этого шороха, еле слышного, как шепот ветра в траве, хватает, чтобы у меня внутри все стало каменным и тяжелым. Отец на мгновение застывает в дверном проеме – чернильный силуэт великана, освещаемый сзади светом со двора. Я точно знаю дальнейший порядок движений. Сначала нервно сместятся колючие черные зрачки, когда он посмотрит в мою сторону. За ними потянется подбородок, и теперь, если захотеть, лицо уже можно разглядеть наполовину. Неотвратимое движение продолжит массивный корпус. И вот нога в кожаной тапочке неминуемо, неторопливо согнется в колене, делая первый шаг в мою сторону.
От услышанного Мила вся подобралась, будто бы ее тоже ждала участь бедняжки. Она обняла себя за плечи и поджала губы. Гамаюн же продолжала:
– Да, я сижу на полу, скрестив ноги. Каждый раз я стараюсь смотреть в одну точку перед собой, но силуэт меня завораживает. Я не могу оторваться. В нем столько грации, столько силы! Пожалуй, единственное, что я помню из детства, – этот идеальный треугольник широких плеч и узких бедер, мощь которого позволяет перемещаться почти неслышно, лаская плиты шершавого камня кожей своих подошв.
Темнокрылая дева-птица сглотнула подступающий к горлу комок, глубоко вздохнула и возобновила рассказ:
– Дальше бывало по-разному. Пожалуй, отец был милостив и старался не повторяться: исправно чередовал спину, ноги и ягодицы. Иногда разворачивал меня на спину, не жалея волос, за которые так удобно поднимать обессилевшего ребенка, и наслаждался ударами по груди и бедрам. Никогда не трогал лицо. Оставил за все время несколько синяков на шее, когда я недостаточно покорно отвечала, что я его люблю и с благодарностью принимаю все его дары. Потом гладил обратной стороной плети по ссадинам и приговаривал, какая же я никчемная маленькая уродина, раз осмелилась противиться воле самого визиря Амитийского царства. После так же беззвучно уходил, и каждое прикосновение подошв к плитам камня отдавалось жжением в красных линиях, оставленных на моем маленьком теле. Ветвь свидетеля-олеандра переставала шуметь, я медленно считала до восьми, на секунду задерживала дыхание и после, когда ветер обжигал свежие раны, начинала всхлипывать и тихо-тихо плакать.
Алконост закрыла лицо руками – ее била беззвучная дрожь. Мила безотрывно смотрела на Гамаюн – в ее глазах читался ужас, смешанный с невозможностью поверить в то, что этот кошмар наяву мог быть правдой.
– До двенадцати лет даже слуги посмеивались надо мной, до того несуразной я была, – продолжила Гамаюн. – Но я не придавала этому никакого значения. Думаю, я ощущала себя счастливицей. Дочерью, души не чаявшей в своем отце. Той, что смотрела на него, открыв рот, мечтала быть рядом каждую минуту. Считала дни, месяцы, годы в слепой надежде поскорее избавиться от своих несовершенств, стать такой, как мать, а следовательно, заслужить его внимание и любовь. Но получала одни удары плетью.
Мила и Алконост переглянулись. Обеим было не по себе.
– Мой отец был искусным дипломатом, человеком огромной души, весельчаком, радушным хозяином, его приемы не мог затмить никто в Вавилоне. Мы жили в роскоши, все обожали визиря, уважали за острый ум и завидовали его добродетелям. Но никто не знал, каким он бывал за закрытыми дверьми собственного дома, когда из свидетелей оставались только купленные слуги, жена, проданная ему за отару овец, и я. Дочь, с которой можно было делать все. Я чувствовала на себе все его неудачи, каждый неверный шаг по службе, могла вычислить, в какой день правитель был с ним неучтив и когда казна пустела из-за безрассудности очередной подстилки царя. За все это я получала удары плетью.