Гамаюн на мгновение застыла. Мила тут же воспользовалась ее молчанием и проговорила:
– Сколько же тебе досталось, моя бедная девочка!
Амитийка посмотрела на княжну с благодарностью.
– Помню, как я гуляла в нашем саду и услышала заливистый смех. Мне было строжайше запрещено покидать территорию, поэтому единственным способом посмотреть, кто смеется за оградой, было залезть на толстый ствол граната, заменявший мне смотровой форт. От изумления я чуть не упала с дерева: звук издавала девочка немногим старше меня, которую щекотал мой отец.
Алконост мотала головой и кусала губы. Было видно, как ее переполняет волнение. Гамаюн же все говорила:
– В то самое мгновение я не испытала ничего, кроме зияющей пустоты внутри. Пожалуй, этот удар был больнее остальных, тех, что я регулярно получала плетью. Еще не раз я видела, как визирь Южного царства учтиво общается с девочками, моими ровесницами и теми, кто был немного старше, и смотрит так нежно, как никогда не смотрел на меня. Уже тогда я понимала, что не имею права выказать свою ревность, потому что, будь я излишне эмоциональной, мне пришлось бы поплатиться за это. В вечерней молитве нашим богам я плакала и молила только об одном: чтобы мой отец был со мной так же весел, как с ними, этими девочками. Чтобы он играл со мной, смотрел не с ненавистью и презрением, а с интересом и любовью. И в один из вечеров пришло озарение: если бы у отца была дочь-красавица, он был бы самым счастливым человеком на свете. И этой красавицей должна стать я.
В глазах ее подруг застыл вопрос. Будто чувствуя безмолвное «как?», она громче прежнего сказала:
– Я отправилась к матери. Как же сложно было уговорить ее отвести меня к колдунье, одна лишь мысль о ворожбе нагоняла на нее страх. Но я знала, что ее боязнь за меня сильнее. Я долго молила ее об этом, и наконец ее сердце поддалось моим слезам. Мать обняла меня и сказала, что я умница, ведь стань я красавицей – отец, вероятно, перестал бы поднимать на меня руку. Колдунья взяла плату и предупредила, что обратно превратить меня не сможет никто. Преображение случилось мгновенно. Помню этот момент: я поднимаюсь на ноги и чувствую себя кем-то совершенно другим. Ведунья подняла к моим глазам зеркало, и я ахнула: в отражении вместо дурнушки была прелестница. Даже и не сразу поняла, что за спиной сложены крылья. Да они меня и мало интересовали: главное, что я теперь хороша собой и отец будет меня любить.
На лице Гамаюн появилась мечтательная улыбка, которая через мгновение сменилась тяжестью воспоминаний.
– Все случилось совсем иначе. Увидев меня, он спросил о том, откуда в доме новая служанка, да еще и птица. Мама подошла к нему очень близко, положила руку на плечо и обо всем рассказала. Такой ярости я не видела никогда. Я упала на колени и начала шептать все молитвы вперемешку. Казалось, что Вавилон настигло землетрясение. Отец сходил за плетью и, пунцовый, как спелый гранат, приготовился бить меня, как никогда прежде. Моя бедная мать загородила меня собой, умоляя о пощаде. Ее звонкий голос распугал всех слуг – они разбежались по дальним комнатам. Визирь амитийского царя возвышался над двумя женщинами и дышал, как разъяренный буйвол. «Зачем ты это сделала?» – обращаясь то ли ко мне, то ли к матери, прохрипел он. Впрочем, ответа он ждать не стал, удары плети посыпались на нас обеих. Закрываясь руками, я рассказала, как мечтала о его любви и как мне казалось, что он будет ко мне более благосклонным, если я стану хорошенькой, ведь я видела, как он весел и учтив с другими красавицами. Это разъярило его еще больше, и удары он стал чередовать с ругательствами. То, что было дальше, я помню очень смутно. Кажется, мать схватила кортик и вонзила в грудь отца. Он упал на пол с глухим стоном, а она осела на пол с вытянутыми руками. После посмотрела на меня своими большими глазами и сказала: «Беги!» Так я оказалась здесь, в Буян-граде. – Гамаюн перевела взгляд на девушек и проговорила: – Теперь и вы знаете, как самое простое желание может уничтожить целую жизнь. Я грешна только оттого, что слишком многого хотела, и должна за это поплатиться.
Она медленно поднялась с камня, на котором сидела, и уверенно расправила плечи.
Мила резко встала вслед за ней.
– Поплатиться должны они – наемники, посмевшие тронуть тебя. И они понесут наказание. Не знаю как, но мы этого так не оставим. А ты… – Княжна подошла к Гамаюн еще ближе, почти вплотную, и стала говорить тихо-тихо: – Ты самая сильная из всех, кого я знаю. Сильнее любого воина Пятимирия. И сила твоя – в доброте, она живет в твоем сердце. И мне будет очень не хватать тебя, если ты действительно решишь свести счеты с жизнью.
Северная княжна на мгновение перенеслась в свой первый вечер в Буяне, в тот темный час, когда она оказалась в западне посреди тупикового проулка. Ей померещились те же пьяные голоса и смуглые пропитые рожи, что окружили ее на подходе к крепости. В ней проснулось незнакомое доселе чувство: получалось, что наемники не гнушались нападать на беззащитных девушек и брать у них все, чего им хотелось, а после запугивать до смерти, до желания свести счеты с жизнью. Она сбросила морок воспоминания, дав себе обещание вернуться к нему позже.
Гамаюн больше не смогла держаться. Она крепко прижалась к княжне и зарыдала. Это был плач такой силы, от какого может стать не по себе даже самому жестокому человеку. Наверное, если бы его услышал покойный визирь Амитийского царства, даже он захотел бы ее утешить.
Ладимила переглянулась с Алконост и подала ей знак. Та тонко-тонко запела одну из своих печальных мелодий, которые помогают забыть обо всем на свете. Княжна аккуратно посадила Гамаюн обратно на синий камень, мягко погладила ее по волосам и убежала в сторону порта.
Крупная вывеска в виде румяного кренделя висела прямо над входом в лавку. Не заметить ее было сложно: даже если не поднимешь головы, то широкая тень необычной формы настигнет твой взор на мостовой, да и аромат свежего хлеба, расползающийся от двери на углу, лишит воображение работы. Финист, как всегда, был вовремя. Посмотрел снизу вверх на бутафорскую сдобу, будто у него оставались сомнения о месте встречи, и решительно толкнул дверь.
Хлеб в столице Буянского царства продавали почти в каждом квартале, но именно эту лавку полюбили знатные обитатели дворца, хотя располагалась она неблизко, в получасе ходьбы от крепости. Местные, слободские, обходили ее стороной. «Дорого. Вычурно. Ну и пекарь какой-то странный». Зато вереницей тянулись слуги высоких чинов, да и сами вельможи не чурались пойти к «калачнику» – именно так называли это место в Салтановом дворце, видно, окрестив его так по лихой завитушке на фасаде дома.
За длинной стойкой, заставленной корзинами с ароматной сдобой, суетился хозяин-пекарь: он не давал покоя пирожкам, мял их в доказательство их небывалой мягкости.
– Сударыня, све-жай-ши-е! Свежайшие! – Его перст был настолько настойчив, что уже продавил начинку – и сочное варенье брызнуло на замызганный фартук.
– Оставь ты его в покое! Говорю же, не будет моя царевна твоим повидлом давиться. – Аксинья оперлась на левую ногу и, подбоченясь, лениво разглядывала полку.
Пекарь обтер пальцы и цыкнул на детей, устроивших сутолоку у самой большой корзины. Из нее выглядывали краешки аппетитных рогаликов, знатно сдобренных амитийской корицей и сахарной пудрой. Усатый сжалился и аккуратно изъял одну слойку, разделил на кусочки и позволил детям расхватать все до последней крошки. Ажиотаж не мог не привлечь внимания страждущей прислужницы. Она перекатилась, как матрешка, нависла над мальцами, застыла и скомандовала:
– Этих заверни! Все, что остались. Да пошевеливайся! Мне еще к Устину, а потом в город тащиться.
Сохраняя недовольно-деловой вид, который считала в таких случаях крайне уместным, Аксинья отвела взгляд и зацепилась им за Финиста.
– Хлопец, что ж не здороваешься!
Она подлетела к Елисееву опричнику и одарила его не слишком скромным поцелуем. После посерьезнела и добавила низким голосом:
– Если ты за рогаликами, то их все забираю. Буду откармливать твоему Елисею женушку!
Финист хотел было поправить фамильярную сотрудницу Тайного совета, напомнить, что, в отличие от нее, он ни за кем не приставлен следить, да и о свадьбе младшего Салтанова сына пока говорить рано, но услыхал разговор в закрытой тяжелыми шторами части лавки и передумал перечить Аксинье. Лишь поклонился ей и успокоил:
– Все рогалики твои, сударыня. Не претендую.
После переместился к занавеске и навострил уши. За тканью был слышен отчетливый звон монет и спор мужских голосов:
– Это что за баламбешки? «Ве-ли-ка-я Кря-жма». И что с ней прикажешь делать, с твоей Кряжмой?
– Такие же гривны, как везде. На зуб попробуй, коль не веришь. Здесь хватит до конца твоей никудышной жизни. А еще и после получишь, так что не ерошься.
– Да здесь ни одна шалава такие не возьмет. Что я, хуже шалавы, хочешь сказать?
Монета брякнулась об пол, и мерзкий тихий звон прокатился по всей лавке. На секунду все присутствующие замерли и обернулись на штору. Калачник спохватился и, все еще не замечая Финиста, побежал открывать дверь, вроде бы для того, чтобы галантно проводить Аксинью, на деле же избавляясь от вечно голодных детей. Голоса за занавесью превратились в шепот:
– Продаешься, гляжу, точно так же, только дороже. Слушай сюда, крохобор, не хочешь денег – не надо, будешь волосы на своей пустой голове рвать. А мы еще придумаем, как тебя боги накажут.
Голоса казались Финисту знакомыми. Один из них, очевидно, принадлежал Фёдору, опричнику Калевичей. А вот второй разгадать никак не получалось. Оба мужчины молчали с минуту, после чего монеты глухо зазвенели – так, словно их складывали в мошну или кошелку.
– Вот и ладно, вот и прекрасно.
«Да, это точно был опричник кряжменских князей», – утвердился в своих догадках Финист.
– Выменяешь на рынке, ничего не случится. А если вдруг нас раскроют, то куда ты денешься? Под крыло Довислова, а куда же еще? Так что пока оставь их в покое. Давай ступай, дома пересчитаешь.