али ее шпили свинец облаков, а прилипшие со всех сторон кособокие мазанки лишь подчеркивали ее мощь. Но теперь, даже издалека, от единственного гнилого новоградского пирса, отчий дом смотрелся сжавшимся и сиротливым.
Мостовая блестела от влаги; швы между камнями проворно заполняла грязь. Кое-какие булыжники хлюпали под ногами, и, шагнув на них, редкий путник попадал в грязевую ловушку, по незнанию своему окатывая себя нечистотами. Тропа расстилалась ровной лентой по пожелтевшему льняному полю. Крестьяне в замаранных рубахах не спеша убирали урожай. «За осенью зима придет в любой день», – вспомнила княжна местную присказку. Да, погода здесь никогда не отличалась особенной лаской: лето обрывалось стремительно, пеленой дождей, потом в воздухе повисала темно-серая угроза – тучи, прятавшие солнечный свет. Да и бог мороза Карачун со своими подлостями прилетал, когда ему вздумается. Бывает, проснешься, а вся земля – каждый неубранный колосок, каждая травинка да камень – изморожена, изрисована паутиной белого инея.
И не то чтобы Мила успела забыть о таких причудах природы и богов, но потеряла счет этим дням. Месяцеслов, в котором юная княжна сызмала отмечала все происходящее вокруг, остался в неразобранных сундуках, и сейчас она казнила себя оттого, что смела забыть об этой сырости, – она окоченела, внутри живота что-то сжалось, мешало дышать. Новый град встречал свою дочь ударом под дых, а ведь до главного испытания Миле было идти и идти, ступать по лужам и неприветливым камням, по грязи и вытоптанным подорожникам.
Неожиданно княжну кто-то окликнул. Обернувшись, она увидала капитана – того самого, что намеревался лишить ее Елисеева подарка. Воюя с одышкой, он подлетел к Миле и без всяких объяснений набросил на ее плечи дивной красоты платок с кистями. После отступил на шаг, поцеловал свою ладонь, прижал к сердцу, поклонился долу и убежал обратно к серому пирсу. Мила глядела ему вслед и не могла выговорить ни слова. Только беззвучно прошептала: «Спасибо».
Так она и простояла в теплом цветастом платке, покуда капитан не скрылся с глаз. Крестьяне-работники оторвались от жатвы и застыли, исподлобья разглядывая странную чужеземку. Зима скоро, убирать надо, но каково зрелище! Таких дев не каждый день в суровый край заносит. Как будто даже ветер стих, решив поглядеть на царскую невесту. Она оглянулась и поежилась – то ли от сырости, то ли от взглядов. «Ступай, Мила», – сказала она сама себе. Чем ближе была встреча с отцом, тем тяжелее ей давались шаги. Неизвестность пугала и давила. Даже наволочка, и та будто весила пуд. Очередной камень скользнул вокруг своей оси и смачно плюнул жижей, испачкав подол. Княжна даже не посмотрела. Мыслями она была уже там, в крепости, под сводами родных палат Велимира Великого, поглощенная одним только хотением: броситься в объятия сюзерена Северных земель, сжать его как можно крепче и прошептать так, чтобы услышал только он:
– Папа…
– Папа…
Женский голос вырвал Гвидона из размышлений и заставил резко остановиться. За густым кустом сирени он обнаружил ослепительно одетую деву, без всяких сомнений принадлежащую знатному роду.
– Папенька ваш, должно быть, самый счастливый человек во всем Пятимирии. – Красавица вела себя так, будто приглашала продолжить незаконченный разговор.
Царевичу совсем не хотелось задерживаться, но приличия не позволяли игнорировать беседу. Он слегка поклонился, но поворачиваться в ее сторону не стал, обозначая тем, что, несмотря на всю сладость встречи, весьма торопится. Дева же не спешила, медленно порхая ресницами очарованных глаз.
– Вы находите? – не дождавшись продолжения мысли, Гвидон решил самостоятельно ускорить разрешение этой пустой беседы.
– Несомненно. Безоговорочно. – Красотка заулыбалась во весь рот. Образовавшийся полумесяц губ превращал и без того милое личико в совершенно обворожительное. – Мы, как узнали, что вы прибыли и снова стали признанным членом царской семьи, обрадовались за царя-батюшку, как никто. Я сразу всем сказала: вижу, что Гвидон Буяном править будет!
Царевич молча глядел на незнакомку и ждал, каким образом она выдаст свои намерения. Но дева по-прежнему не торопилась открывать даже свое имя.
– Мне невероятно приятно… Простите, не уследил за вереницей событий… Наверно, забывчивость – это не лучшее качество для наследника престола. Нас, должно быть, представляли. Как вас величать? Запамятовал.
– Нет-нет, что вы! Моя вина – не назвалась. Подлетела так, будто мы знакомы триста весен, да по-свойски с вами беседы завожу. – Она прикрыла уста своей маленькой ладонью и изобразила смешок.
Царевич уже не знал, как поторопить милую, но докучливую девушку, и оттого стал постукивать каблуком по мостовой.
– Я из княжеского рода, с далеких берегов реки, что омывает камни Великой Кряжмы…
Она вдруг на миг опустила глаза, ее рука оказалась на границе персей и платья, и она изобразила, будто ей тяжело дышать. После распахнула длинные ресницы, в чувственном изломе закинула белую шею, обнажив великолепные ямочки в ключицах, и чуть приоткрыла мальвовые лепестки губ, из которых выпорхнули бабочки, несущие нектар:
– Прелеста.
Патока коснулась ушей Гвидона и заставила посмотреть на незнакомку по-новому. Он начал снизу вверх. Черевички абрикосового бархата обвивали тонкие ступни, из-под невесомого подола выглядывала белизна точеных лодыжек. Платье струилось по идеальным бедрам, облегая их манящие округлости, вызывающие желание скорее поднять лишние слои ткани, обнажить их влекущую красоту. Пояс перехватывал узкую полосу талии, а выше расходились тугие складки, облепляющие белый налив ее груди, будто посыпанной нежнейшей пудрой. Тонкие плечи и руки были изломаны изящными линиями; фарфоровое личико, обрамленное густыми пшеничными кудрями, венчал драгоценный ободок диадемы. Остановившись на очах цвета лазури океана, Гвидон изрек:
– И правда – Прелеста. Очень приятно. Гвидон.
Розовая красавица чуть подпрыгнула и радостно закивала, давая понять, что она, конечно, знает имя царского первенца. Лепестки ее уст открылись, намереваясь поделиться новой порцией сладкого нектара.
Однако царевич ее опередил:
– Я буду очень рад, если у цесаревича Елисея будет такая… обворожительная жена. Ему повезло, как никому в Пятимирии. – После чего он поклонился и, развернувшись, пошел прочь.
Спустя несколько шагов его настиг липкий возглас прелестницы:
– Сударь!
Он тяжело вздохнул, попытавшись это сделать незаметно, чтобы не выдать своей холодности, и обернулся через плечо. За эти мгновения княжна успела выломать несколько веток сирени и торопливо перебирала пальцами лиловые цветки.
– Гвидон… если позволите величать вас по имени. Я буду рада стать верной женой не только Елисею.
Она переступила с ноги на ногу и протянула один из цветков царевичу:
– Возьмите, я отыскала пятилистник – он непременно вам поможет. На удачу!
– Благодарю покорно, – ответил Гвидон, не шелохнувшись.
Цветок выпал из девичьей руки, и его поглотили заросли травинок.
Царевич, крикнув: «Я не суеверен!» – продолжил свой путь.
Затхлая вонь подземных коридоров была знакома каждому, кто навлекал на себя гнев властителей Буяна или их приближенных. Тарх спускался сюда не часто: обыкновенно со всем справлялись подчиненные-целовальники, а он ненавидел эти стены, хранящие воспоминания о смертях и пытках. Но все же иногда приходилось полагаться только на себя: от внимания следопытов вечно что-то ускользало, поэтому в особо щепетильных случаях Перунов сын проводил допросы самостоятельно.
Нос щекотали языки смрада, а в уши стучались невыносимые звуки. Лишенные питья за провинность стонали от жажды, других било дрожью от извечного холода. В тот полдень в казематах было почти спокойно, только мерная стукотня раздражала слух, словно булатом били где-то о булат, да еще и с ритмом, которому позавидовали бы лучшие гребцы флота Эллады.
«Эллада… будь неладна эта выжженная земля! Развратники, каких не знало Пятимирие, как они от своих грехов не усохли заживо? Что люди, что боги. – Захваченный мыслями о ненавистной стране, Тарх недовольно цокнул языком. – И умерший Дамианос – из тех же, весь род его гнилой и изворотливый, что корень плюща в самшитовом лесу. Закономерная кончина, но почему в моих владениях? Сдох бы хоть на корабле, хоть у себя на родине!»
Досада отравляла прежде спокойные дни Тарха. Теперь ему, самому главе Совета мудрости и правды, приходилось выслушивать в свой адрес всякое. Укол отца за нерасторопность его ведомства был больнее саднящих ран. Да еще при всех! Он сжал кулаки до леденящего хруста, а по лицу заходили желваки. Гневливость его была отцовым наследием. Однако, в отличие от громовержца, Тарх умел сдерживаться и прятать злобу, и что-то редкое, особенное помогало превратить негодование и ненависть в спокойствие и отстраненность. Поток злости, будто раскаленная лава, катился с твердым намерением сокрушить, испепелить, уничтожить. Но встречался с руслом ледяной, до скрипа в горном воздухе реки и тут же остывал, преображаясь в безразличные камни. Так получилось и сейчас: вместо криков на подчиненных, воплей на своих заместителей глава Совета намеревался провести допрос сам. Но что это за мерный стук?
Каменная утроба коридора изогнулась и выплюнула Тарха к очередной ограничительной решетке. Здесь он и должен был найти птицу-Сирин – девку, что околачивалась с мальчишкой-эллинийцем незадолго до его гибели, – но стал свидетелем какого-то странного спектакля: приставленный бдить заточение девицы целовальник всем своим грузным телом вжался в клетку и тяжело дышал. Заключенной было не видать. «Ну не улетела же она?» – удивился глава Совета. Источник стука был где-то здесь – глухое позвякивание доносилось прямиком из камеры. Тарх обошел детину-подчиненного, чтобы взглянуть, что заставляет того сотрясаться. В это мгновение пухлое тело задергалось, а дыхание переродилось в хрип. Во мраке проступили очертания крыльев. Кандалы, как метроном, отбивали точный ритм по железным прутьям. «Надо же, какая искусница! И, глядишь, не устанет!» – дивился в мыслях Тарх. Зрелище это было отвратительным и поразительным одновременно. Не в силах больше терпеть это сладострастие так близко, полубог кашлянул. Получилось почти деликатно.