Князья окружали его с обнаженными клинками. В это время Елисей закрыл голову руками и сполз по стене, бубня что-то нечленораздельное: ему казалось, будто зелье играет с его воображением неведомую игру. Первым с атакой на Гвидона обрушился Тихомир – он зарычал и нанес рассекающий удар сверху. Гвидон успел схватить кинжал обратным хватом и поймал клинок противника своим эфесом. Прокрутив оружие Тихомира вокруг себя, он отправил тучного князя оседать в дальний угол, прокричав:
– Повелите им утихомириться, отец, не то я сложу их, как вашего предателя!
Ратибор бросился на подмогу брату, стараясь заколоть царского сына. Его меч был куда проворнее и быстрее, однако силы в старшем сыне наместника Великой Кряжмы было меньше, потому после серии ударов мечом, не нашедшим острием вражеской плоти, Ратибор устал и замедлил атаку. Гвидон, несмотря на то что оружие его не предполагало серьезных боев, ловко отбивал все режущие удары и уворачивался от колющих. Дождавшись, пока руки князя ослабнут, он поймал острое лезвие его клинка и повалил противника на пол. Ладонь Ратибора громко хрустнула, и меч звонко грохнулся вниз. К шее его было приставлено острие Гвидонова кинжала. Ратибор дрожал и пытался не дышать, чтобы не наткнуться кадыком на острую грань металла. Еле слышно на вдохе он исторг из себя:
– Помилуй…
Гвидон с секунду пристально глядел на него, пытаясь выправить сбившееся дыхание, затем коротко кивнул и убрал клинок от горла Ратибора. Тут же, уследив за взглядом княжеского сына, только что молившего о пощаде, он схватил с пола меч и резко развернулся, столкнув лезвия с нападающим Тихомиром.
– Никола, помогай! – прорычал тот.
Тихомир махал мечом наотмашь, силой своей пытаясь уничтожить выскочку. Он оттеснил его почти в самый угол, готовясь прикончить, но неожиданно после очередного сокрушительного удара меч его попал в каменную кладку и уже не желал покидать своих новых ножен. Обезоруженный, Тихомир расправил плечи и сжал кулаки. Гвидон бросил на пол оружие, а дальше произошло невиданное: царский сын подпрыгнул, раскручивая тело, поднялся под самый потолок и, распрямив ногу, изо всех сил ударил соперника в челюсть. Капли крови окропили стены малого зала для совещаний.
Князь Радимич стоял в стороне, переминаясь с ноги на ногу. Он нерешительно глядел на Елисея и корчащихся от боли Калевичей, теребя в ножнах свой меч.
– Никола, ну! – крикнул старший из князей.
Гвидон подхватил свой клинок и легонько полоснул по ноге орущего Ратибора. Тот взвыл во весь голос и принялся снова молить о пощаде.
Никола Радимич вытащил меч и медленно выставил его перед собой. Ногой он подтолкнул оружие в сторону Гвидона, после поднял руки и произнес:
– Я и не думал драться.
Гвидон осмотрел поверженных противников и, убедившись, что никто больше не планирует затевать бой, проговорил:
– Отец, ваш опричник был предателем. Мне донесли накануне ночью. – Он подозвал дружинника: – Подойди и срежь мошну с его пояса. Вскроешь – кряжменские монеты найдешь. И станет доподлинно ясно, царь, кому могла понадобиться ваша жизнь. И если вы по-прежнему верите пророчеству, считайте, что его исход растолковали неверно.
Дружинник стоял не шелохнувшись, только косил глазами в ожидании распоряжения царя.
– Чушь! – заговорил Елисей. Он с трудом встал, опираясь о стену, подошел к брату и проговорил тихо: – Родных моих опорочить хочешь?
– Посмотри сам, Елисей. – Гвидон протянул ему свой кинжал.
Одурманенный, царевич отвел в сторону предложенный клинок, припал к истекающему кровью телу бородатого опричника и сорвал мошну с кожаного пояса. Потом тяжело поднялся, вывалил на стол монеты и, взяв одну из них, долго всматривался, пытаясь сложить непослушные буквы в единое слово. Когда ему это удалось, он поднял очи на Гвидона, намереваясь что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова. Лишь плюнул в его сторону и упал без чувств.
Продрогшая до костей, Мила не стала подниматься по парадной лестнице на господский второй этаж, а зашла с черного входа – так было ближе. Она знала здесь каждый уголок. Все крестьянские порубы, в которых размещались хозяйственные службы, она изучила еще в детстве. В сенях княжна оставила платок, подаренный капитаном, аккуратно сложив его на лавке. Прихожая обычно служила перевалочным пунктом для провианта, поставляемого из окрестностей, дальше по коридору находилась просторная поварня, сердце которой – закопченная печь – скрывалось за неряшливо расставленными по полкам ковшами и горшками разных величин. За высоким шкафом, служившим приютом глиняных чарок, кубков и плошек, прятался ледник – кубы замерзшей воды запасались в конце зимы, чтобы в жаркие месяцы можно было хранить дичь и прочие скоропортящиеся кушанья.
Княжна ступала дальше. В тесных коридорах висели бурого цвета шторы, в каменных выемках за ними, соорудив там ложницы, поселились слуги, иногда целыми семьями. «Когда все успело сжаться в размерах?» – мелькнуло в голове Ладимилы. Ей пришлось согнуться, чтобы не задевать доски потолка и складки засаленной ткани. Декорации счастливого детства теперь мерещились ей чужими, каждый отрез, казавшийся тогда занавесом, за которым прятались друзья, оборачивался дырявой ветошью. И друзей никаких не осталось, одна грязь кругом.
Она поднялась по черной лестнице и очутилась в гриднице[35]. Странно – ведь до отъезда своды ее были такими высокими, а теперь стало очевидно, что они и до трети высоты парадного зала Салтанова дворца не дотягивали. Не говоря уже об окнах – здесь они были редкими, забранными в жесткие клетки. Воздух над головой перерубали исполинские бревна, на которых лежали доски пола верхних теремов. В одной из светлиц на самом верху жила она. И хоть с ее отъезда в Буян-град прошло всего ничего, то время казалось до ужаса далеким! Время мечтаний, когда за очередной книжкой хотелось проводить ночи напролет, сжигая лучины, чтобы дворцовый распорядитель не ругался из-за стопленных свечей. А Добродея делилась огарками, собирала их по всему двору и приносила своей княжне, чтобы та могла беспрепятственно улететь в страну воображения…
Велимир был главным не только во дворце, Новом граде и во всем княжестве – он был главным в жизни своей дочери. Она бережно хранила воспоминания о тех днях, часах и минутах, что они проводили вместе. Отец бывал строгим и даже суровым, однако эта его жесткость, как говорила Добродея, привила княжне подобающее воспитание. Случалось, он заставал ее за игрой с крестьянскими детишками: то они стреляли по скоту из рогатки, то резались в самодельные карты. Он молча поворачивался в профиль и ждал, пока юная княжна Новоградская сама не поймет своей ошибки. Каждый проступок застывал в ней клеймом отцовского взгляда. Или даже соучастие, пусть и почти невинное, как тогда в детстве, с Чеславом. А однажды Велимир разъярился не на шутку, узнав, что дети затянули его дочь в игру-издевательство над поварихами, и повелел тех детей высечь и выгнать за крепостную стену. Дочь же свою запер в комнате и не выпускал две недели. После повелел привести к себе, усадил на стул и спросил о том, усвоила ли она урок. «Коли будешь людей ты жалить своей гордой душой, прогонят их от тебя боги и не увидишь вокруг ни одной живой души. Ибо как ты с ними, так и они с тобой поступать будут; и этот закон превыше других чти и помни, доченька».
То наставление она повторяла про себя каждый раз, когда сталкивалась со своей упрямой гордостью. И сам Велимир, несмотря на то что характер его был кипуч и непрост, непреложно следовал этому правилу. С кем бы ему ни доводилось вершить дела – будь то хоть челядь, хоть князья, – со всеми он вел себя одинаково честно и справедливо. И был в том примером для своей дочери.
Пришло время дойти до Велимировых покоев. Через хоры Мила проследовала в опочивальню. Широкий коридор был увешан рамками, которые княжна могла перечислить и описать с закрытыми глазами: вот гравюра – битва при Дужбе, а здесь – тонкое кружево местных мастериц прямо на пяльцах вместо рамы. После – темный портрет ее деда, написанный яичной темперой из Эллады и в одном углу покрывшийся трещинками. Потом – изображение Буян-града. То самое, по которому она пыталась представить, какая она – столица на острове. «Удивительно, как точно передана стать и мощь!» – изумилась Мила. Она приостановилась у гравюры и указательным пальцем провела путь от пристани до своих хором, тех, что располагались во дворце. Возможно, и они скоро станут воспоминаниями. Пока она навещает раненого отца, кто-то из вятших дев прельстит царя и станет невестой для царевича. Впрочем, об этом думать Ладимиле совсем не хотелось, потому она прогнала мысли о столице и вернулась в отчий дом. Мила оторвала палец от картины и распахнула двери в спальню сюзерена Северных земель.
В обитых гобеленами, похожими на лесной мох, стенах никого не было. Ни за столом, свитки на котором сгрудились холмом, казалось, норовя вот-вот спихнуть на пол оставленную без дела чернильницу. Ни в кресле у высокого окна – в нем Велимир любил устроиться вечером за чтением. Ни в постели, безжизненно ровно заправленной тяжелым покрывалом, усеянным рядами латунных пуговиц. Под ногой княжны скрипнула половица. Тут же из-за ширмы, где обычно скрывался таз для омовений, выскочил старый прислужник. Она было хотела его поприветствовать, но замерла, увидев, как тот зажимает рот руками, сдерживая стон. Из глаз его брызнули слезы, лоб покрыла испарина, и сам старик, не в силах держаться на ногах, упал на волчью шкуру у самой постели. Ударил лбом об пол и завыл, будто пораженный вражеской стрелой. Его боль пронзила и княжну. Мила вытянулась, безотрывно глядя на старика, и коротко кивнула. Теперь все ясно. Она опоздала.
– Отец, ты слишком жесток с ними!
Из окна Перуновой светлицы открывался вид на буянскую столицу. Шпиль царского дворца терпел частые удары молний, а по всем крышам теремов свирепо косил дождь. Небеса над островом шумели, и не было за этим грохотом слышно ничего больше.