– Мила…
Она оторвалась от мощной груди, не в силах поверить, что услышала свое имя. У княжны возникло чувство, будто в комнате она не одна, и внутри от этого похолодело. Мила отпрянула от бледного тела и встала, поправив помятую обивку дубового гроба.
Позади, между двух окон, высилась женская фигура. Лица под серым балахоном было не разглядеть. Только увидев женщину, юная княжна поняла, кто ее звал. Но кто она? Прислужниц-женщин во дворце сроду не было, врачеватели все тоже были мужчинами.
– Кто вы?
– Не пугайся, Ладимила. Мы виделись очень давно, ты не могла бы меня вспомнить.
Фигура зашевелилась и, будто не шагая, а паря над полом, переместилась ближе, к другой стороне изголовья Велимирова гроба. Мила безотрывно глядела на незнакомку, но не могла угадать ее черт. Та, будто услышав мысли княжны, отбросила накидку и явила Велимировой дочери свое лицо. Мягкий голос ее обладал такой силой, какой Мила никогда не встречала. Он убаюкивал и успокаивал.
– Сиротеть – горькое занятие. И я рада, что мы наконец встретились. – Женщина положила руку на грудь Велимира и продолжила: – Твой отец… был для меня самым дорогим из людей. Пожалуй, что слишком, оттого… – Из ее груди вырвался вздох, но незнакомка не дала перерасти ему во всхлипывание, быстро собрав всю волю, и промолвила: – Оттого я, как и ты, пришла с ним проститься.
– Кто вы?
В глубине Милы зрела ярость. Какая-то проходимица явилась к ее умирающему отцу, чтобы… Что она хочет? Объявить ей, наследнице дворца, что им есть что делить? Сообщить, что все эти годы была его тайной неземной любовью?
Удивительно, но эта женщина источала редкое умиротворение. Поймав в глазах Милы немой вопрос, она убрала руку и поправила прическу, спрятав прядь волос за ухо.
– Даже не можешь представить, как пылко я желала раскрыть себя все эти годы. И только любовь… – Она на секунду прервалась, посмотрев на умершего сюзерена Северных земель. – Любовь, безмерное уважение к твоему отцу и страх за его жизнь не позволяли мне поведать правду. Но моя забота оказалась бессильной перед лицом Главного правила…
– Что вам надобно? – только и смогла выдавить из себя Мила. Ей было не по себе от этого голоса, звучавшего, с одной стороны, таким далеким, а с другой – ужасно близким.
Женщина, казалось, не слышала вопросов и вела беседу сама с собой:
– Будь прокляты эти правила, нами же самими и придуманные!
Глаза ее заблестели. Она отвернулась к окну и смотрела на проплывающие облака. После наклонила голову так, что Миле стал виден ее профиль.
– Знаю, что это нелегко. Но ты поймешь, что этот круговорот… Он неизбежен.
– И все мы туда канем, отправимся к Чернобогу. Так?
– Не совсем. Не все.
– Я бы все-таки хотела знать, с кем имею честь…
Женщина нервно зашевелилась и вдруг громко сказала:
– Подойди сюда, к зеркалу. Давай смотрись.
Мила недоверчиво взглянула на столик у стены, но, поразмыслив и решив, что делать нечего, медленно обошла гроб и стала всматриваться в свое отражение. Никаких изменений ей не виделось, разве что глаза были на мокром месте. Оторвавшись от зеркальной глади, княжна подняла очи и наткнулась на портреты богов, покровительствующих Новому граду. Сварога и… «Постойте…»
Резко развернувшись, Мила впилась глазами в лицо собеседницы. Она не могла поверить, что перед ней предстала…
– Лада?! Но как же я теперь? Меня же должны…
Княжна заслонила лицо руками и отвернулась от той, с кем не имела права не то что беседовать, но даже смотреть в ее сторону.
Богиня обняла Милу за плечи и еле слышно прошептала:
– Не бойся. Открой глаза. Смотри…
Мила оторвала ладони от лица и подчинилась воле Лады.
– Ты и я… Просто знай, что ты не одна.
Мила не могла поверить своим глазам. В зеркале, за ее спиной, была женщина, обликом повторяющая ее саму, настолько подробно, что их можно было принять за сродниц. Дочь Велимира от чувств закрыла рот рукой и развернулась. Лада ласково взяла в руки ее лицо и промолвила:
– Ты не одна.
Глава 7. Месть
Главная площадь буянской столицы вязла и тонула в шумной толпе. Чуть только стало известно о произошедшем в малом зале для совещаний, жители ринулись в царский дворец, и остановить их не представлялось никакой возможности. Над колыхающейся оравой возвышался все тот же деревянный помост. На своем веку он исполнял разные роли: здесь выносили благодарности и хулу, славили героев и вершили расправу над преступниками. В тот вечер убранство его сиротело голым настилом, не было видно ни ширм, ни ковров, ни даже флагов, разве что рыжие лучи закатного солнца заливали посеревшие от времени доски алыми всполохами.
Ближе к стенам дворца, за цепью вооруженных стрельцов, полыхало пламя другого рода. Между тремя достопочтенными мужами разгорался пожар спора.
– Салтан, мы не можем лишить их жизни так скоро. – Слова хрипло срывались с пересохших губ Тарха. – Показания их недостаточны…
– Ты хочешь даровать жизнь изменникам?
– Я хочу узнать, почему они пошли на это… Однозначного предположения у нас нет.
Царь вперился взглядом в главу Совета мудрости и правды и произнес:
– Как их пытали?
– Окунанием в воду. Порезами. Здоровяка на дыбе растягивали.
– И ничего? А Ратибор? Он же дохляк и слабак, должен был выдать все, испугавшись одного вида раскаленной кочерги.
– Как язык проглотил. И прижигать мы их, Салтан, не стали. Бесчеловечно это. Ратибор немым сидит. Бредит там себе, тихонько шепчет под нос – не разобрать ничего.
– И разбирать не надо! Нечего с ними возиться – воздать по заслугам сейчас же, и только!
Доселе молчавший Троян приобнял царя. Жест этот хранил в себе желание то ли успокоить, то ли поддержать владыку. Дождавшись мгновения, когда Салтан посмотрит на него, глава Совета поклонения мягко наклонил голову и произнес:
– Давай не будем столь жестокими…
Царь сбросил руку со своего плеча. Ноздри его раздулись, а к голове прилила кровь, расцветив грозное лицо пунцовыми пятнами.
– Чтобы милостью своей разрешить всякому люду на жизнь мою покушаться? Надобно уверить прочно-напрочно народ в том, что посягательство на государев живот обойдется слишком дорого – чтоб никому не повадно было!
Главы Советов переглянулись. Тарх тяжело вздохнул, потупил взор и стал рыскать по брусчатке глазами, не в силах скрыть своего разочарования.
– Да, царь-батюшка. Раз ты все решил, мы перечить не станем. Последнее их желание я уже исполнил.
– Покаялись?
– Молились долго и нудно. Не Перуну и не Сварогу, правда…
– Не важно. Мрази! Посмотрим, кому они взмолятся во время четвертования.
Тарх закончил пересчитывать камни мостовой и поднял изумленные глаза:
– Салтан, одумайся! Отрубать руки да ноги – себя только марать. Смертные и виселицы испугаются до дрожи.
Но не слышал Салтан увещеваний Тарха. В его воображении острые ножи уже резали молодые тела князей Калевичей.
– Руки да ноги – это еще что. Оскопить их сначала надо! Чтоб взвыли, как дети малые.
Троян задумчиво сложил руки перед собой, опустил глаза долу и тихо проговорил:
– Не бывать казни, стало быть.
Слабый голос главы Совета поклонения прервал кровавую бойню в царских зрачках.
– Что ты сказал? Повтори!
– Против казни я, царь-батюшка. Для законного убийства подданных нужно согласие каждого из нас троих, ведь так?
Царь напряженно кивнул, раскинув руки – было понятно: медлить с продолжением мысли никак нельзя.
– И коли не хватает у тебя благоразумия послушать нас, глав важнейших Советов буянских, и жажда мести заволокла твои очи, то давай я помогу твоему разуму вернуться на место, – продолжил Троян. – Не будет четвертования в Буяне! Под знаком Перуна их сейчас разрубишь, а наши веряне испугаются и разбегутся по углам.
Салтан в гневе стащил с головы свою золотую, с соболиной оторочкой шапку и протянул Трояну.
– Поверховодить хочешь? На, примерь, не жмет?
Тарх встал между главой Совета поклонения и царем и спокойно произнес:
– Отрубим головы, Салтан. Всем хватит и такой жестокости.
С каждой минутой толпа ревела все неистовее. По галереям улиц царской крепости разносилось эхо, вторящее голосу Трояна. Даже в самых дальних уголках были слышны отдельные слова:
– Измена… Не прощается… Пощады нет, не было и не будет… Да здравствует царь… Инаких мы не примем… И любой будет казнен… Во славу Перуна!
– Во славу Перуна! – взвыло эхо тысячи голосов, а вслед за ним послышалось два коротких и точных удара топором, и новый взрыв разъяренной толпы накрыл столицу Буянского царства.
Редкое утро в буянском порту выдавалось тихим и безлюдным. С первыми рассветными лучами сюда стягивались торговцы, ремесленники, лавочники и зеваки, часто по случаю прибытия какого-то конкретного судна, а иногда – и просто потаскаться среди бочек да сундуков с заморскими товарами, авось что интересное углядишь да выменяешь за бесценок.
Натруженные загорелые руки бурлаков ловко управлялись с канатами и цепями, швартуя упрямые борты, усталые матросы сбивались в кучки вокруг торгашей-наливаек: животы их бывали увешаны плоскими бочонками с краниками, а за спинами болтались колчаны, полные стаканов. Моряки и шагу по суше без горячительного не ступали, а то еще не привыкнешь так сразу к ровной земле после морской качки.
Средь разномастной толпы возвышались гордые алые шапки береговых опричников. Они досматривали скарб, опрашивали прибывающих о целях поездки и тех, кто казался им подозрительным, бесцеремонно брали под белы рученьки и уводили подальше от людских глаз. Портовые старожилы пусть и не испытывали к этим красным кафтанам никаких нежных чувств, но вполне привыкли к грубым расспросам и неожиданным арестам. Алконост же, впервые оказавшейся здесь в столь ранний час, зрелище это показалось ужасным и пугающим. Она прижала к груди берестянку с письменами от своей портнихи и, постоянно оглядываясь, будто совершает что-то преступное, отправилась на поиски нужного судна.