– Сирин!
Над мостовой закружились три пары блестящих крыльев и порхали до тех пор, пока их хозяйки вдоволь не наобнимались.
– Ты так исхудала! Щеки впали – погляди, Гамаюн! – забыв о своих горестях, причитала бледная Алконост. – Тебя там пытали? Кушать не давали, да?
Недавняя узница была немногословна. Она тепло улыбалась, но вела себя сдержанно, на все вопросы отвечала таинственно и односложно, будто вернулась из речного путешествия, десятого по счету, а не из тюрьмы.
– А и правильно, не будем тебя туда мыслями возвращать. Хоть жива-здорова да краса твоя на месте! – тараторила Алконост, поправляя складки на одежде вновь обретенной подруги.
Гречанка лишь закинула голову, легонько фыркнула, сомкнув очи, и глубоко вздохнула. После, снова распахнув ресницы, пристально оглядела дев. Губы ее шевелились, но не открывались, словно внутри, под самым нёбом, зарождались слова, наполнялись соком смысла, и наконец, готовые выпорхнуть в мир, полились из нее ручейком:
– Шла сюда и думала: «Не будет никого. Ну где это слыхано, чтобы в Буяне хоть кто-то соблюдал договоренности!» – По мостовой прокатился заливистый смех. Дав ему спрятаться в щели между булыжниками, дева-птица проговорила: – Как вы, мои добрые? Об успехах Милы я слыхала. Подивилась да задумалась, что повидать ее теперь придется только на свадьбе. Не забыла б она нас в суматохе власти!
– Как Красибор свою ненаглядную забыл! – неожиданно проголосила Гамаюн, сбив с панталыку Сирин.
Деревья зашуршали, пряча в своей плотной листве секреты дев. Фонтан тоже откашлялся и зазвенел пуще обычного. За звуками разлетающихся капель ни одно зоркое ухо не должно было различить птичьих мелодий, которые от начала и до конца рассказывали историю бедняжки Алконост. Сирин, слушая эту историю во всех подробностях, внимала, щуря глаза и потирая висок, будто ее настигла внезапная головная боль.
Закончив сказ, Гамаюн подытожила:
– Вообрази – каков подлец! А скольких жертв ему удалось заманить в свои пустые сети – уверена, и богам не сосчитать!
– Думать даже не хочу… – мотала головой из стороны в сторону белокурая Алконост. – Или я так поменялась, или же он ослеп совсем от самомнения!
– Девицы! – неожиданно требовательно произнесла Сирин. Лепет такого толка ей был непривычен, оттого и хотелось его прервать как можно скорее. – Он не виноват ни в чем. Никаких сомнений.
Сказать, что ее слова вызвали в девах изумление, означало бы ничего не сказать. Два красивых лица вытянулись, глаза их налились и округлились, а уста раскрылись, как лепестки ириса в погожий день. Насладившись сполна этим зрелищем, Сирин молвила:
– Алконост, судьба свела нас совсем недавно. Стоит ли говорить, что я о тебе только и знала до сегодняшнего дня, что ты обладаешь редким даром?
– И я им пользуюсь непрестанно! Даже и представить не могу, что бы я делала, если бы не пела! Только благодаря этому я могу вот так запросто обратиться хоть к царевне, хоть к князю какому… И проводить дни и ночи напролет с вами, мои чудесные, не думая, где взять краюшку хлеба. И все только он – мой голос…
– Именно. Твой голос. Он… он волшебный.
– Спасибо… Честно признаться, думала всегда о тебе перун весть что. Ну, мол, ты черствая, ну такая – лишний раз слова доброго не скажешь, а тут – столько теплоты!
Девушки снова обнялись.
– Но как связаны мой голос и негодяй Красибор?
С губ Сирин сошла улыбка, зеницы ее сузились, сама она тихонько наклонилась вперед, жестом призывая девиц последовать ее примеру. Сверху их союз напоминал венок из разномастных перьев, какие плели на праздники в Западных землях. Самая опытная из дев зашептала:
– Все связано. Давно уже мое ремесло заставило меня подмечать связи даже там, где их, казалось бы, искать не стоит. С годами я обучилась подергивать глаза поволокой так, что ни один зоркий сокол и не скажет, что я вечно настороже. Таково уж мое бремя. Тогда, в «Брячине», я впервые услыхала твою песню, твой истинный, глубинный голос, и сразу поняла, каким бременем отмечена твоя душа.
– Кажется, я начинаю догадываться… – проговорила Гамаюн. – Точно, как же я раньше…
– Что не так с моим голосом-то? – неожиданно громко возмутилась Алконост, не в силах сдерживать свое нетерпение. Сложно сохранять спокойствие, когда обсуждают самое занимательное из всего, что может быть, – тебя саму!
Две темноволосые птицы переглянулись, обменявшись огоньками во взглядах, а после, глядя на обескураженную Алконост, хором сказали:
– Он тебя забыл.
Белокурая дева-птица раскинула руки в вопросительном жесте, а крылья ее нервно хлопнули по лопаткам, обдав свежим бризом розовые лепестки миндаля. Она безмолвно, но выразительно требовала объяснений – и получила их.
– Уж не знаю, от каких богов, но у тебя есть одна способность, Алконост, – начала Сирин.
И тут же подхватила Гамаюн:
– Своим голосом ты можешь освободить от воспоминаний… грустных или веселых, приятных и тех, что хочется прогнать скорее… Да! Это же очевидно! Я должна была раньше догадаться!
Глаза Сирин горели ясным пламенем, а уста жгли сердце Алконост:
– Освободить от воспоминаний, да… И чем сильнее вскрик, тем глубже… Поэтому твой суженый… Ты же кричала?
– Ну… тогда, когда он… ну да, от боли…
– От боли или наслаждения – не имеет значения, – напирала темноокая дева-птица. – Он… все забыл.
– Потому не виноват! – Гамаюн с хлопком сложила ладони перед собой, давая понять, что все сошлось.
Алконост вдруг стало ужасно душно. Она закрыла глаза руками. Гамаюн гладила ее плечи, а Сирин опустилась на колени прямо на землю перед ней и ласково произнесла:
– Представить не могу, какой рой бушует в твоей голове, в твоем сердце сейчас. Скажу одно… Даже не так – поделюсь: вчера я узнала, что мне можно любить. Что мне всегда было позволено любить и быть любимой, а я, думая, что чувство это под запретом, и не старалась познать его. Наоборот – бежала со всех ног, если внутри начинало просыпаться что-то… невыразимое. Оказывается, зря. И теперь я намерена оставить позади все эти дни, недели, месяцы, годы без любви… Знаю, для тебя наше общее открытие – что обух по голове, но, будь я на твоем месте, не медлила бы ни минуты!
Стерев с лица русла соленых рек, Алконост поднялась с каменной ограды фонтана, одернула подол, поцеловала своих верных подруг и убежала восвояси. Туда, где ее ждало счастье из прошлого.
– Зря корабль снаряжали, я же теперь сама могу! – Мила бросила взгляд за спину, словно проверяя, не пропали ли за ночь крылья, а лицо ее расцветила легкая улыбка, какая бывает у дев, совсем недавно обнаруживших в себе власть женственности.
– Так в ночи прибыли ваши одежды, что отправляли из стольнего града, царевна. – Последние слова Добродея произнесла нарочито громко и до того отчетливо, что они стали прыгать эхом по всему новоградскому порту. Мол, какие шутки? Перед вами, судари, уже не просто сюзеренова дочь, а царская невеста из плоти и крови. – Вот мы их обратно и воротаем. Еще дары наши северные – ну, что насобирать успели: свеклы с два пуда, ревеня дюжину охапок, грибов вот тоже в корзинах – там в столице таких не сыщешь, они только под сырым туманом во мху нарождаются!
Улыбку сдуло с Милиного лица. Оглядев палубу с пирса, она неожиданно скомандовала:
– Так не годится… Выгружайте весь провиант! Живо, все бочки до одной!
В этой грациозной деве-птице со строгим взглядом терялись черты прежней Милы. Сложно сказать, что поменяло ее сильнее: то ли серебро крыльев, то ли блеск драгоценной короны. А может быть, озера ее глаз вскипели, почуяв жар огненного столпа, а после охладились и застыли, став острыми ледниками. Таких зениц избегают, чтобы не пораниться ненароком, и уж точно ни одно здравомыслящее существо не будет вступать в спор с их обладателем.
Бесхитростность управляла Добродеей всю ее жизнь. Вот и теперь она не могла скрыть досады от того, что ее старания беспричинно обесценены. Да еще кем! Родной царевной, доченькой почти. Та поймала зарождающуюся обиду в глазах служанки и поспешила объясниться:
– В Буяне найдут, чем угостить знатных особ. А здесь вон сколько голодающих. И урожай, наверное, небогат, коль лето сыро было, так ведь? – Не дожидаясь ответа, она проследила за очередной бочкой, которую проносили мимо нее, и довольно хмыкнула: – Да, никаких сомнений – здесь нужды в съестных припасах больше. Людям вон раздайте – скажете, что от богов подаяние! А платья отправляйте, пусть будут. А то новой служанке заняться будет нечем. Я ее за глажку поставлю – пусть утюжит каждую складочку!
Чепец Добродеи, давно норовивший сбежать, съехал на шею, обнажив ее седеющие пряди. Она задергалась, хлопая по спине руками до тех пор, пока не поймала его, и, вернув на место, проронила:
– Какая такая новая служанка? А я, стало быть, не нужна совсем?
Походный плащ, покрывающий Добродеины плечи, до того мгновения ускользал от внимания Милы. Она отвела любимую няню в сторонку и мягко проговорила:
– Что ты, Добродеюшка. Ты очень нужна. Здесь. Ты ведь тут, в нашем дворце, каждую мышку знаешь, с каждой птичкой разговор ведешь задушевный. А там… Обо мне не беспокойся – дорога мне теперь знакома, и в обиду я себя не дам. За дворцом следи да Чеславу помогай, хорошо, душа моя?
Мила развела руки в стороны, и служанка охотно бросилась в ее объятия, безмолвно соглашаясь с новым порядком. Не в силах сдержать слез прощания, она схватилась за платок и стала судорожно вытирать окропленные солеными каплями перья. Уж были они суше пустынных дюн, а она все гладила царевну, любимую девочку, ставшую ее единственным дитятком восемнадцать лет назад.
Над портом прогудел рог, возвещавший об отплытии корабля. Бурлаки ухнули, судно накренилось, паруса натянулись, и ладья, груженная приданым царской невесты, устремилась к столичным берегам. Вскоре народ разошелся, но одна фигура на пирсе виднелась по-прежнему. Мягкой поступью Мила подобралась к одинокой спине и проговорила: