– Три!
За увитым розами плетнем болтались крепкие кандалы, скучающие в своем бездействии.
– Четыре!
Натянутое меж двух мощных тополей льняное одеяло приглашало поваляться без прочих обязательств.
– Пять!
Ночные фиалки раскрылись без остатка, не в силах упустить зарождающийся спектакль.
– Шесть!
«Качели!» Одетые в невесомую ткань, они висели на опоре, не шевелясь, будто сами участвовали в этой нехитрой игре. «Вместе прятаться веселей», – пролетело в голове Сирин, и она скрылась под воздушным палантином.
– Семь!
Повязка оказалась сорвана раньше срока. Лицо царевича обрело почти животный оскал, желание поднялось из самых его мужских глубин, и было оно такой силы, что препятствовать ему не было мочи, потому Елисей устремился на поиски, считая на ходу:
– Восемь!
По плечам больно хлестнули виноградные плети. Остервенело отбросив их, царевич ринулся дальше:
– Девять!
Гранитная чаша, полная прохладной воды, появилась из-за кустов. «Как ты некстати, знала бы» – раздраженно подумал Елисей. Фонтан, выложенный сланцами, дразнился и сердил царевича пуще каменной ванны. Преодолев их да наступив на зрителей-фиалок, испустивших дух и дивный аромат, он забежал в укромный угол Сада:
– Десять!
Над буянской столицей потемнели небеса. Ничегошеньки не видать было в сени деревьев. Только самоцветы-украшения блестели под натянутой тканью. Подобравшись к качелям-истуканам и откинув палантин, Елисей произнес:
– Ты раскрыта!
Доносчица-корона подыграла молодому царевичу. Камни ее сверкали вместо звезд – можно было заметить, как самоцветы изменились от короткого знакомства с Сирин: все те, что были красными, как кровь, запеклись и потемнели, но сиять не перестали.
– Что полагается победителю? – жадно выговорил он.
Пальцем натянув бретельку, дева-птица еле слышно шепнула:
– Все! – И платье, струясь, спало к ее ногам.
Терпение лопнуло одномоментно. Елисей впился в ее уста, алчно сполз по тонкой шее к самым грудям. На голову его легли девичьи руки и легонько подтолкнули, призывая быть смелее, исследовать заповедные уголки желанного тела.
Никогда еще Сирин не встречала такого мастера доставлять наслаждение. Охотник он был знатный, умел, как никто до него, обращаться с оружием. Кончик языка его скакал быстрее лани, забегал, куда только получалось, то легонько касаясь манящих изгибов, то настойчиво протискиваясь внутрь, во влажную ароматную глубину. Продержаться под сладостной пыткой долго не удалось: не прошло и пяти минут, как колени девы задрожали, а бедра инстинктивно сжались. Воздух Сада наслаждений пронзил сладостный стон. Мокрый от всего, что случилось внизу, Елисей поднялся на ноги и поделился добычей с Сирин, подарив ей долгий поцелуй.
Пришел ее черед удивлять. Дева-птица зацепила взглядом лежащую неподалеку мраморную плиту. Камень хранил тепло уходящего дня, поверхность его блестела и манила чистотой. Атакуя поцелуями, Сирин дотолкала царевича до плиты и усадила на нее. Девичьи ладони гладили его лицо, спустились к груди и надавили на бархат его кожи. Елисей безропотно поддался, опустившись спиной на белоснежную поверхность, – так, как и было задумано королевой вечера. Рубаха на нем вмиг разлетелась, он и не думал, что в хрупкой девушке могла прятаться такая силища. Лишив его торс покрова, она припала к нему губами, кусала возбужденные темные выступы сосков, а после нащупала меж них камень. Тот самый, за который бились правители чужих земель. Лемотрин погрузился в ее рот, цепочка натянулась на мачте-шее. Сирин взглянула Елисею прямо в глаза. От одного этого зрелища он готов был испытать взрыв чувств. «Рано, слишком рано», – остановил он свой скорый позыв, не сводя взора с Сирин.
Она точно не знала, что испытывают мужчины, пережившие ее умелые ласки. Их красноречия было явно недостаточно, чтобы живо описать весь тот каскад эмоций, что им доводилось получать от близости с ней. Все, что она раньше слышала от своих многочисленных любовников, сводилось к тому, что ее уста творили неземные чудеса с их мужским достоинством. Елисей был юношей избалованным, но даже он, глядя, как кудесница задерживает дыхание и, словно на полозьях, скользит вдоль его немаленького орудия, держал вдох вместе с ней. Шевелить руками или другими частями тела он не смел. Сирин и так безошибочно разгадывала каждое его желание и мгновенно его исполняла. Чувствуя, как подступает его сладостный финал, она замедлялась и переходила от скипетра к державе, заставляя цесаревича выть от удовольствия, будто лесной зверь. Насладившись его вкусом, дева-птица взмахнула крыльями, оторвалась от земли и метко приземлилась лоном прямо на царственный шпиль. Возбуждение выплеснулось из обоих любовников, схватило их за гривки и притащило к одновременному разрешению чувств.
Девица лежала и сквозь дрему ощущала что-то такое, чего раньше никогда не испытывала. Она сбросила с себя путы сна и принялась вглядываться в лик сопящего царевича. К горлу подступил ком, а по всему телу разлилась волна неведомого чувства. То была даже не волна – целое море, безбрежный океан нежности, в котором она парила так свободно и легко. Она прильнула к его наливной груди, прикрыла глаза и улыбнулась.
Воздушные грозди вистерии, любопытные глазки растоптанных фиалок да обидчивые плети девичьего винограда не засыпали до утра, внимая шепоту влюбленных и шелесту их жарких губ. Только страстоцвет спал счастливым сном: его цветки тратили каждый день, от рассвета до заката, на подобные любовные шалости.
Сумерки без остатка растворились в темноте ночного неба. Помимо мигающих звезд, над буянской столицей сверкал лишь шпиль Салтанова дворца, полотном своим деля потоки и разрезая залетные ветра. Завидев золотой блеск острия, Мила замахала крыльями пуще прежнего. Вместо недавней спутницы, усталости, на нее обрушилось неодолимое желание поскорее рассмотреть столицу сверху. Не зря Велимир величал ее самой нетерпеливой из княжеских дочерей: дева-птица полетела что было мочи. Ей стали видны гирлянды нарядных фонарей, освещающие все проулки, все переулки – те хитрые изгибы, что путали не привыкшую к ним княжну и вечно приводили не туда. Теперь маршруты передвижения знатных обитателей крепости по лабиринту ходов – от неожиданно широкой площади к тесной галерее, от Совета к Совету – перестали быть загадкой. Она глядела на царский муравейник, как гадалка на раскрытую ладонь, и наслаждалась своим новым знанием. Дева-птица сбросила высоту, нырнула к очередному черепичному коньку и случайно смутила чугунного петушка. Флюгерок, обманутый внезапной встречей и порывом ветра, закрутился в бешеном вихре. За скатом крыши лежала площадь Семи звездословов. У Милы внутри все сжалось от мыслей о любимых подругах. Где же они сейчас, живы ли, здоровы? Спят ли добрым сном, не тоскуют ли по ней, не забыли ли свою непутевую царевну? Мила твердо решила: завтра непременно пойдет раньше обычного на площадь, под тень цветущего миндаля, присядет на парапет фонтана и станет встречать каждую из дев самыми крепкими объятиями из тех, на какие она только способна.
Сразу за каменной стеной от площади скучали ее хоромы. Дивия-луна выкатилась на небосвод, встречая царевну и озаряя ее путь своим холодным светом. Из ночной мглы проступали очертания лишь тех, кто желал выставить себя напоказ. Тем же, кто думал спрятаться от посторонних взглядов, не составляло труда накрыться покрывалом ночи. Пузатые балясины были из первых: они что было сил выкатили свои животы, словно соревнуясь, у кого из них круглее формы на балконе под луной, и их молчаливая борьба рассмешила царевну.
«Точно! Через дверь зачем? Аксинью лишь будить. Или не ее – может, сменили прислужницу, раз меня проворонила. Дело одно: пусть в сон кутается, сладким храпом укрывается – ворошить ее не буду. В свою светлицу войду через балкон, а им с утра нечаянная радость будет».
Сюрприз ждал и царевну. Не успела она ступить на балкон да сложить белоснежные крылья, как услыхала свое имя:
– Мила!
Царевна развернулась и замерла, вглядываясь в темноту. Тонкие серебристые листья вербы отбирали все лунное сияние, не пуская свет в подол дерева. Идеальное укрытие.
– Вы так изменились, царевна!
– Кто здесь? – Мыслями она еще летела, лишь ногами приземлилась, и совсем не была уверена в желании поддерживать беседу в столь поздний час. Даже если это был…
– Гвидон, ваше высочество.
Из тени дерева выступил молодой мужчина в зеленом кафтане. Лацканы и манжеты его были до того густо украшены самоцветами, что блеск их ослеплял ночную мглу. Сильнее них сверкали очи, оторвать взгляд от которых было невыносимо сложно. Справившись с чарующей зеленью глаз-коловратов, Ладимила вновь обрела голос:
– Доброй вам ночи, царевич!
Она наконец спрятала крылья и поклонилась долу. Ей вдруг подумалось, что стоять выше царского сына невежливо.
– Я сейчас спущусь, – залепетала она и бросилась было к балконной двери, забыв от этого сбивчивого разговора о своих крыльях, о том, что она птица.
Однако слова Гвидона остановили ее метания:
– Не утруждайте себя, Мила. Вы наверняка устали, да и я поднялся бы сам, будь на то мое желание. Но я хотел лишь поклониться в приветствии и убедиться в том, что… – Голос его замер в ночной тиши.
Секунды падали меж ними, как камни со скалы, и она уже не могла сосчитать, сколько прошло времени.
«В том, что… В чем?» – крутилось в Милиной голове без остановки. Она ждала любого ответа – если не словами, то хотя бы взглядом, этими манящими, теплыми глазами.
– Я хотел признаться вам в одном… точнее, рассказать об одном событии, которое перевернуло мою жизнь. Я лишь должен получить ваше на то согласие. И если вы слишком утомлены дорогой, то, конечно, мы можем позже…
– Нет, не надо позже! – прервала его царевна.
Она и не знала, что думать. Терпение никогда не было ее сильной стороной, а уж когда в воздухе повисала интрига…
Впрочем, голос Гвидона вырвал ее из размышлений: