– Даже и не знаю, как… Ладно. Как получится. – Он сделал глубокий вдох и проговорил: – В тот самый миг, когда вы заступились за меня в подземном коридоре – из жалости, верно, и все же… я осознал, кто вы для меня. Вы та, за кого я готов пойти на что угодно. Свет очей ваших той редкой породы… – Гвидон снова на секунду замолчал, и в темноте лишь было видно, как он отвел глаза. – Той породы, не влюбиться в которую немыслимо. Но я не влюбился, нет. И не был ослеплен этим светом вашей доброты. Мне довелось испытать что-то совершенно другое. А когда вы улетели, я думал о вас ежесекундно, несмотря на всякое, что здесь происходило…
– Да, я слышала о попытке смуты.
– Никакой камнепад напастей, никакое полчище страстей не заставили бы меня отказаться от чувства, которое рождается от одного взгляда в вашу сторону. И если бы я знал, если бы мог…
Вдруг этот широкоплечий молодой мужчина спрятал глаза за рукавом кафтана. Железная его выправка плохо скрывала смерч, захвативший душу, он держался из последних сил, чтобы не поддаться эмоциям. И, опасаясь, как бы пресноводные озера его зениц не разлились солеными ручьями, он заговорил как можно быстрее:
– Та любовь, что родилась во мне, безвозвратна. Отказаться от нее я никак не смогу. Знаю наверняка, и ни одна душа, живая иль мертвая, не сумеет убедить меня отринуть это чувство!
Мила лишь кивнула, завороженная неземной статью Гвидона. Его влажные глаза вымочили и ее очи, и теперь они с царевичем в унисон шмыгали носами, спасаясь от нечаянной грозы. Ее настигло странное желание – быть ближе к тому, на кого она не могла насмотреться. В ней словно назрело нечто невыразимое, и чувство это обволакивало каждую клеточку ее тела, наполняло ее душу нежностью и неведанной силой. Мила встала на колени. Она жадно глядела на царевича, держась за балясины балкона.
– Я и пришел, чтобы сказать об этом, – глухо проронил полуночный собеседник. – А еще поделиться тем, что мне покоя не дает жестокость моей участи. Простите!
Доселе царевна ловила каждый его звук, но в тот момент невидимая нить меж ними натянулась, издав жалобный писк.
– Но в чем жестокость, Гвидон? Могу я так вас называть?
– Ваше высочество, вы царская невеста, вам дозволено все… А жестокость… Увидев вас сейчас, сегодня, я убедился, что это даже не жестокость, а беспощадность. Но такова наша жизнь на земле. Вы станете женой другого, а я…
– Но почему? Чем уязвила я вас? – Она искренне не понимала его слов. Ей не хотелось верить в то, что он допускает хотя бы мысль…
– Не вы. Я сам. Трон отдал брату. Пообещал в подтверждение того, что не зря убил его сродников, не за престол, а за жизнь нашу… впрочем, не важно, что и почему. Он будет царь, а вы – царица. Я же… обречен на одиночество. Но мое одиночество станет в сотни раз прекраснее, коль я останусь здесь, при дворе, просто наблюдать иногда за вашей поступью, исподволь ловить ваш небесный взгляд да наслаждаться вашими жестами, полными доброты. И, как бы мне ни мечталось о большем, это все, что мне отпущено. Я принимаю этот порядок, пусть не без горечи, пусть… Отдыхайте, царевна, вам надо поспать.
Мила глядела вслед уходящему царевичу и была не в силах подняться на ноги. С балкона на спящую траву падали звонкие капельки, но то была не поторопившаяся роса. То было горе-горюшко девичье, незнамо отчего так крепко обнимавшее будущую царевну Ладимилу.
Глава 9. Время истины
Оправившись от сна, лес задышал под первыми рассветными лучами. Между деревьями разлеглось дымное марево, а выше, у самых сосновых зонтиков, защебетали сонные птицы. В плотных подушках мха повскакивали, как часовые, голубые пролески, проверяя, не идет ли кто. Их соседи-ландыши самозабвенно зазвенели своими колокольчиками, будя опаздывающих на работу муравьишек. Разноцветные хохлатки, скинув капельки росы, принялись разбрасывать медовый аромат, и все пчелы и шмели зажужжали на опушках, предвкушая скорый завтрак. Жизнь в роще закипела не хуже, чем в богатом купеческом городе.
– Стоят спокойно, не рыпнутся даже, ай какие!
Двое мужчин в грязных лохмотьях засмотрелись на породистых скакунов, привязанных к сосновым стволам глубоко в чаще. Оборванцев можно было ненароком принять за разбойников, вот только лукошки в руках выдавали в них самых обыкновенных грибников.
– Красавцы… – только и нашел что восхититься второй мужик.
Они довольно переглянулись, и первый, озираясь, перебежал к следующему дереву, поближе к лошадям.
– А вокруг ни души! Получше грибов-то будут.
Корзинка опустилась к ногам. Второй подошел, заглянул в нее и проговорил:
– Да ты грибов и не нашел ничегошеньки! Потому на коняшек заглядываешься. – Он бросил несколько влажных шляпок в лукошко товарища и отрезал: – На вон, бери, а на чужое не смотри. Мало ли кем привязаны!
– Ты дурачок, что ль? На базаре грибы почем берут? Напомни!
Товарищ, сложив руки перед собой, молчал. Несмотря на непроницаемое выражение лица, глаза его выдавали: он что-то оживленно вспоминал.
– То-то же! А лошадок я знаю, кому отвести. На полжизни за таких нам отсыпят.
Второй держался молчаливо, лишь лаптем пинал горку муравейника. По соседству обнаружился целый рассадник боровиков, и он инстинктивно потянулся с ножиком за грибами, чтобы забрать добычу. Шляпки их оказались совсем гнилыми. Вытерев о штаны слизкую грязь, он вскинул взгляд на лошадей и ядовито выдавил:
– А если узнают, кто вор?
Первый только и ждал начала торговли. Он заговорщицки улыбнулся и прошептал, вживаясь в роль умелого конокрада:
– Не узнают. Сейчас осмотрим местность и уйдем с золотыми копытцами!
Лукошки сиротливо упокоились на мшистом ковре, тоскливо вглядываясь в то, как два мужичонка перекатывались вокруг горделивых скакунов, до того чистопородных, что даже взгляда на грибников не бросили.
Убедившись, что в чаще вправду никто не прячется, новоявленные разбойники подобрались к лошадям и схватились за удила. Кони дружно взбрыкнули из-за впившегося в их рты металла.
– Отвязывай давай, нет времени!
Узлы никак не поддавались грязным пальцам второго. Тот с самозабвенным упорством корпел над переплетом вощеного жгута. Соучастник его не выдержал этой муки, выхватил грибной нож и перерубил оба каната одним взмахом.
– Тебя только за Марой посылать! – разгоряченно бросил он.
Грязные подошвы с налипшей хвоей опустились в полированные ложбины стремян, и вслед за ними на коней взгромоздились грибники. Отсюда, свысока, похитителям стал виден край озера, облепленного редким лесом. На песчаном берегу они тотчас увидали другую пару мужчин – те стояли спинами к лесу, глядели на озеро и, должно быть, говорили о чем-то очень важном. Вернее, вещал один, а второй лишь подбирал плоские камни, бросал их в воду так, чтобы они как можно дольше пускали круги и тонули. Одежда исключала всякие сомнения: всадники были людьми знатными.
– Может, не будем уводить лошадок?
Второй коснулся сиреневых камней, блестящих на поверхности сбруи.
– Царские, не иначе… Смотри, какие великородные объезжают!
– Ни шагу назад! – только и успел проголосить его подельник, прежде чем скакун с диким ржанием выкинул его из седла, встав на дыбы.
– А Миле-то мы весточку не оставили!
Алконост остановилась как вкопанная посреди цветущего луга. Ее подруга Гамаюн прошла еще несколько шагов и тоже замерла на тропинке, ведущей к широкому косогору. У обеих дев за спинами висели котомки, судя по их неровной поступи – довольно увесистые. Летать с такими было невозможно. Вдруг белокрылая птица ответила сама себе:
– А и ладно! Чтой-то я занервничала? Она нас и не побежала б привечать первым делом, если бы и вернулась, да? У нее же теперь жених есть – Гвидон, Елисей, еще какой леший знатный – за кого она там сосватана-то?
– За наследника, насколько мне известно. Без прочих уточнений.
– Ну да. Одного из двух Салтановичей. Красавчиков…
Белокрылая сорвала на ходу василек.
– Я ей при знакомстве такие дарила, слышишь? Как ее глаза цвет, точь-в-точь!
Косогор бежал под ногами. Разнотравье волновалось от ветра, он клонил соцветия то на юг, то на восток, вызывая в поле качку, как на море. Тропа вилась кверху и вот наконец достигла вершины холма. Отсюда, как на ладони, видна была вся долина: по границе – горы, одетые в сливочные шапки, а подле них, у самого начала восхождения, зияющая чернь – урочище, полное угля. Теперь остановилась Гамаюн, подав подруге знак рукой. Она огляделась и указала:
– Вон то дерево! Прячемся. Только под ноги смотри внимательно.
Широкий ствол векового дуба будто сознательно толстел для этой встречи. Скрыться за ним не представляло особого труда. Кора его вся растрескалась от ветров, а по северной стороне полез проныра-ягель. В шапку кроны впивалась обескровленная ветвь, на которую тут же и взлетела красавица Алконост, отдав свою котомку Гамаюн.
– Сцена сегодня просто роскошная! И вид с нее – загляденье!
– Зрители не забудут этого представления! Или забудут?
Они похихикали и принялись за дело. Времени было в обрез. Девы натягивали тонкие веревки, перехватывали их кольцами, цепляя крюками к шершавой коре. Расправившись с возведением ловушек в считаные минуты, они принялись ждать. Алконост, сидя на ветке, болтала ногами в высоких кожаных сапожках, а темноокая Гамаюн бродила взад-вперед позади дуба, думая о чем-то своем. Иногда она замирала, шумно выдыхала воздух и вышагивала вокруг дерева. Устав от ходьбы, дева присела, прислонившись к дубу. В густых зарослях овсяницы, вдали от прочих маков и ромашек, ей померещился знакомый глазок. Она раздвинула травинки, нагнулась к самой земле и увидала ветреницу, точно такую, как тогда, у звонкого ручья на южном мысе.
В тот же момент из-под кроны послышался возбужденный шепот Алконост:
– Идут! Идут!
Гамаюн вжалась в ствол и перестала дышать, вслушиваясь в звуки шагов.
– Так ты не спал, царевич, ни секундочки? Птицу Сирин до утра… провожал?