Пройдя мимо Финиста, царевич скинул свой расшитый кафтан и порты, оставшись в широкой рубахе, грохнулся в постель и укутался в бескрайнее одеяло. Было заметно, что его потряхивает.
«Все ясно. Прилетела птица-перепел», – закралось в голову соратника привычное подозрение. Впрочем, никакого хмельного аромата за царевичем не тянулось, да и выглядел он слишком озабоченным для человека, празднующего очередную любовную победу.
– Лоб дай потрогать! – Финист умело прислонил ладонь к царскому челу и тотчас присвистнул: – Да у тебя жар, царевич! Где ж ты гулял до самого рассвета!
Из-под одеяла послышался неясный протяжный гул, и все, что можно было из него разобрать, было слово «отстань».
В такие моменты последним, кого слушал Финист, был царевич. Он сбегал к кухаркам, послал за знахарем и через какие-то полчаса триумфально вернулся в сопровождении тележки, полной яств. Присев на край кровати, тихонько прошептал:
– Елисей, попробуй хоть краюшку, хоть кусочек скушай! Или вот – горячего попей. Тебе здесь иван-чая с медом заварили да сливки парные влили, как ты привык!
Одеяло тревожно вздрагивало, поднималось вместе с неровным дыханием царской груди, а после медленно возвращалось на место. Не расслышав даже ворчливого бурчания, Финист пошел на крайние меры: откинул край одеяла, впустив холодный воздух к разгоряченному телу. За то время, что наперсник хлопотал с завтраком да звал лекаря, лицо царевича заметно изменилось: глаза будто потяжелели и впали, под ними появились темные круги; щеки потеряли весь румянец, накрылись мертвенной бесцветностью. Да и всем своим ликом он напоминал скорее покойника, чем живого юношу. Губы его еле слышно шелестели, а тело била беспокойная дрожь. Финист схватил чарку с водой и поднес к пересохшим царским губам. Влага придала немного сил голосу наследника – достаточно для того, чтобы опричник отчетливо услышал:
– Зелья… зелья мне принеси. Без него погибаю!
– Так, если рассудить, у нас этого добра – что грязи! Чуть где лунку пробуришь, так сразу ядовитые испарения поднимаются, а их вон как – на дело пускать надобно! Ай да норды, ай да сукины дети! – кричал идущим вслед соплеменникам бородатый амитиец.
За плечами его спутников пылила гора угля, а за ней пряталась впадина доменной печи – главного новшества Совета розмыслов.
– Доброта твоя не знает границ! Все тайны нам рассказал, вот что значит – родная кровь благородная! – подхватил слова первого другой мужичок и похлопал Армауна по плечу.
– Всякое дело, будь то зло или добро, должно быть разумно отплачено, – ответил, улыбаясь, старик.
Он чуть отпустил спутников вперед, и, как только они отвернулись от него, лицо его мгновенно потеряло всякий налет добродушия. Он хлестнул рукой по шее, взглянул на ладонь – комара убил. Значит, хватка не потеряна. Еще можно жить.
Четыре фигуры шатались по цветочному полю. Тропинка уверенно петляла, не оставляя шанса свернуть в сторону. Шедший впереди бородач глухо крикнул:
– Дедушка, далеко ли до мыса-то? У нас брага твоя закончилась вся почти.
В подтверждение своих слов он поднял бутыль над головой и перевернул вверх дном. Пара последних капель сбежала из емкости.
– Дорогой этой пойдем и быстрее дома окажемся, дружочки, – спокойно ответил Армаун.
Одинокий дуб, стоящий на краю возвышенности, оказался очень близко, словно сам подошел. Завидев его, старец понял наверняка: там, в его тени, все и случится.
Захмелевшие амитийцы добрели до дерева и встали истуканами. Добравшись до них сзади, Армаун скривился в усмешке: три пары восхищенных глаз устремились в сторону засохшей ветки, на которой сидела обнаженная дева-птица. Она зазывно смотрела на возбужденных самцов и тихо напевала какую-то мелодию. Ученый отвел взгляд, подошел к мужчинам и шепнул:
– Что стоите? Она только вас и ждет!
Стремглав они бросились к дубу. Ветка оказалась высока, однако расстояние до земли было не главным препятствием. Одна за другой щелкнули растяжки, взметая в небо их разгоряченные тела. Они и ахнуть не успели, как оказались подвешенными на том самом дубе. Болтаясь вниз головой, мужчины бранились и извивались в попытках вырваться из неожиданного плена. Старания эти прервала Гамаюн, выйдя из-за дуба. В руке ее сверкнул нож.
Качающиеся коконы сменили тон, принялись жалобно скулить, выть и всячески умолять оставить их в живых. Сначала Гамаюн наградила каждое перевернутое лицо смачным плевком. После извлекла шарики незастывшей глины из мешочка, раскатала их в четыре колбаски, две из которых протянула почтенному старцу. Заткнув ими уши, они одновременно взглянули вверх, на уже прикрывшую свою наготу Алконост. Та послушно кивнула и запела своим дивным голосом.
Равнину заполнили истошные вопли. Но они быстро стихли, и вместо них полилась редкой красоты песня, касаясь каждой травинки, каждого цветочка на этом беззаботном разноцветном лугу.
Выйдя за пределы Сада, Финист замешкался. Где же берут это злополучное зелье?
Попытать удачи можно в порту. Там всегда можно купить всякое: и то, что в городских лавках продается, и то, что нигде не найдешь. Но знать бы, кто торгует запрещенным снадобьем! А у всех подряд спрашивать – только смуту разводить да подозрения понапрасну рождать. Финисту предстояло отыскать необходимое как можно тише, не привлекая к себе лишнего внимания. Все, у кого можно было спросить, находились далеко: Калевичи отправлены в Навь, в царство Чернобога, Радимич – в казематах, Николичи спешно уплыли… Фёдор, опричник мертвых князей, и вовсе исчез без следа, как корова слизала. Быть может, бежал в родные земли или был задержан Советом мудрости и правды. Искать сейчас Тарха – та еще задачка, да и, может, ни к чему, коль Фёдор не у них в сыром подземелье.
– Постой… – сказал он вслух сам себе. – Калачник… там, за ширмой, точно!
Крыльями в городе он не пользовался никогда. Никаких указов с ограничениями людей-птиц и прочих оборотней в их возможностях не оглашалось, но так уж в Буяне сложилось, что полеты над слободками, а тем более над Салтановым дворцом считались недопустимыми. Добежав до дальней крепостной стены, Финист расправил крылья и мигом очутился в ремесленной слободе у сдобной завитушки – вывески калачника. Поправил кафтан, глядя в окно витрины, убрал назад растрепавшиеся пряди и скользнул в высокую дверь.
Здешний аромат был тем еще пронырой: его вдыхал и наслаждался им каждый, вне зависимости от предпочтений или сословия. Только испеклись сладкие улитки, и их запах лопался в воздухе соблазнительной корицей. Хозяин лавки возился с рогаликами, складывая их в корзины разного размера. Вдоль прилавка сгрудились несколько людей. Финисту не сразу стали видны их лица, он щурился и всматривался в них, но после яркого солнца в темноте калачной глаза отказывались рисовать четкие линии.
«Вот бы никого из знакомых не увидать», – осторожничал он в своих мыслях.
Вспомнилось ему, как он оказался здесь в прошлый раз. Нахалка Аксинья, которой нынче немило жилось, раз она княжну без надзора оставила, царское повеление нарушив… Речи калачника, когда они наедине остались, – вроде тот и чепуху молол, что муку пшеничную, а вроде и зерно в них было, да пойди пойми, во что бы оно могло вырасти… Тогда здесь пахло дрожжевым тестом и карамелью, а теперь вот – южными пряностями. В животе предательски заурчало. Сам-то Финист не успел и краюшки перехватить.
Лица стали отчетливо незнакомые. Мысленно выдохнув, опричник царевича улучил момент, когда пекарь принялся рыться в корзине, а посетители все как один отвлеклись на треск полена в печи, и юркнул за ширму. Он не прогадал: в темном углу, на стуле с широкими подлокотниками вправду сидел человек, и весь его облик говорил о том, что он торговал далеко не сдобными булочками. За ним, на верхней полке, стоял свечной фонарь с умирающим огарком.
– Садись, мил человек. Погадаем тебе.
Скрипучий старческий голос отозвался где-то далеко в голове Елисеева опричника. Лица гадателя было никак не рассмотреть – плотный мрак скрывал его от самых зорких очей. Финист нащупал спинку кресла и безропотно сел. На ту часть стола, что ловила нахальный солнечный луч, пробивающийся через узкий просвет между шторами, опустилась деревянная карта. Скрытый пеленой тени старик рассмотрел изображение и хмыкнул:
– Радуга… Ты пришел туда, куда хотел. Что на душе твоей?
Рука зашевелилась в темноте, и после недолгого шуршания рядом с первой оказалась вторая руна, на которой была начертана стрела, направленная острием вверх.
– Треба… Не просто так ты шел сюда, путник. Желаешь от меня ты чего-то. Чего же?
Вопреки черной мгле, скрипучий голос, сам того не ведая, уже нарисовал Финисту портрет старика, да до того филигранно, что любой живописец бы позавидовал. Опричник намеренно низко проговорил:
– Третью руну жду. Узнаешь!
На стол возвратилась морщинистая рука, а луч света выхватил блеск исполинского перстня. Под сиянием самоцветов проступала руна ветра.
– Не могу поверить… – прошептал обычным голосом Финист, забыв о маскировке.
– Рунам можно не верить, они всего лишь ловят правду да столбят ее, что стрела меткого лучника. А это уж твое дело, мил человек, как к ним относиться. – Ладонь смахнула все три дощечки обратно в темень. – Сколько тебе, говори.
Старик потянулся к тлеющему огарку и зажег об него новую свечу. Свет ее разгорался не быстро, но Финист уже знал, кого увидит перед собой. Закончив со свечой, старик порылся в мошне и извлек стеклянные пузырьки. Выставил их рядком, так, что получилась целая вереница склянок.
– Не могу поверить, что ты этим занимаешься, отец.
Старик замер. После всмотрелся в собеседника, но пламени свечи не хватало его мутному взору. Он подскочил к окну и отдернул штору, пролив свет на Финиста.
– Давай две. Цена мне известна. Не поминай лихом.
О стол брякнулись гривны. Опричник встал из кресла, спрятал склянки и развернулся к выходу. Его остановил шепот Казимира: