– Сынок, это не всё.
– Мне хватило этих минут, отец. Больше видеть тебя не желаю.
– Это не всё. – Сморщенная рука опустилась на плечо юноши. – Ты должен проговорить…
– Что еще?
– «Во славу Стрибога и Немизы», сынок.
– Обойдутся гривнами, – отрезал Финист и выскочил из лавки.
Березовая роща у Сварожьего терема отдыхала в полуденный час. В ее ажурной тени можно было укрыться в любую жару. Подлесок не наглел и рос так, чтобы тропы оставались проходимыми. Впрочем, береза такое дерево: корни ее ревниво забирают всю влагу, осушая землю вокруг, потому среди пятнистых стволов рощи мало кто селился. Подорожникам, привыкшим к засухе, в тени было неуютно. А кто еще оставался? Разве что сизые иголки овсяницы да разноцветные трубочки хохлатки – те, кто мирился с деспотией матери-березы и не стремился отобрать у нее то, что полагалось ей одной.
На небольшой лужайке меж деревьев сиял своей белизной круглый столик, покрытый кружевом скатерти. Ножек у него будто и не было, он словно парил над разнотравьем. Быть может, он бы и упорхнул, не будь на нем увесистого хрустального блюда с горой яблок. Вот невесомые чашки из прозрачного фарфора могли себе позволить полет: они мерно поднимались в руках благородных богинь, дразня завистливые кружева скатерти.
– Ладушка, повели принести фиников заморских!
Богиня верности все прекрасно слышала, но не прикоснулась к колокольчику, а лишь ответила:
– Нет у нас ни заморских фруктов, ни ягод.
Макошь ленно перевела взгляд с одной березы на другую и почти пропела:
– Тогда пирога какого аль коврижку маковую. Что чаем пустым давиться!
– Не велела я печь ничего сегодня. Глядишь, не праздник на дворе, да и урожай был скуп в Буяне.
Взгляд Перуновой жены уткнулся в свекровь. Она развела руками, оставив чашку на кружевах, а брови ее поднялись удивленными дугами.
– Ладушка, какой праздник, какой урожай? Давно ли нас, верховных богинь, должны заботить новости из Яви? Я как ни приду, у вас полная чаша, стол накрыт, ломится от яств, да со всего Пятимирия гостинцев полно. А ты мне про урожай.
Она сняла верхушку пирамиды из яблок, понюхала рдеющий плод и бросила его в чащу.
– На что нам люди? Приносят же они дары да подаяния. Купцы везут товар из всех портов: то ткани алые, то жемчуга, то злато. А про еду… Диковинна речь твоя – что обсуждать еду? Ею всегда забиты сундуки и бочки, со всех концов материка, с любого острова с лихвой и прямо к нашему столу! Разве что с богами других стран у нас вражда, так вроде даже с Гермесом все уладили, спасибо доброй нашей Деметре – утихомирила торгаша!
Лада встала и молча отправилась в чащу. Через несколько минут она вернулась с брошенным яблоком. Потерла о ткань платья, а после, водрузив его обратно на вершину фруктовой пирамиды, сказала:
– Коли будем мы настолько глупы, чтобы не видеть, что окружний порядок измениться норовит, пребывать в безоблачном забытьи да счет людей своих забудем, то грядет темный час для нас. Все потеряем, Макошь. Смотрю в твой лик и вижу перемены…
Зеркальце богини судьбы подлетело с пояса к самому лицу. Оно послушно отражало каждый сантиметр божественной кожи.
– Что ты увидала? В чем перемена? Я не нахожу!
С упорством следопыта богиня изучала лоб и скулы, веки и подбородок, вертясь перед круглым резным зеркалом. Отражение накрыла рука Лады. Почти баюкающим голосом та произнесла:
– Ты безмерно прелестна, как в тот день, когда мы с тобой все решили. Но хоть судьбой людской заведуешь ты, от меня не скрыть неминуемого будущего: коль будем так же продолжать, скоро силы веры людской не хватит ни на что, даже на поддержание твоей свежести. А коль недостаток силы на лице твоем отразится, снова станешь горбатой старухой, какую в своем доме смогло бы терпеть лишь слепое веретено!
Макошь порывисто вскочила и отвернулась. Очи ее заволокли слезы. Она снова вперилась в зерцало, надеясь не увидеть в нем прежнюю себя: седую, дряхлую ягиню. Разглядев взамен морщин персиковый румянец, она спросила:
– За что ты так жестока со мной, Лада?
– Я не жестока. Просьба моя малая: подумать о себе и муже да перестать у него клянчить всякое…
– Да что «всякое»? Разве я прошу чего лишнего? Платье новое – всего раз в день, а то и реже, самоцветы – в неделю раз. А еда… Без разнообразия в блюдах мы и не боги совсем! Настроение наше – оно должно меняться неожиданно, а что для него лучше, как не яства, скажи?
Лада стояла молча, сложив руки перед собой, потупив взор. Веки ее были напряжены, ресницы подрагивали. Без лишних слов было видно, как тяжела ей эта беседа. Сделав несколько глубоких вдохов, она произнесла:
– Варенья яблочного принести тебе?
Богиня судьбы цыкнула языком и покачала головой:
– Дожили!
Всматриваясь в верхушки берез, Лада тихонько заговорила:
– Не ценим мы того, что имеем. – Взор ее вернулся к невестке. – А зря, Макошь. Не видела ли ты, как в храмах Перуна да Сварога поток уменьшился?
– Чушь!
– Это именно то, о чем я говорила. Ты далека от правды. Не хочешь ее видеть.
– Но мои вещуньи…
– Лгуньи! – неожиданно резко перебила ее Лада. Но тут же попыталась сгладить свой выпад: – Они хорошие, да только лгать им приходится, а все из-за твоих неуемных желаний!
Она хлебнула чаю, снова сделала глубокий вдох и закрыла глаза. Помолчав какое-то время и отдышавшись, продолжила:
– Что в Перунов дом, что в твои храмы, что в наши со Сварогом капища люд перестал тянуться. А знаешь, где эти люди?
– Но мне по-прежнему приносят и шелка, и фрукты – все, что я попрошу…
– Это мы последними запасами делимся, как же тебе втемяшить-то?! Перун у отца попросил, а он сыну отказать не может. А твои запросы… Впрочем, не хотела я тебя обижать, милая Макошь, а лишь посоветоваться да решить, что нам дальше делать. К Немизе наши девки ушли, а мужики, и знатные притом, Стрибогу кланяются.
Такой озадаченной Макошь не видывали давно. Она невольно схватила яблоко и откусила. После внимательно его оглядела, вертя в руке, сделала еще один укус и медленно прохрустела белесой мякотью:
– Вкусные какие яблоки-то у вас! Сладкие!
– Яблоки сладки, а вот жизнь скоро горькой станет, коль мы не поймем, как людей воротить от Немизы. Понимаешь?
– Откуда же она взялась, эта дрянь?! – проговорила богиня судьбы, принявшись за следующий плод.
– Разбирательство можно прекращать.
Оставив размашистую роспись, Тарх взмахнул листком бумаги, чтобы чернила скорее высохли, и передал подчиненному-целовальнику. Тот мельком пробежался по письменам и горько выдавил из себя:
– Эх, мы были в полуаршине от победы, почти докопались до сути, виновницу отыскали…
– Ты о птице Сирин? Ее вину или хотя бы касательство доказать не получилось. И потом, за нее вступилась иноземная богиня, а этого, знаешь ли, достаточно, чтобы покрыть любой проступок.
Дружинник качал головой, рассматривая документ. В его очах, как полено в печи, догорала лучина надежды. Лишь взгляд коснулся широкой подписи Тарха – тлеющие угли будто окатило ледяной водой. Огонек в его глазах совсем потух. Голосом, лишенным всякой жизни, он произнес:
– Как скажете, ваше светлейшество. Тело родственникам отгрузили, все чин по чину, документ отнесу в нашу картотеку. Будут ли на сегодня другие указания?
– Ступай. Рвение твое ценю, но видишь – тут не пригодилось!
Едва дверь за целовальником закрылась, а Тарх, расслабившись, откинулся на спинку стула, как в его кабинет влетел запыхавшийся Финист. Было видно, что опричник спешил во все крылья и ноги. Добравшись, он наконец выпалил:
– Тарх Перунович, я за советом!
– Какая надобность несет тебя так споро?
Тарх поднялся из-за рабочего стола и облокотился о его поверхность обеими руками.
– Жениться, небось, надумал?
Наперсник Елисея сощурился, словно не понимая, о чем его спрашивают. Когда растормошенная голова наконец осознала Тарховы слова, он сконфузился и промычал:
– Нет, что вы, куда мне жениться? У меня служба, царевич, опять же…
– Так вслед за царевичем и женись. Опричники часто так делают.
Финист на мгновение оторопел. Он не имел обыкновения побаиваться царевых советников, ощущая себя равным им, но в компании Тарха ему бывало неуютно. Ждать чего-то хорошего от главного карателя Буяна было бы глупостью, да и спорить с ним представлялось Финисту не лучшей идеей.
– Значит, придется жениться. – Юноша сделал глубокий вдох. – Елисей захворал, и я беспокоюсь… Беспокоюсь, что хворь эта может быть связана с попыткой смуты.
– Продолжай, – велел Тарх.
– У опричника Салтанова, того, что предал за монеты, у него же нашли зелье?
– Нашли, допустим.
– Я думал, от Калевичей оно здесь в Буяне распространяется. Но ошибся, а сегодня узнал правду!
Память унесла Тарха десятью аршинами ниже, под землю, в тот день и час, когда он опоил снадобьем пленного князя и пригласил распутную девку надругаться над обездвиженным Радимичем. Опустившись обратно в объятия кресла и прогоняя стыд от воспоминаний о пытке, он промолвил:
– Зелье-то тут при чем? Путаешь меня, мысли смущаешь… О чем та правда, что ты отыскал?
– Вот все по порядку: насколько я могу ведать, мятеж замыслили князья из Кряжмы. Подкупили опричника государева, чтобы им помогал. Его, несчастного, во время смуты порешил Гвидон-царевич, а княжеские братья без голов на лобном месте остались. И думал я: то зелье, что они вечерами в Саду наслаждений пили и которым Елисея угощали, они с собою привезли. Но не они! И то не абы какое снадобье – оно для обрядов веры ненашенской сварено! – Вытерев влажные ладони о порты, он продолжал: – Елисей всю ночь вчера с девицей развлекался. И под утро, возвратившись незнамо откуда, в постель свалился, а самого знобит и лихорадит. Я за врачом тут же – думаю, простыл царевич, по ночам-то шататься, а он меня подозвал да шепнул: «Зелья мне, Финя, неси». Ну я к калачнику – у него в перший раз Фёдор, Калевичей дружинник, мне пузырьки отдавал. А там – ширма, и за ней…