Он замолк и вперился глазами в бутылку на краю стола.
– Попить можно?
– Да-да, вот, вина налей себе.
Опричник царевича булькнул красной жидкостью, вмиг осушил кубок. Пробежал кончиком языка по губам, ловя остаток вина, и полился совсем другой его голос, тихий и надломленный:
– За ширмой той был мой отец.
– Отец? Мыслил я: ты сирота круглая.
– Я тоже так хотел думать, но… – Финист замешкался, соображая, не хлебнуть ли еще, но счел это неуместным. Вернувшись к своему рассказу, он произнес: – Отроком я бежал от него, когда выведал, что он втайне от всех кланяется Чернобогу.
Глава Совета зажмурился, протер глаза и выдал:
– Финя, я совсем нить потерял. Елисей тебя за зельем послал, а ты отца нашел, так, что ли?
– И зелье тоже. Оказалось, им отец торгует. Я две склянки взял и попрощался, а он мне: «Ты во славу Стрибога и Немизы проговори и ступай». Зелье я унес, но сразу вздумалось: а не яд ли в нем? Раз Калевичи род Салтанов прервать хотели, изничтожить наследников, но план их сорвался. И теперь их последователи мстить могут да убить всех попытаются. Вчера девицу Сирин подослали с тем зельем, а сегодня Елисей без него уже не может – глядишь, зачахнет, пристрастившись.
– Сирин?
– Да, темнокрылая птица, краса – что летний зной…
– И тут она! Блудница.
Оба замолчали. Им было что обдумать. Не нарушая тишины, Финист достал из мошны склянки и протянул Тарху.
– Одну мне давай, а другую царевичу по чуть-чуть, если просит, – распорядился Тарх. – Вреда в нем не много – наши знахари изучили. Елисей если девку захочет – веди срочно, но только не Сирин. От ее вороного крыла беды одни – смерть за ней ходит.
– Так точно, ваше светлейшество!
– А отец твой, получается, веру поменял?
Финист, собравшийся было уходить, остановился в дверях и почесал голову.
– А я и размыслить не успел. Раньше Чернобогу с Марой служил, теперь, получается…
– Немизе со Стрибогом. Да-да, поменял, значит. Беги скорей Елисея отпаивать!
За опричником хлопнула дверь.
– Или не менял он ничего? Кто его разберет… – проговорил Тарх сам себе.
Ладонь капитана сложилась в кулак, спрятав несколько золотых монет. Этот временный тайник в то же мгновение накрыла испещренная морщинами рука Армауна, помогая новому обладателю злата усвоить все указания без исключений.
– Можете до самого Вавилона в трюме их оставить – ничего им не будет. Бочку с водой поставьте да ведро под нужник – ну, вы лучше меня это знаете. И, как прибудете, депешу сразу визирю отправляйте, хорошо?
Капитан кивнул, и старик повернулся к девам-птицам:
– Дописали, девицы?
– Да, сударь, начисто перечтем сейчас и заворачиваем! – крикнула Алконост и заглянула в берестяной свиток, над которым порхало перо Гамаюн, оставляя замысловатую вязь. – Ну скоро ли?
– Тархову подпись только поставлю, и можем отправлять.
– А ты прочитай, складно ли получилось?
Острие закончило царапать белую поверхность, напоследок оставив точку-мушку, и Гамаюн медленно поднесла свиток к глазам и начала читать:
Многоуважаемый визирь Амитийского государства!
Пишет Вам Тарх Перунович, глава Совета мудрости и правды из Буянского царства.
Не пристало нам с Вами вершить такую чепуху, да вот, боюсь, неурядица вышла. В надежде достичь разумения, несомненно, согласно правилу «не навреди иноземцу», которому мы неукоснительно следуем без малого триста лет, пишу Вам.
Обрисую происшествие: трое господ, прибывших из Вашего славного государства, представились купцами. Коли сундуков с собой они не привезли, то на базарах наших ждали гостей иностранных с золотыми монетами, товар наш с честью да хвальбой продавать, чтобы поехал он за моря далекие. Но не видать господ было ни в лавках, ни на ярмарках, не дождались наши торговцы своих барышей. И спроса никакого с амитийских гостей не было бы, коль не занялись бы они преступными делами, не учинили бы разбой да насилие на наших землях. Грабили стариков, выносили все ценное, что находили в их домах. Домогались средь бела дня до наших красных девиц по деревням. Народ наш радушен, коль и к нему с душой, а коль с ножом – добра не жди. Мужей амитийских схватили, связали да и самосуд устроили. На телеге к нам прикатили скопцов уже, и, чуть они оклемались, сразу на службу проситься стали – мол, много тайн государственных раскрыть могут, если жалованье им достойное положат.
Нам чужие тайны не нужны – своих всех не упомнить. Не стали слушать мы прохвостов, подумали, раз Ваши они подданные, Вашим богам и решать, что им судьбой отмерено. За девок наших они уже расплатились, а вот какую плату за измену брать – дело Ваше.
Салтанова охрана раскрыла створы резных дверей и впустила в царские покои Ильмеру. Привычным шагом она обошла опочивальню и, подойдя к сундуку-поставцу – хранилищу винных припасов, – собралась было выбрать напиток на вечер, но внезапно зацепилась взглядом за копну всклокоченных волос, торчащих из-за спинки стула. Сидевшая в кресле женщина смотрела в окно, на крыши домов буянской столицы.
Царица нарочито кашлянула, наполняя свой бокал. Лохмы не шевельнулись. Тогда жена владыки всего Буяна прошлась взад-вперед вдоль длинного стола, до того громко топая, что поступь эту расслышал бы даже глухой от рождения норд. Но загадочная гостья к этому топоту осталась равнодушна. В свободной Ильмериной руке истерично зазвенел колокольчик, и она принялась выговаривать появившимся слугам:
– Ладно еще я вино сама наливаю, но посторонних вывести отсюда надо было до моего прихода!
Прислужники переглянулись, склонили головы и зароптали:
– Так это царь-батюшка повелел позвать да привести…
– Кого? Ведунью? Знахарку? Сумасшедшую эту? Живо увести ее отсюда!
Прислужники вновь обменялись взглядами, а вслед за тем пали перед царицей на дрожащие колени. Вдруг из-за стула послышался глухой голос, суховеем пронзивший уши царицы:
– Я не уйду, Ильмера, коль муж позвал.
Посетительница схватилась за стул, с трудом поднялась, опершись о стену. Добравшись до стола, она прошелестела обветренными губами, обращаясь к распластанным по полу слугам:
– Обедни час грядет – подавать пора, трапезу накрывать. Ступайте же, ступайте!
Прислужники проворно поднялись на ноги и выскочили за ширму, стараясь не глядеть на обескураженный лик царицы. Напоследок один из юношей хотел было наполнить ее кубок, но она лишь зло зыркнула на него, чем отбила любое желание.
– Нет в тебе добра, Ильмера. Как не было его, так и не родилось за годы.
– Лохматая горбунья, да ты в ногах моих должна валяться, о пощаде молить, – рявкнула царица.
Собеседница взглянула исподлобья и проговорила:
– За жизнь всю никто меня не пощадил – глядишь, грешна я. А ты готова пощадить?
Ильмере было не по себе от старушечьего голоса. Хотелось выпить без всякого промедления, и она уже успела пожалеть, что окатила вином мальчишку. Зачем Салтан велел позвать эту горбунью? Вопросов было много, но вот ответы приходилось придумывать самой. В поисках истины, а может, от скуки она вгляделась в изрезанное морщинами лицо и уловила еле знакомые черты.
Без вина верить в свое открытие Ильмера не желала и поторопилась достать еще один кубок, в дополнение к своему, наполнила оба до краев и протянула один из них гостье.
– Не признала я Чаяну такой… – Ей не удалось подобрать вежливых слов, потому окончание фразы повисло в воздухе. – Не заподозрила. Перед тобой афинское вино – выпьем же за встречу.
Горбунья коснулась кубка и отодвинула его.
– Не надобно мне взор туманить. Я сердцем трезво вижу, ясно зрею: хмель только у грешников в цене да в почете.
– И все, кто предается радости хмельной, большие грешники? Ты это хочешь сказать?
У Чаяны затряслась голова. Ильмере было неясно – от хвори ли какой или в подтверждение ее слов. Посетительница обвела палаты взором и сказала:
– Иначе все здесь было при мне. Скромнее.
– Скромность идет людям бедным. Нам же богатства стесняться нечего, – проговорила Ильмера, машинально коснувшись ожерелья на шее. Она хотела добавить еще что-нибудь, но что-то останавливало ее мысли и речь. Царица всегда свободно чувствовала себя с любым собеседником. Но в то мгновение ее будто кто-то ужалил, и, чтобы избавиться от неведомых пут, Ильмере пришлось приложить значительное усилие.
– Чаяна, я пришла обсудить хворобу своего сына с царем. Ты человек для нашей семьи близкий, но я бы хотела остаться с ним наедине.
Старуха набрела на нее взглядом и прохрипела:
– Развратник твой на пороге смерти.
Ильмера растерялась и от неожиданности выронила кубок. Он покорно разбился о дубовые доски, разнеся осколки на три аршина вокруг. Битое стекло будто попало и в самую голову царицы. Мысли кружились в безумном вихре и больно жалили в виски, ей стало вдруг дурно, сложно было дышать. Поймав внезапно налетевшее отчаяние и вырвав его из своего сердца, Ильмера стиснула зубы и прошипела:
– Я изничтожу твоего выродка, коли с Елисеем что случится!
На сморщенном лице проступили новые складки.
– Не повторится то, что было уже. Не под силу тебе уничтожить того, кто свет несет! Душа твоя кошкина – на просвет видно, какая ты черная!
В пушистую копну вцепились тонкие пальцы Ильмеры, стулья с грохотом упали на пол. Вслед за ними на досках оказались и две женщины, пытающиеся задушить друг друга на осколках кубка. Салтан, подходя к палатам, ускорил шаг и соколом влетел в резные двери. Растащив своих жен по углам, он вздохнул и подумал: «Не стоило на одной клумбе селить левкой и барвинок. Цветочки-то ядовитые!»
Кованой калитки коснулась девичья рука. Закрыто. Где-то рядом в стене обнаружилось окошко, и оттуда прозвучало:
– Стой! Кто идет и по какому делу?
Часовые-страстоцветы притихли и уставились на стройный стан пришедшей девы-птицы.