К полудню, когда солнце уже закатилось на середину неба, прискакали доктора. Их усадили на лавку в Саду и наказали ждать. Поприветствовав лекарей, Финист стукнул о дубовое полотно в третий раз и дернул дверь, не в силах дождаться ответа. В комнате было тихо и темно. Он замер, навострил уши, но не услышал ни единого звука, даже дыхания. Одним скачком он подлетел к царским перинам, откинул пуховые одеяла, и под ними обнажилась пустота. Такая же пустота тут же обуяла Финиста, запрыгнула в его сердце да разлилась с кровью по всему телу. Взор опричника приковал полный зелья стеклянный флакон, одиноко покоящийся на сундуке. «Значит, на поправку Елисей пошел без него», – промелькнуло у Финиста в голове, но мысль эта никак не сошла бы за ответ на главный вопрос: куда пропал цесаревич?
За дверью толпился люд. Среди них были прислужники и прислужницы, те, кто трудился в Саду наслаждений каждый день. И в круге их мальчишка с конюшни, талдычивший надломленным голосом:
– Я и говорю – нет его нигде! Смотрю везде – нету! Как испарился!
– О чем толк? – грозно пробасил Финист.
Мальчик в страхе опустился на колени, а остальные притихли. Конюх залебезил:
– Не ругай меня, Финист сильный, Финист мудрый… Убежал конь, дык не знаю: сам ли иль увел кто!
В глазах опричника застыло смятение.
– Какой конь?
– Ну так Яхонт же!
Финист бросил взгляд в сторону конного двора, потом на лекарей. Все были немы. Он подозвал старшего из них, мужичонку с аккуратным окладом бороды, и тихо проговорил:
– Цесаревич вчера, когда вы уходили… мог бы оседлать коня?
Лекарь оглянулся на своего коллегу, и тот воспринял это как приглашение подойти.
– Вчера вот Тихон с ним сидел, он может подсказать.
Подоспевший Тихон уточнил предмет обсуждения, повернулся тоже в сторону конного двора, соображая, и, поразмыслив, коротко ответил:
– Нет, не думаю.
Финист снова заглянул в опочивальню, словно надеясь на чудо, но на перинах по-прежнему нежилась пустота.
В каждый двор заглянул Финист, за каждый наличник и ставенку – цесаревича нигде не было. Кто-то из царской охраны припоминал, будто слышал лошадиное ржание на рассвете, но значения тому не придал – мало ли скакунов спросонья голос подают. Неизвестность ширилась, и на смену Финистовой пустоте пришла тревога. Прислужницам было строго-настрого наказано сидеть по своим каморкам, носа не показывать. Мужчин же отправили в лес, да не на поиски коня Яхонта, как все они наивно полагали. Об исчезновении Елисея не знал в те минуты никто: ни прислужники, ни целовальники, ни сам владыка всего Буяна. Финист предпочитал не думать о том, какой разговор у него может случиться с царем. И был только один способ того разговора избежать – найти Елисея.
Спустя час после начала переполоха в Сад ворвался запыхавшийся юный конюх, тот самый, что проворонил коня Яхонта. С понурой головой он подлетел к Финисту, бросился в ноги да забормотал извинения. За заплаканными ресницами было не разглядеть очей. Опричник с трудом разбирал в его рыданиях отдельные слова:
– Там, в лесу, в версте от башни, там…
Фразы обрывались короткими всхлипами, юный голос дрожал и отказывался подчиняться конюху.
– Что там? Говори же!
– Дерево там повалено, а вокруг него все в крови… и лежит кто-то.
Финист схватил мальчишку за грудки и затряс с такой силой, будто хотел выбить из него душу.
– Кто там лежит? Ты в лицо смотрел?
Мальчишка ревел белугой и не мог выдавить из себя ни единого слова. Финист замахнулся и отвесил ему звонкую оплеуху. От удивления и неожиданности конюх распахнул глаза, схватился за щеку и мигом прекратил плач. Убедившись, что юнец пришел в разум, опричник схватил его под мышки, взмахнул крыльями и спокойно отрезал:
– Полетели.
На сырой мшистой земле чернели отпечатки копыт. Торфяные оттиски были до того четкими, что, приблизившись, можно было разглядеть содержание клейма. В нескольких аршинах от лошадиного следа краснела кровавая клякса, не оставляя сомнений в том, что утро не для всех было добрым.
Тело валялось на животе, уткнувшись лицом в подушку из ягеля. Финист с конюхом спустились прямо к нему, застав врасплох облезлых ржавых лис.
– Пошли отсюда, мрази! – заорал крылатый опричник и подбежал к лежащему человеку. Повернув набок его голову, Финист тут же отпрянул, закрыв рукой рот от ужаса. Лицо было не сказать что изуродовано – от него почти ничего не осталось. Одежды были разорваны в лоскуты, измазаны грязью и запекшейся кровью. Очевидно, умерший стал завтраком лесных обитателей. С заметным усилием поднявшись на непослушные ноги, опричник добрел до ветвистой лещины, узрев на ней оторванный кусок ткани, развевающийся на суку как флаг. Коснувшись незамаранного уголка материи, Финист попытался отдышаться, но новая находка заставила его забыть о вдохе и выдохе. Внизу, у самой земли, сверкало что-то знакомое. Он поднял предмет, источник блеска, и отупевшим взглядом вперился в свою ладонь.
Перед его остекленевшими глазами вихрем проносились минуты того утра: душный сон, кухарки, калачник, стук в дверь и лекари, конюх… Столько людей и бессмысленных поступков, тупое ожидание чего-то, пустота и тревога. Тревога, заставившая его встать раньше привычного, тревога, появившаяся, когда нужно было быть готовым к беде… Он корил себя за то, что не слушал своего сердца, своих предчувствий, не придавал значения тому, что твердо знал во сне. Поступи он поутру иначе, возможно, то, что случилось, не стало бы непоправимым. Лемотрин-камень сверкал в его руке, переливами своими притворяясь то свежей порослью на пастбищах, то лесным болотом в ясный день, то вязким дегтем в бочке, в который опричнику хотелось нырнуть и задохнуться. Цветом своим камень удивительно повторял цвет глаз своего хозяина, оставшись Финисту о них напоминанием.
Вдоль узкой тропы расселились камыши да, покачиваясь, прятали под собой край тверди – границу суши и воды.
– Ай! В воду провалилась! – разнесся над речной гладью женский голос.
– Т-ш-ш-ш! – настигнув кричащую Макошь, прошипел Тарх. – Я же просил, давайте тише! – Убедившись, что никто больше не собирался жаловаться на промокшие лапти, продолжил: – Недолго совсем осталось, дошли почти.
За рваной полосой грязно-зеленых сабель камыша мелькали головы важнейших богов Буянского Пятимирия, устремленные в одном направлении. Наконец они вышли к небольшой пристани, к которой была привязана маленькая весельная лодка.
– Мы все в нее не поместимся, – сказал Сварог, хохотнув, но остальным шутка не показалась смешной. Чтобы усилить ее действие, бог добавил: – Даже съестное, и то не влезет!
Он махнул назад, туда, где запыхавшиеся крестьяне тащили целый обоз припасов, пытаясь поспеть за богами-хозяевами. Чтобы прислуживать Верховным, их одаривали чем-то таким, чего было не встретить у обыкновенных смертных. Вместе с допущением к богам чаще всего они получали хвосты, рога или копыта, прекрасно подчеркивающие их незавидное вьючное положение.
Тарх оглядел свою семью, как предводитель войска. Перун недовольно морщился, бросая хмурые взгляды исподлобья. Лада тяжело дышала, правда, было неясно, была ли то одышка или невольное сочувствие. Макошь не скрывала откровенной скуки – все, что ее интересовало у пристани, это ее намоченная пятка. Только дед Сварог улыбался и весело размахивал руками, ища возможности пошутить да посмеяться. «Семья мечты», – подумалось Тарху, после чего он отчеканил:
– В лодке буду я один. А вы… – он обвел рукой Верховных, – ступайте чуть дальше – вон на тот склон, до него с четверть версты. Там стол, стулья и все, что надобно, спрятано в кустах. Оттуда вся река с севера на юг просматривается. Только, молю вас, не шумите, будьте любезны! Всю рыбку распугаете!
Перун вскинул очи на главу Совета мудрости и правды, цыкнул языком и проговорил:
– Ладно, сын. Плыви скорее.
Как только весла мягко заскользили по воде, на холме началось пиршество. Содержимое обоза без промедления выложили на белоснежную скатерть, вино разлили по кубкам, и по склону поползли обеденные запахи. Чего на том столе только не было: и утка, запеченная в яблоках, и рулька, зажаренная на костре, и всякая речная рыба, мясо, горки зелени, пироги да булки, разноцветье разносолов… Макошь похватала сразу всего, не дожидаясь, пока прислужат, понадкусывала всего жадно и, не успев всего прожевать, придвинулась к свекрови и тихо-тихо спросила:
– Налаживается, стало быть?
Та улыбнулась, погладила ее по руке и ответила:
– Стало быть, Макошь!
Страшная весть разлетелась по городу в мгновение ока. Порывистый ветер трепал края материи, играл с саваном, обнажая бездыханное тело, и, пока обезображенного покойника донесли до дворца, о гибели царевича узнала каждая мышь в крепостной стене. Из ставен торчали головы, взрослые закрывали руками детские пытливые глаза, а сами зрели исподлобья, не в силах оторвать взгляда и сдержать страха. Если царского сына, оберегаемого опричниной да властью отца, могут прикончить вот так на рассвете, то что обычному люду – ходить и не бояться?
Царские покои закрылись на все засовы и молчали. Впрочем, никто и не пытался бередить отцовское сердце да спрашивать, что чувствовал Салтан в те часы и минуты. Все придворные кинулись было к Совету мудрости и правды, чтобы спросить с Тарха, но им был дан отказ, целовальники качали головами и говорили, что Перунов сын уехал на рассвете, а куда, по какому делу – никому и неведомо. К богам, вестимо. Тогда благородная толпа ринулась к Трояну, но и тот ничего не знал и не слыхивал, а лишь успокаивал людей и отправлял их в Перунов дом – помолиться в честь покойника да дары принести, чтобы Чернобогу за преставленного цесаревича передали. Город застыл в скорбной неизвестности.
В послеобеденный час в парадную дверь Тархова Совета постучалась темнокрылая птица. Несмотря на жару, дева была облачена в черный балахон, покрывавший ее с головы до пят. Отворившие дверь охранники сообщили гостье, что глава и в обычные дни простолюдинок не жалует принимать, а сегодня и подавно рассчитывать не на что. Но одна ее фраза, произнесенная безжизненным голосом, заставила нараспашку открыться и двери, и их изумленные глаза: