– На кол не надо! Люди опять зароптать могут – мол, очень жестоко.
Троян грыз ногти, переходя от мизинца к безымянному пальцу. После он отвлекся на кого-то в толпе, заглянул на помост и радостно вернулся к Тарху.
– Костер уже заложили. Опричник с лучиной быстро разрешит наши сомнения.
Впрочем, ему самому стало ясно, что сжигать на костре девушку, да еще и такую прелестницу, было бы немилосердным. Обслюнявив ноготь на среднем пальце, он вдруг разродился новой идеей:
– Может, просто обезглавим, чтобы не было недомолвок о том, что она соучастница плана переворота?
«Она не соучастница. Она вообще не…» – Тарх замер, испугавшись того, что чуть только что не сказал. Его страшила мысль, что в самый неподходящий момент он может дать слабину. Только не сейчас. Хватало того, что он отпустил мальчишку-князя, руководствуясь секундным наваждением. А тут все обстоятельства да улики были как на ладони: умерщвлен наследник престола, царь в горе, царица в ярости, народ требует справедливости. Она же сама пришла и во всем созналась…
– А что, если это ошибка, Тарх?
В глазах Трояна сверкали алмазы сомнений, и не крупинка случайная, а целая гора, гора самоцветов, слепящих своим блеском, затмевающих все, что могло припомниться: и сотни сгубленных душ, и тысячи спорных решений, и мириады правых обвинений. Но в тот момент вместо содействия в жестокости, которую им двоим отведено было вершить в Буяне, он находил в Трояне лишь страх и жажду раскаяния.
– Я сам ее отведу, – проговорил глава Совета мудрости и правды и пошел за пленницей.
Перышки крыльев подобрались в ожидании страшного. Последний прибой людского гвалта должен был уничтожить Сирин в три шага. Девы-птицы считали: в первый раз люди взвоют, увидев своего врага – хрупкую эллинийку, которая осмелилась любить, да так, что за миленьким своим и в Навь отправится. Вторая волна шума поднимется после объявления приговора. Особо рьяные охотники до справедливости будут вторить словам из свитка, повторяя их за Трояном во весь голос. Ну а в третий… Об этом думать не хотелось вовсе. Ни о чем не хотелось думать. Только вжаться друг в друга и выть, пока не кончатся слезы, переждать, пока ненависть не разойдется по домам, и попрощаться так, как им позволят, с подругой. Или с тем, что обезумевший народ от нее оставит.
Толпа взревела. «Выводят, значит…» Девы обнялись еще крепче. Дыхание их остановилось, сердца будто перестали биться… Как вдруг они услыхали что-то странное: со стороны царской площади летел гнусавый посвист, обволакиваемый разочарованным мычанием. Спустя какие-то минуты эти звуки разлетелись по мостовым, и стало ясно, что народ принялся разбредаться по домам.
– Сирин… – прошептала Мила, распахнув глаза.
За несколько минут до этого произошла непредвиденность. Тарх маялся, идя к затворнице, и все не мог понять, каким способом лишить ее жизни было бы правильно…
В его тяжелой голове бурлили вязкие мысли. Острием кинжала жалили слова Николы, крутящиеся без остановки. Ни одна смертная душа ему не верила. Он снова и снова вспоминал пытки и жестокость, ставшую его давней спутницей. В тот миг он желал только одного: отделаться от необходимости вершить судьбы, быть карателем, нести боль и смерть. Но не знал как. В этих раздумьях он добрался до кованой ограды острога.
Тарх поглядел на изможденное лицо пленницы, повелел снять кандалы, поднял с колен перед собой и промолвил:
– На костер тебя не поведу. К колесу привязывать не стану. Свинец, пусть и растоплен, в горло заливать не желаю. На кол сегодня не сядешь. В котле не сваришься. И топор марать кровью я не намерен.
Глава Совета мудрости и правды выхватил кинжал и перерезал веревку, связывающую руки Сирин. После коснулся острием ее подбородка, задрав его, и прошептал:
– Отпускаю тебя. Лети на все четыре стороны.
Взгляд девы в секунду ожил. Она всмотрелась в собеседника, мягко сжала своими ладонями эфес кинжала и опустила его к груди.
– Не ждала я от тебя! Глядишь, на этом свете не все во мрак погрузится, коль ты на милосердие способен.
Птица надавила на кортик и резко дернулась к Тарху. Клинок пронзил ее хрупкий стан насквозь. Не успел Тарх и моргнуть, ее уста раскрылись и сказали на прощание:
– Спасибо тебе. Но не могу я здесь без царевича.
Перунов сын поднялся на помост, показывая тысяче кровожадных глаз свой нечаянный улов. Толпа негодовала и бранилась, лишенная обещающего быть потешным представления.
Новый град распрощался с утренним дождем, и теперь между угловыми башнями повисла мокрая взвесь. Она окутывала седые здания, пробиралась в доски строений и сердца людей, заставляя и те и другие твердеть и костенеть. Широкий помост дворцового крыльца был отмечен памятью о чудесном превращении Велимировой дочери. В утренний час границу выжженного круга переступил башмак нового сюзерена Северных земель.
– Оставь ты самовар, созови баб, пусть в лес отправляются, там после дождя грибы должны уродиться.
Добродея послушно кивнула и скрылась в темноте дворца. Спустя несколько минут воротилась и пролепетала:
– Лукошки, значить, собирают, отправятся сейчас.
Чеслав ничего не ответил, а только хлопнул себя по бедру, сделав несколько шагов вдоль перил. Служанка уже выучила, что это должно было означать: сюзерен желал, чтобы она прошлась с ним. Оставила в стороне все неотложные заботы и отправилась туда, куда вздумается Чеславу. Они медленно спустились по ступеням на пустынную площадь. Несмотря на пробивающееся солнце, здесь стоял мрак. Чеслав подобрался к одному из столбов, вкопанных посреди майдана, и бросил между делом:
– Сколько прошло уже?
– Три дня. – Прислужница остановилась, поочередно загнула несколько пальцев, одновременно с тем беззвучно шевеля губами, и выпалила: – Нет, четыре.
Он мерно кивал – ему было плевать на цифры. Мыслями сюзерен был где-то далеко.
– Ну и поделом им.
Неожиданно его взгляд выхватил из площадной пустоты болтающийся на ноге повешенного башмак. Чеслав взял его в руки, осмотрел с разных сторон и кивнул служанке.
– Странно. Такой катырь добротный, а никто не взял еще. Непорядок. Людям что, обувка не нужна хорошая?
Аккуратно расшнуровав ботинок, он опустил его на землю. Вместо него в воздухе теперь висела портянка. Он дернул за ее край – и под ней стыдливо оголилась почерневшая ступня.
– За чистотой конечностей следить пристало вятшим-то, Колояр!
– Прикажете снять? – спросила Добродея, стараясь не поднимать взора на повешенных князей.
Чеслав прошелся меж столбов, пристально разглядывая казненных.
– Что-то я в них изменений ни толики не вижу.
Он тряхнул за ногу Путислава, бывшего до недавних пор тайным советников сюзерена. Глаза у того были распахнуты сильнее, чем когда-либо при жизни, и в них свила свое гнездо птица невыразимого страха. От толчка тело советника закачалось, а столб понуро заскрипел.
– Раскаяния не наблюдаю. Народ хорошо, что не ходит, – тихо хоть стало, на благо люда новоградского поработать можно.
Добродея держалась из последних сил: ядовитый запах бился в голову и рождал мутные позывы.
– А знаешь что, Добродеюшка? – Чеслав подождал, пока она поднимет на него взгляд. – Ты повели советников, – он махнул рукой на повешенных, – зерном снабдить. Обсыплют пусть. Везде пусть сеют: в карманы, за воротник и за пояс, и в исподнее тоже, да погуще. Они, видать, до того гадкие, что их даже птицы не клюют. А так хоть воронье слетится, закружит их в танце.
Служанка, не выдержав, ступила два шага и вывернула желудок прямо под одним из повешенных. После смахнула брызнувшие слезы, утерла губы и прохрипела:
– Как прикажете, ваше вятшество.
Мы васильки срывали в поле
Не для потешных вечеров.
И вместо злой твоей юдоли
Мы наплетем тебе венков.
Челнок наполнили цветами,
В них много разных лепестков.
К нам не вернешься больше, знаем.
Ты на пути в долину снов.
Скрывайся, лодочка, за лесом,
Плыви по волнам за горой.
Ты Чернобогу будь невеста.
А Маре быть тебе сестрой.
Голос Алконост сорвался и сбил всю стройность хора. Она всхлипнула, вытерла мокрые щеки и продолжила идти за мужчинами, несущими серую лодку.
Позади поющих дев, еле перебирая непослушными ногами, ступали Мила и Гамаюн. Головы обеих были покрыты мрачными палантинами, под ними было не разобрать лиц, лишь по возвышающимся из-под одежды крыльям можно было опознать, кто замыкал эту печальную процессию. Народу было немного: помимо подруг, товарки Алконост по хору, Армаун, примчавшийся в последнюю минуту, да пара старух, неравнодушных к чужой беде. Им было совсем не важно, кого хоронить, жизнь их была настолько уныла и безрадостна, что даже прогулка под траурный плач была сродни приключению.
Последнюю постель Сирин несли несколько богатырского вида мужчин. Каждый из них получил по золотой гривне, но радость легкой наживы улетучилась с первыми шагами: на пути им встречались буянцы, недовольные тем, что блудницу хоронят с такими почестями. Помимо крепких слов и прочей брани в лодку летели ветки и камни, так что плот кренился и качался еще до того, как был отдан на растерзание волнам.
Почти у самой реки перед лодкой неожиданно вырос светловолосый юноша. Шествие остановило свой ход. Богатыри онемели: не часто их дорогу преграждает крылатый Финист-сокол.
Опричник обошел покойницу, сдержанно поклонился царевне и ее подругам и подхватил лодку снизу. Казалось, разойдись богатыри-носильщики по сторонам, он в одиночку смог бы доставить ее к воде.
На берегу девы поснимали свои венки и укрыли ими красавицу Сирин. Ее бледное личико не выражало горести, казалось, будто она просто уснула и, проснувшись, увидит того, за кем отправлялась.