Сам идет он в терем в королеве;
Как вошол он в терем, скинул шапку
Королеве низко поклонился
И сказал: «Бог помочь, королева!»
Королева Симеону рада,
За готовый стол его сажает
И вином его, и водкой просит,
Сахарных сластей ему подносит.
Расходилась кровь у Симеона,
Наливает он за чаркой чарку,
Лишь не пьёт, не кушает хозяйка,
Все-то глаз не сводит с Симеона.
А как ночь-полуночь наступила,
Симеону королева молвит:
«Милый гость, неведомый мне витязь!
Ты скидай с себя свою одёгу
И ложись опочивать со мною,
Полюби меня ты, королеву!»
Хмель играл в ту пору в Симеоне:
Снял он платье, лег. он с королевой,
В белое лицо ее цалует.
Как на завтра утро засияло,
Соскочил хмелина с Симеона,
Видит он, какой беды наделал;
Горько-горько стало Симеону,
На проворные вскочил он ноги
И пошел искать коня лихого.
Оставляет Симу королева,
Оставляет на вино и кофий,
Но не хочет Симеон остаться:
Он садится на коня и едет,
Едет он Будимским чистым полем;
Только тут на ум ему припало,
Что с собой он из Будима-града
Своего Евангелия не́ взял,
А забыл его у королевы,
На окошке, в тереме высоком.
Повернул назад коня лихого,
На дворе коня он оставляет,
Сам идет он в терем королевин;
Под окном увидел королеву:
Под окном сидит она и плачет,
А сама Евангелие держит.
Говорит ей Симеон-Найденыш:
«Дай мою ты книгу, королева!»
Королева Симеону молвит:
«Симеон ты, горький горемыка!
В час недобрый ты нашол род-племя,
В час недобрый в град Будим приехал,
Ночевал с будимской королевой,
Цаловал ее в лицо ты бело:
Цаловал ты мать свою родную!»[16]
Как услышал Симеон про это,
По лицу он пролил горьки слёзы,
Взял свою у королевы книгу,
Белую у ней цалует руку,
На коня на своего садится
И домой к отцу-игумну едет.
Увидал его отец-игумен,
Своего коня узнал дале́ко,
Вышел он на встречу к Симеону;
Симеон с коня слезает на́ земь,
До земли отцу он поклонился;
Говорит игумен Симеону:
«Где ты, сын мой, столько загостился?
Где так долго прогулял, проездил?»
Отвечает Симеон-Найденыш:
«Ты не спрашивай про это, отче!
В час недобрый я нашол род-племя,
В час недобрый был в Будиме-граде.
Тут он горе старцу исповедал.
Как узнал о том отец-игумен,
Взял за белы руки Симеона,
Отворил смердящую темницу,
Где вода стояла по колено
И в воде кишмя кишели гады,
В ту темницу Симеона запер,
А ключи в Дунай-реку забросил,
Сам с собою тихо рассуждая:
«Боли выйдут те ключи оттуда –
И грехи простятся Симеону!»
Девять лет прошло и миновало
И десятый год уж наступает;
Рыбаки в реке поймали рыбу
И ключи нашли у ней во чреве,
Их к отцу-игумену приносят:
Заключенник пал ему на мысли;
Взял ключи у рыбаков игумен,
Отворил смердящую темницу:
В ней воды как-будто не бывало
И невесть куда пропали гады.
Видит старец: там сияет солнце,
Золотой в средине стол поставлен,
За столом сидит его Найденыш
И в руках Евангелие держит.
Ваня Голая-Котомка
Как пирует сам король Янёка
Во Янёке, граде белостенном;
С ним пирует тридцать капитанов
И гуляет тридцать генералов.
Вдруг подходит мо́лодец удалой;
Чудная на мо́лодце одёжа:
У чанчир прорехи на коленях,
У долмана провалились локти,
Сапоги – заплата на заплате,
А рубашки не было и вовсе;
По чакчиран златолитый пояс,
А за ним турецкие кинжалы,
Рукояти в се́ребре и злате,
У бедра привешен палашина,
Палашина мерой в три аршина.
Кабы знали, как юна́ка звали!
Звали: Вана Голая-Котомка.
Подошол он прямо к капитанам,
Подошол он, Божью помочь на́звал;
Капитаны Ване поклонились,
С королем его сажают рядом,
Тридцать чаш ему вина подносят:
Вилял разом, не моргнувши глазом.
Стали пить опосле капитаны,
Говорят они юна́ку Ване:
«Эх ты Ваня, голытьба Янецкий!
Для чего не хочешь ты жениться?
Нас пирует тридцать капитанов
И гуляет тридцать генералов,
Всякий Ване приберег невесту,
Кто сестру, а кто и дочь родную;
Попроси, какую пожелаешь
И отказа мо́лодцу не будет!»
Говорит им из Янёка Ваня:
«Честь и слава всем вам, капитаны,
И спасибо вам на добром слове,
Но зарок я положил пред Богом,
Положил зарок я не жениться
Ни на сербке, ни на той латинке,
А на дочери Аги-Османа
Из турецкого Удбина-града.»
Капитаны все переглянулись,
Меж собой смеются втихомолку.
Стало Ване горько и досадно,
Что над ним смеются капитаны,
Бросил пить он, встал на легки ноги,
Никому гостям не поклонился,
Вниз идет по лестнице высокой,
Палашом пересчитал ступени;
Он идет к себе в свой терем светлый,
Сундуки большие отпирает,
Достает богатую одежду:
Достает он тонкую сорочку,
По́ пояс из се́ребра и злата,
С пояса же белую шолко́ву;
Ту сорочку Ваня надевает,
Сверх сорочки надевает куртку,
А на куртку златотканый до́лман,
По долма́ну кованые латы:
Были латы шолком подосла́ты;
Надевает на́ голову шапку,
А на шапке было девять перьев,
Да еще десятая челенка,
Из челенки три висело кисти,
По плечам мотаются и бьются;
Да крыло из камней самоцветных,
Что лицо ему обороняло
От погоды и от стужи лютой;
Надевает на ноги чакчиры,
Жолтые чакчиры до колена,
Словно птица желтоногий сокол;
Надевает златолитый пояс,
Затыкает за пояс кинжалы
И четыре гданских пистолета;
Прицепляет свой палаш булатный
И коня выводит из конюшни,
Доброго коня себе выводит,
Достает богатое седельце
И чапрак зеленый пограничный,
Что живет у пограничных турок;
На коня садится он и едет,
Едет Ваня, держит темным лесом;
В Огорельцы к ночи приезжает,
В Огорельцах ночь его застала,
А на зорьке был он под Удбином;
Едет прямо к терему Османа;
Как подъехал, кашлянул и смотрит:
Кто-то свесил из окошка руку;
Шопотом опрашивает Ваня:
«Чья рука в окошке показалась?
То ль вдовицы, то ль красы-девицы?»
Отвечает голос из окошка:
«Не вдовицы, а красы-девицы,
Милой дочери Аги-Османа!»
Говорит ей Ваня из Янёка:
«О, Фатима, красная девица!
Покажися, выглянь из окошка,
Чтобы мог я вдосталь наглядеться.
Приходил я, кланялся три раза
Твоему отцу Аге-Осману
И просил тебя себе в замужство,
Да не хочет, знать, тебя он выдать;
Вот и еду в город я Кладушу,
Чтоб посватать Муину Хайкуну.»
Как услышала про то Фатима,
Говорит Ивану из Янёка:
«Кто ж ты будешь, мо́лодец уда́лый,
И откуда племенем и родом?»
Отвечает Ваня из Янёка:
«О, Фатима, красная девица!
Я из града белого Баграда,
«А зовут меня Баградский Муйо.»
Говорит ему краса-девица:
«Загони скорей коня в конюшню;
Как Осман вернется из планины,
Мы ужо его попросим вместе!»
Говорит ей Баня из Янёва:
«О, Фатима, ясное ты солнце!
Перед Богом дал себе я клятву,
Чтоб к Осману больше мне не ездить;
Коли хочешь вековать со мною,
Соберись ты, приберись в дорогу,
Подожду я полчаса, недолго –
Выходи, садися и поедем!»
Повернул коня он вороного,
А Фатима из окошка кличет:
«Подожди ты полчаса, недолго:
Соберусь я, приберусь в дорогу
И с тобою вместе мы поедем!»
Слез с коня он, на траву садится
И свою Фатиму поджидает.
Шум и звон пошол из белой башни:
Зазвенели кольца, ожерелья,
Зашумела толковая ферязь,
Застучали туфли и папучи –
И выходит ясная Фатима,
Под полой несет мешок червонцев,
А в руке тяжеловесный кубок,
Чтоб вина у ней напился Муйо;
Перед ним она вино становит
И цалует Муйо в праву руку,
Тот ее меж черными очами;
Выпил кубок, взял себе червонцы,
Привязал их у луки седельной,
На коня садится вороного,
Подает Фатиме белу руку
И сажает на седло поза́ди,
Вкруг нее обматывает пояс,
Едет прямо на́ гору-планнну.
Как доехал до горы-планины,
Три увидел он пути широких:
В город Нишу, в город Шибенику,
А и третий в град Баград турецкий.
Говорит ему Фатима сзади:
«Ты послушай из Баграда Муйо!
Я слыхала от отца Османа
Про пути-дороги по планине:
Ты не едешь в град Баград турецкий,
Едешь Муйо ты в Янёк гяурский.»
Отвечает из Янёва Ваня:
«О, Фатима, красная-девица!
Я не Муйо из Баграда града,
А я… чай, слыхала ты про Ваню,
По прозванью Голая-Котомка:
Так я буду этот самый Ваня!»
Тут спустились под гору-планину,
Видят: скачет мо́лодец уда́лый,
Конь в крови по самые колени,
А ездок по самые по локти;
Повстречался и с коня он кличет:
«А, здорово, из Янёка Ваня!»
– «Бог на помощь, из Баграда Муйо!
Где гулял ты и откуда едешь?
Не от нас ли из Янёка града?
Где ж твоя дружина удалая?»
Отвечает из Баграда Муйо:
«Точно, был я у тебя в Янёке,
Взял с собою тридцать провожатых,
Да напали на меня пандуры,
Изрубили всю мою дружину,
Я посек их пятьдесят-четыре
И уехал на коне ретивом.
Ты откуда, из Янёка Ваня?
Не от нас ли из Баграда града?
Где ж твоя дружина удала́я?»