Стать — по мановенью ее перста.
В ней с весельем совмещена
Сладость куртуазных затей;
Радостью сверходарена,[41]
Властелинов она славней;
Слуги ее — вежество и красота:
Урожай служенья любви тяжел,
Сама же любовь, как снега, чиста.[42]
Я верю, нельзя покидать места,
Где больше, чем Францию, ты обрел,
Когда молвили «да» ее уста.
Аудрик, песня Овернца проста:[43]
Претят ему те, кто в любви отцвел,
Как пышный бутон, чья завязь пуста.
Песня, в которой трубадур живописует двенадцать своих собратьев, а в последней строфе — себя
Трубадуров прославить я рад,[44]
Что поют и не в склад и не в лад,
Каждый пеньем своим опьянен,
Будто сто свинопасов галдят:
Самый лучший ответит навряд,
Взят высокий иль низкий им тон.
О любви своей песню Роджьер
На ужасный заводит манер —
Первым будет он мной обвинен;
В церковь лучше б ходил, маловер,[45]
И тянул бы псалмы, например,
И таращил глаза на амвон.
И похож Гираут, его друг,[46]
На иссушенный солнцем бурдюк,
Вместо пенья — бурчанье и стон,
Дребезжание, скрежет и стук;
Кто за самый пленительный звук
Грош заплатит — потерпит урон.
Третий — де Вентадорн, старый шут,[47]
Втрое тоньше он, чем Гираут,
И отец его вооружен
Саблей крепкой, как ивовый прут,
Мать же чистит овечий закут
И за хворостом ходит на склон.
Лимузинец из Бривы — жонглер,[48]
Попрошайка, зато хоть не вор,
К итальянцам ходил на поклон;
Пой, паломник, тяни до тех пор
И так жалобно, будто ты хвор,
Пока слух мой не станет смягчен.
Пятый — достопочтенный Гильем,[49]
Так ли, сяк ли судить — плох совсем
Он поет, а меня клонит в сон,
Лучше, если б родился он нем,
У дворняги — и то больше тем,
А глаза взял у статуи он.[50]
И шестой — Гриомар Гаузмар,[51]
Рыцарь умер в нем, жив лишь фигляр;
Благодетель не больно умен:
Эти платья отдав ему в дар,
Все равно что их бросил в пожар,
Ведь фигляров таких миллион.
Обокраден Мондзовец Пейре,[52]
Приживал при тулузском дворе, —
В этом есть куртуазный резон;
Но помог бы стихам и игре,
Срежь ловкач не кошель на шнуре,
А другой — что меж ног прикреплен.
Украшает восьмерку бродяг
Вымогатель Бернарт де Сайссак,[53]
Вновь в дверях он, а выгнан был вон;
В ту минуту, как де Кардальяк
Старый плащ ему отдал за так,
Де Сайссак мной на свалку снесен.
А девятый — хвастун Раймбаут[54]
С важным видом уже тут как тут,
А по мне, этот мэтр — пустозвон,
Жжет его сочинительства зуд,
С жаром точно таким же поют
Те, что наняты для похорон.
И десятый — Эбле де Санья,[55]
Он скулит, словно пес от битья,
Женолюб, пострадавший от жен;
Груб, напыщен, и слыхивал я,
Что, где больше еды и питья,
Предается он той из сторон.
Ратным подвигам храбрый Руис[56]
С давних пор предпочтя вокализ
Ждет для рыцарства лучших времен;
Погнут шлем, меч без дела повис —
Мог тогда только выиграть приз,
Когда в бегство бывал обращен.
И последний — Ломбардец-старик,[57]
Только в трусости он и велик;
Применять заграничный фасон
В сочинении песен привык,
И хоть люди ломают язык,
Сладкопевцем он был наречен.
А про Пейре Овернца молва,
Что он всех трубадуров глава[58]
И слагатель сладчайших кансон;
Что ж, молва абсолютно права,
Разве что должен быть лишь едва
Смысл его темных строк прояснен.
Пел со смехом я эти слова,
Под волынку мотив сочинен.
МОНАХ МОНТАУДОНСКИЙ[59]
Песня, добавляющая сведений к предыдущей
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Славен также Гираут ло Рос,[60]
Он чужие стихи преподнес
Как свои — и ничуть не смущен;
Перед сыном Альфонсовым[61] нос
Задирает — мол, я перерос
Тех, чьей милостью был вознесен.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из последних же — Пейре Видаль:[62]
Членов многих нехватка,[63] и жаль,
Что язык его не посребрен;[64]
Что он сын скорняка — не печаль,
То печаль, что он дурень и враль;
Рыцарь доблестнейший всех времен.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
РАЙМБАУТ ОРАНСКИЙ[65]
Песня о поведении, ведущем к успеху у дам
Я совет влюбленным подам,[66]
Но забочусь не о своем,
Ибо к лести глух и хвалам,
Касательно ж собственных драм
Не обмолвлюсь сам ни словцом;
И солгать не даст мне Амор,
Что слугою был верным самым
Я ему, услужая дамам.
Воздыхателям-простакам
Сложный курс науки о том,
Как любимым стать, преподам,
Чтоб, внимая моим словам,
К цели шли они прямиком;
Вздернут будь или брошен в костер
Тот, кто речь мою глушит гамом!
Всяк учись по моим программам!
Те владеют сердцами дам,
Тех любезный встретит прием,
Кто сумеет дерзким речам
Дать отпор, то бишь по зубам
Дать как следует кулаком;
Угрожая, не бойтесь ссор!
С несговорчивой — будьте хамом!
Благо кроется в зле упрямом.
Чтобы путь проложить к сердцам
Лучших, действуйте только злом:
Дайте волю дурным словам,
Грубым песням и похвальбам;
Чтите худших; вводите в дом
Тех, чей всем известен позор, —
Словом, дом свой покройте срамом,
Чтоб не стал кораблем иль храмом.[67]
Этим следуя образцам,
Преуспеете! Я ж в другом
Плане действую, ибо там,
Где лукавите вы, я прям,
Мягок, верен, честью ведом,
Вижу в женщинах лишь сестер —
И... подобным увлекшись хламом,
Я приблизился к страшным ямам.
Вы избегнете этих ям,
Но, поняв, что я стал глупцом,
По моим нейдите следам,
Поступайте же, как я вам
Заповедал, не то потом
Чувство вас возьмет на измор;
Да и я наглецом упрямым
В дом приду к самым милым дамам.
Выдам всем сестрам по серьгам,
Ибо я с тех пор не влеком
Ни к которой, увы, из дам,
Как Мой Перстень[68] наделся сам
Мне на палец... Молчи о том,
Мой язык! Не суйся! Позер
Жизнь кончает увенчан срамом!
Нет во мне пристрастья к рекламам.
Ей пошлю стихи — курс тем самым
На родной мой Родес[70] задам им.
Песня про «не-знамо-что»
чтобы сочинить то, чего никто никогда не видел сочиненным ни мужчиной, ни женщиной, ни в этом веке, ни в каком прошедшем.
Безумным всяк меня зовет,
Но, петь начав, не премину
В своих желаньях дать отчет,
Не ставьте это мне в вину;