упоко-ракау, которое должно было придать силу и нужное направление броску. Заклинание это тоже было фамильным. Полный его текст понять непросто — он насыщен мифологическими мотивами и, главное, не всегда ясна связь их с данной ситуацией.
Это я, Такере,
Рыба, прочно обосновавшаяся на рифе.
Северо-восточный ветер не стронет меня,
Беспокойное семя, взращенное
На спине Рангиатеа.
Обрушь опоры земли, {67}
Той земли, которую опрокинул
Основатель Гавайки, о мое божество!
Каменная праща — это Руру-роро,
Праща — это Ту-каи-пакора.
О Оиои, выведи их на открытое место.
Вы будете пищей для моей каменной пращи!
Рангиатеа — это имя дома, где вырос Такере, а Оиои — имя одного из богов.
Заканчивая заклинание, Такере прицелился в изображение божества Те Паре, висевшее на стене укрепления, и сбил его. Согласно преданию, это принесло победу. Очевидно, без обращения к своим богам воин не решился бы послать камень в божество вражеского племени [81, 305].
А вот эпизод из военного прошлого маори, относящийся примерно к 1830 г. Жрец племени собрал воинов перед атакой на укрепление Каиапохиа и произнес заклинание:
Что это за ветер, который дует на меня?
Западный? Южный? Нет, это восточный бриз!
Встань на вершине холма Омере,
И увидишь ты, о Раха,
Ослепительный блеск сияющего неба Каиапохиа.
При помощи носа каноэ,
При помощи ручки весла
Каноэ Мауи будет опрокинуто
Туда вниз.
Теперь гребите неистово!
Летите через моря!
Погружайте свои весла!
Смотрите на стаю морских птиц
Над тихой заводью у Ваипара!
Хи, ха!
Там-то и разразится битва!..
Мауи — знаменитый мифический персонаж (о нем подробно см. в следующей главе). Заклинание называется «Каноэ Мауи», и, видимо, главный его объект — лодка мифического героя, победа над которой открывает путь к успешной атаке на островное укрепление [62, 92]. {68}
На мотиве непосредственного включения песни в ход военного столкновения строятся типовые эпизоды легендарных рассказов о подвигах предков. О Ка-лани-опу'у рассказывают, как он отбивался от окруживших его врагов. Схватив двоих могучими руками, он запел:
Есть остров Каула, связанный с Ниихау,
На обоих вода рождена Кане (бог).
Солнце сверкает над Халалихи там,
Солнце проходит и исчезает в Лехуа,
Сумрак вечерний приходит,
Каула заснет, прежде чем солнце зайдет,
Лехуа лежит сверкая в море.
Согласно толкованию автора книги, опубликовавшего этот текст, упоминание далеких островков Каула и Лехуа, лежащих к западу от Ниихау, где происходило событие, вместе с картиной заката в гавайской поэзии символизирует смерть.
Но, оказывается, реальному прочтению поддается вся символика песни: «Эти двое, которых я держу, оба получили жизнь от Кане. Они сейчас в полной силе. Скоро они умрут. Ранняя смерть приходит к ним. Прославлен в битве я» [54, 76-77].
Перед нами — проявление удивительного свойства океанийской поэзии: она способна соотносить любые жизненные эпизоды и ситуации с мифологическим миром, придавать обыденному, повседневному значение космического, символизировать и поэтически обобщать реально происходящее в рамках набора мифологических, легендарно-исторических, условно-типовых образов и ассоциаций. При этом мы сталкиваемся с очень сложным подчас механизмом символизации, при котором обратный перевод на язык реального отчета затруднен до предела и возможен при условии, когда известна исходная реальная ситуация и когда, разумеется, знакомы основные элементы данной кодовой системы.
Для гавайской или маорийской поэзии естественно совмещение плана реального и мифологического, переход из одного в другой. Эта особенность обычна, например, для песен-плачей, обращенных к погибшим. Представление о них можно отчасти составить не столько по {69} подлинным записям, сколько по мифологическим рассказам и преданиям, в состав которых они иногда включаются. Гавайский воин, свидетель гибели своего вождя Ка-хахана и его друга Алапа'и, так оплакивает их смерть:
Вы, два товарища, умчались в 'Ева,
Вы исчезли, и (один из вас был) мой вождь.
Оба вы умчались в отчаянии,
Умчались в долины крайней бедности,
В пустынные места, к водопадам.
А! Здесь-то и обитают Ка-хапу'у-Коли
И Кара'и-Кауналулу,
Барабаны Кекеи'аику.
Ты, Хи'олани, сова, которая возглашает боевой сигнал войны
Для Халаулани в Ханапоули...
Двое из них взяты в океан,
Туда, где находится множество портов Пу'улоа,
На каноэ вождя Каиолохиа.
Говорите, вы, сидящие на веслах, кто уносит божественного
На платформе каноэ [54, 137-138].
Описание переправы умерших на каноэ здесь имеет двойной смысл — как образ похоронного обряда и как отражение реального факта: в предании виновник гибели вождей отправляет их тела на лодках в другое место.
Регламентированный характер имели обычно процедуры, связанные с заключением мира. У папуасов ялемо мир заключался по предложению той стороны, которой приходилось опасаться мести. Группа участников исполняла танец на площадке, находящейся от деревни противной стороны на расстоянии крика. При этом пели традиционные песни мира. Воины оплакивали в них гибель мужчин и потерю свиней, сожалели о прекращении торговли между двумя сторонами и часто проклинали третью сторону, ответственную за ссору, примерно в таких словах: «Это ваша вина! Это ваша ответственность! Огонь съел воду реки, съел реку Севе и реку Яксоле. Это ваша вина!» Севе и Яксоле в данном случае — группы, вовлеченные в войну. Сгоревшие реки — это символ {70} потерь, понесенных воюющими. Заключительная строфа выражала решимость к миру:
Драться — это плохое дело, это война.
Подобно деревьям, мы будем стоять вместе,
Подобно деревьям на Фунгфунг,
Подобно деревьям на Йелен.
Последние названия относятся к гребням, разделяющим долины, в которых живут враждующие группы.
Приведенная песня является посланием мира, и если оно не встречает отказа, процедура продолжается до конца [55, 83-84].
Есть и более простые песни перемирия. Например, представители от каждой группы в танце выходили друг другу навстречу и, размахивая листом дерева, имеющим якобы магическую силу, пели:
Мы обмениваемся листом тусефа,
Нейтрализуя нашу враждебность [25, 236].
У маори заключение мира между двумя воюющими племенами символизировалось в песне, описывавшей, как два соперничающих бога приветствовали друг друга, по традиции прикасаясь носами [82, 497].
Особый раздел традиционного воинского ритуала составляли победные церемонии и песни.
У папуасов возвращавшиеся из похода возвещали об успехе ревом раковинных труб. Если экспедиция возвращалась морем, воины стояли в лодках, разрисованные и украшенные, с оружием в руках, головы врагов свисали у них с плеч. Подплывая к берегу, киваи пели специальные песни типа нубуа. В коротких строфах торжество победителей выражалось то прямо, то через мифологические ассоциации. Убитый враг уподоблялся телу Сидо, мифического героя киваи, который умер первым и открыл дорогу в страну смерти (подробно о Сидо см. в следующей главе).
Женщины, собравшиеся на берегу, в праздничных нарядах, начинали пляску, размахивая маленькими циновками и ветками кротона. Танец и песни назывались иго-ме. В одной из песен были слова: «У Оромотури (название бухты) хорошая женщина Йбубо танцует, она рада». {71} Здесь имелась в виду, вероятно, жена легендарного воина Йасы: по преданию, она первой стала танцевать иго-ме, встречая мужа из его победных плаваний. Здесь уместно заметить, что во многих заклинаниях и ритуальных песнях, особенно древнего типа, постоянно устанавливаются образно-ассоциативные связи между данным событием или действием и их сегодняшними исполнителями, с одной стороны, и «первыми» исполнителями, создателями ритуала, относящимися обычно к мифологическим временам, — с другой.
После высадки тут же на берегу начинался военный танец пипи, удачливые воины плясали, размахивая головами врагов. Большая часть песен заключала слова, непосредственно относившиеся к танцу, к успеху дела, к принесенным трофеям. Но и здесь иногда всплывало имя великого легендарного воина Куиамо, давшего якобы жизнь ритуальному танцу.
Празднество завершалось женским танцем и песнями, в которых женщины воспевали победу своих мужчин и радовались их благополучному возвращению [58, 162-164].
У воинов орокаива было принято песнями напоминать женщинам, чтобы они начинали готовить овощи для еды. Те, кто отличился, пели о бегстве врагов, «неудачники» сами себя осмеивали («Мы бились водой», т. е. как дети, обрызгивая друг друга) [91, 171-172].
Жестокость и беспощадная откровенность ритуалов и песен победы были проявлением норм и отражением понятий общества. Факты, приведенные нами, относятся к более или менее отдаленному прошлому. Межплеменные войны, столкновения между соседями стали достоянием истории, а танцы и песни, ими порожденные, утратили свои исконные функции и перешли в сферу развлекательного искусства. В деревне Бонгу мне удалось записать единственный образец военной песни, исполнявшейся когда-то перед походом. Она воспринимается здесь как отголосок далекого прошлого. А военные танцы фиджийцев мы увидели... на фестивале в столице Фиджи Суве. Танцоры были одеты в традиционные военные костюмы, тела их были раскрашены, они потрясали копьями и дубинками. Но это был уже самый настоящий концертный номер, воспроизводивший некогда живую, а ныне угасшую бытовую традицию. {72}