А впрочем, обо всем по порядку. Случай Никольского настолько неординарен, что я решил вынести рассказ о нем в отдельную главу.
К тому же во время поисков материалов об артисте фортуна явно обреталась в добром расположении духа: благодаря помощи давнего товарища музыканта, московского коллекционера Владимира Яковлевича Климачева мне удалось лично встретиться с Андреем и взять эксклюзивное интервью специально для этой книги.
— Андрей Юрьевич, впервые я услышал ваши песни примерно в 1987 году. Сказать, что они мне понравились, — значит ничего не сказать. Несмотря на то, что в те годы вы записывались в основном под гитарный аккомпанемент, это звучало настолько свежо, интересно, в характерной, узнаваемой авторской манере… И песни были очень разноплановые: цыганский романс, русский, казачьи песни, красивая лирика. Наконец, искрометные хулиганские вещи. Помню, я с друзьями (такими же любителями жанровой музыки) пытался отыскать хоть какую-то информацию об их создателе. Однако безуспешно. Каково же было мое удивление, когда в 1989 году я увидел вас в дневной программе на «Учебном канале», как в те годы называлась четвертая кнопка на ТВ. Впрочем, длилась передача от силы двадцать минут и получить ответы на многие вопросы я все равно не смог, понял лишь, что музыка не являлась основным вашим занятием. Прощу прощения за долгую преамбулу, но теперь будет ясно, почему мой первый вопрос касается самого начала вашего жизненного пути.
— Я коренной москвич, родился и вырос в столице, на Кутузовском проспекте.
Мое детство прошло в доме, который сегодня знаменит тем, что там находится театр моды Валентина Юдашкина. Мама была домохозяйкой, а мой отец, Юрий Иванович, возглавлял крупное производство. Когда выпадала свободная минута, папа, бывало, брал в руки семиструнную гитару и великолепно исполнял старинные романсы. Именно он открыл для меня всю красоту русской песни, русской поэзии.
Я вспоминаю, как в самые ранние детские годы (еще дошкольником) я с удовольствием включал проигрыватель, ставил пластинки, записанные “на ребрах”, и слушал Петра Лещенко: “Миша, Мишенька, ах, проказник Мишка…” (напевает).
Позднее, в юношеские годы, я порой даже стеснялся своих увлечений — все вокруг хотели быть модными, нравиться девушкам, увлекались “Битлз”, “Роллинг стоунз”, а мне по душе были Вертинский, Лещенко, Морфесси…
— Объяснял ли вам отец, что эти песни запрещенные?
— Да, он говорил об этом, но это лишь еще больше разжигало любопытство, подстегивало интерес. Я думал про себя: «Почему же эти песни не звучат с эстрады, ведь они, как никакие другие, подходят для русской души».
В те же годы я сильно увлекся творчеством эмигрантов. Собрал практически всех: Димитриевичей, Рубашкина, Клименко, хор Жарова…
Все это у меня было. Я интересовался не только цыганским репертуаром, но и городским романсом. Я не хочу называть эти песни «блатными», потому что «блатные» песни, особенно в нынешнем виде, я не приемлю. Сегодня в них нет гротеска, самоиронии, куража, наоборот, все как-то очень серьезно про «нары», «бараки», «конвой»… А ведь главная прелесть «хулиганских» вещей именно в присущем им юморе, метком, удачно подобранном слове.
В начале семидесятых я услышал первые концерты такого самобытного артиста, как Аркадий Северный. Я сразу понял, что он не эмигрант. Во-первых, качество записи хромало, было слышно, что это не с диска. Во-вторых, аккомпанемент и его исполнение часто шли «мимо нот», плюс ко всему он путал слова, ошибался в падежах, склонениях, проглатывал окончания. Нередко было заметно, что Северный поет пьяным, но… Все огрехи искупались абсолютно фантастическим тембром голоса, подачей и разнообразностью материала. Думаю, если бы он дожил до сегодняшнего времени, имел возможность спеть с хорошим ансамблем, в студии, то достиг бы впечатляющих высот.
— Расскажите о том, как вы сами пришли к русской песне уже в качестве автора-исполнителя.
— Я не профессиональный музыкант, хотя окончил когда-то музыкальную школу по классу фортепиано и довольно профессионально владею семиструнной гитарой. Первые песни, написанные для друзей, знакомых, появились в конце семидесятых годов, но тогда я еще не помышлял об их записи, некой популяризации. Да и занят был абсолютно иным в жизни — окончил сначала Плехановский институт, потом Академию внешней торговли и благополучно строил карьеру, работал на Смоленской площади, в Министерстве внешней торговли, выезжал в загранкомандировки.
Но тянулась, наверное, душа к музыке. Я писал песни, стихи «в стол», не ощущая себя ни музыкантом, ни поэтом.
А в самом начале восьмидесятых сделал дома, под гитару, первую запись. Поставил катушечный магнитофон «Грюндиг ТК-46» с реверберацией — и вперед.
— Сохранились ли самые первые «опыты»?
— Вряд ли, многое утеряно. Иногда на концерты приходят коллекционеры и приносят мои старые пленки, а я их просто не помню. Начиная года с 1982–1983-го я стал записываться довольно часто. У друзей, в компаниях… Бывало, на меня выходили некие энтузиасты подпольной культуры, предлагали организовать домашний концерт. Там собирались даже какие-то зрители, слушали, аплодировали.
— Но одновременно вы продолжали трудиться во Внешторге?
— Да, я свои песни не считал чем-то выдающимся, мне это просто в голову не приходило. Я чувствовал страсть к песне, тем не менее даже не думал ломать ради творчества привычный жизненный уклад. Мне было что терять: я работал, и на службе все шло, можно сказать, отлично.
Хотя пару раз я попытался исполнить свои произведения на официальных мероприятиях, в каком-то ДК или клубе. Помню, спел казачью песню: «Ты прости меня, родная, коль себя не сберегу, где умру, я, сам не знаю, буйну голову сложу…» После выступления ко мне подходит «товарищ» из отдела культуры, наверное, и говорит: «Что же вы поете? Надо вот так: “Ты прости меня, родная, коль себя не сберегу, где умру, я, сам не знаю, за… советскую страну”».
Бред какой-то, понимаешь! При чем здесь это вообще… И так было постоянно.
На парткоме, когда мои песни дошли до коллег, начальник встает: «Никольский! Ты или работай, или песни свои пой!» «Совок» был, что ты хочешь…
А вот еще случай. Меня направляли по работе в Италию, и, как водилось в те времена, я заполнил не одну анкету, прошел несколько согласований на разных уровнях, от месткома до КГБ, и, наконец, на финальной беседе с ответственными товарищами один из них заявляет мне: «Да, товарищ Никольский, все у вас на первый взгляд в полном порядке, нет изъянов в биографии, и специалист вы хороший, но… Мы внимательно изучили ваше досье в отделе кадров и обнаружили там один факт, не идущий на пользу репутации советского служащего: вы были замечены на похоронах Высоцкого! Причем, по имеющимся у нас материалам, видно, что вы сильно переживали его смерть…» Что я мог ответить на это? Как связано мое присутствие на Ваганьковском и заграничный контракт? Такие вещи случались, конечно, в СССР сплошь и рядом. Но в Италию я все равно выехал.
— Работали в серьезнейшем учреждении и пели неофициальный репертуар. Не боялись? И если да, почему за псевдонимом не укрылись?
— Боялся, конечно, но бог миловал, никаких репрессий в мой адрес не было. На службе только косились.
А почему под своим именем остался? Да потому что это было хобби: я не давал концертов, не ставил запись альбомов на поток, то есть не нес, скажем так, свою идеологию в массы. Собственно, у меня не было в мыслях как-то популяризировать свое творчество.
Все выступления тех лет получались стихийно. Однажды я по службе прибыл в командировку в Ленинград, и там знакомые моих знакомых спонтанно организовали концерт.
— Это тот самый: «Мы благодарим вас за замечательный прием в городе Ленинграде. Андрюша Никольский дарит вам свои новые песни…»
— Да, он проходил в холле (!) какого-то ДК, собралось столько людей, очень здорово принимали.
— Как же случилось, что вы все же оставили карьеру чиновника и ушли на эстраду?
— Знаете, если бы не революция 1991 года, я бы, скорее всего, и не бросил свою работу. Я собирался ехать в Англию в наше торгпредство на три года, а тут путч, и все полетело кувырком.
— Но если вы не рассчитывали всерьез заниматься музыкой, каким образом вы мелькали, пусть редко, на ТВ, в прессе и т. д.?
— Тоже случайно: жена моего друга работала редактором в Останкино. Так же и в журнале вышла заметка, и на радио попал — без малейших усилий с моей стороны. У меня в кругу друзей были только коллеги из министерства и дипломаты. Никого из шоу-бизнеса я не знал.
Миша Шуфутинский спел несколько моих песен: «Играй, гитара!», «Моя жизнь», «В ресторане», и когда он приехал в 1991 году в Москву с гастролями, мы познакомились. Потом он меня с Лещенко познакомил, и Лев записал целую пластинку моих вещей. Затем я был приглашен к Лещенко на день рождения, а там сидит Филипп Киркоров… Вот так все началось.
Кстати, тогда же, в начале девяностых, мне сказали, что мою песню «Сотник» исполняет в концертах Звездинский. Я купил цветы, поехал на его выступление, хотел поблагодарить его, а он спел «Сотника» и ни словом об авторе не обмолвился. Я обалдел!
Миша Шуфутинский, наоборот, и на кассетах указал мое имя, и, если я бывал в зале во время исполнения им моего произведения, всегда говорил: «Здесь присутствует Андрей Никольский — автор этой песни». А тут такое бесстыдство!
— А какое продолжение имела та история?
— Я рассказал об этом моим друзьям, у нас нашлись общие знакомые со Звездинским в музыкальных и иных кругах, и он сказал, что ни на что не претендует — это, мол, переписчик ошибся… В ответ я лишь саркастически усмехнулся. С тех пор я все свои произведения (а их уже несколько сотен) регистрирую в РАО. До этого случая я ничего не регистрировал. Так что нет худа без добра!