Не стоит он вниманья твоего
И взора не притянет.
Но эхо этих слов тревожит слух,
Как дальний стон тоски и боли,
И бьётся в них поэта гордый дух,
Слезам не давший воли.
Всего лишь локон – и видений рой:
Незваные, слетятся сами,
И волосы струятся предо мной,
Воспетые певцами.
Вот волны детских спутанных кудрей
Летят и падают на лица,
Их треплет ветерок среди полей,
И солнце в них резвится.
Вот черные, как во́рона крыло,
Лик обрамляют королевы
Или цыганки смуглое чело
Под страстные напевы.
Вот старости серебряный венец,
Ей отдаю смиренно дань я –
И вижу пред собою наконец
Ожившее преданье.
Дом фарисея, роскошь, пир горой,
Но слышен гомон возмущённый,
И взоры все обращены к одной,
Коленопреклоненной.
Она, не осушая глаз и щек,
Ступни Христа кропит слезами
И влаги ток с боготворимых ног
Стирает волосами.
Безгрешный дар любви и доброты
Он не отверг почета ради, —
Коснись без небрежения и ты
Забытой этой пряди.
Тот, кто любил ее, давно незряч,
От мира здешнего далек он…
Вздохни над ней и осторожно спрячь:
Ведь это женский локон.
Три дня спустя
Написано под впечатлением от картины
Холмена Ханта «Нахождение Спасителя во Храме»
Я очутился в Храме,
В толпе народа у раскрытых врат.
Вокруг меня, не умещаясь в раме,
Шумел священный град.
Играли самоцветы,
И мрамор пола с позолотой стен
Высвечивали чудно все приметы
Оживших древних сцен.
Но что-то роковое
Средь яркой этой роскоши цвело:
Так розы украшают неживое,
Остывшее чело.
Три дня там спорят кряду
Ученые мужи со всех концов;
Им внемлет праздный люд, найдя отраду
В беседах мудрецов.
Но вижу раздраженье
На лицах старцев и немой вопрос:
Как? Все их доводы, все возраженья
Разбил молокосос?!
Они отводят взоры:
Тот раздосадован, другой сердит,
И лишь один, забыв про разговоры,
На отрока глядит.
И может быть, впервые
Сомненью он подверг закон отцов,
Подумав с грустью, что они – слепые,
Ведущие слепцов.
А может быть, над бездной
В грядущее он устремляет взгляд
И смерть провидит, и звезды чудесной
Мучительный закат.
Как снежную вершину,
В заливе отраженную ночном,
Душа во сне явила мне картину,
Увиденную днем.
Зеваки, словно осы,
Роились и жужжали перед ней
И задавали глупые вопросы,
Один другого злей:
«Где соразмерность линий?
Где совершенство тела и лица?
Где красота, какой мы ждали ныне?»
О жалкие сердца!
В глаза его взгляните,
Что прямо в душу смотрят с полотна.
Любовь и скорбь, прозренья и наитья
Таит их глубина.
Бездонных два колодца –
Глядите же в их грозовую тьму,
Пока в душе желанье не проснется
Шагнуть туда – к Нему –
Склонить пред Ним колени
И жизнь свою связав с Его судьбой,
Вдруг выдохнуть: «Дай только позволенье
Идти мне за Тобой!»
… Но вот пред ним земные
Родители – они уж сбились с ног,
И шепчет огорченная Мария:
«Ну что же ты, сынок?
Ты нам – зеница ока,
И мы с отцом, виной себя казня,
Тебя искали близко и далеко
Три долгих дня!»
Ещё я ждал ответа,
Тех самых слов: «Зачем искали вы?..»,
Но жаворонок, первенец рассвета,
Мой сон прервал, увы.
И он померк, бледнея,
И отступил в предутреннюю тень,
Как призраки в пещере чародея,
Когда забрезжит день.
Но сон – прозрачный, хрупкий –
Я молча длил, не открывая глаз,
И, как ребенок, ночь держал за юбки,
Чтоб дольше он не гас.
Пламя в камине
Ночь тянется, трещат поленья,
И углей медленное тленье
Мне дарит странные виденья.
Укромный дом, церковный звон,
Простор полей со всех сторон –
Счастливый край, где я рожден.
Сквозняк промчался по гостиной –
И вот уж новая картина
Мерцает в глубине камина.
Я вижу детские черты,
Ресницы темные густы,
В кудряшки воткнуты цветы.
А следом – юная девица
Расцвету своему дивится,
И радуется, и стыдится.
Когда-то мы играли с ней –
Проказливой принцессой фей
С копной растрепанных кудрей.
Потом – когда же это было? –
Бродил я в роще с девой милой,
И молодость в крови бродила.
…Седеет локон смоляной,
И ту, что быть могла со мной,
Другой давно назвал женой.
Моя любовь, моя кручина
Со мной сегодня у камина
Сидеть могла бы ночью длинной.
Виденья мчат, пылает лоб,
И словно времени галоп,
В висках стучит: «могла б… могло б…».
Я опоздал на состязанье.
Я вовремя не сдал заданье.
Мои напрасны оправданья.
В камине меркнут угольки,
Погасли прежние деньки,
И мысли поздние горьки.
Все прогорело. На картине
Лишь пепел стынущий в камине,
И ночь огромна, как пустыня.
Урок латыни
Томов латинских легион
Построен для ученья,
Гораций ждет и Цицерон,
Но мы листаем лексикон:
Вот нужное значенье!
Любить – amare – вот глагол,
Что всех важней наук и школ!
Так день за днем шутя мы пьем
Цветов живую сладость,
Как вдруг надвинется гроза:
В сердцах раздор, горят глаза –
Прощай, покой и радость!
И мы вздыхаем в свой черед:
«Amare! Горек этот плод!»
Ну что ж! Твердили мы вчера:
«Нет розы без занозы»,
Но улыбаемся с утра,
Сказав друг другу: «Жизнь мудра,
И нет шипа без розы!»
Латынь не даром нам далась:
В любви и горечь есть, и сласть.
Возвращение Пака
Акростих
Надпись на двух книжках, подаренных девочке
и мальчику в память о том дне, когда они посетили
автора и он научил их складывать из бумаги
«пистолетики»
Пак от нас умчался прочь,
Радуясь своей затее,
И с тех пор средь летних рощ
Не резвятся феи.
Цапнуть крынку со стола,
Если не глядит хозяйка,
Сливки вылакать могла
Славных эльфов стайка.
Есть и здесь у них родня…
Это что? Слышны в прихожей
Легкий шорох и возня –
И явился у меня
С эльфом кто-то схожий!
22 ноября 1891 г.
Пак вернулся к нам опять!
Расшалились в доме феи:
Им не лень изобретать
Новые затеи.
Целый день всё прыг да скок,
Удирая друг от дружки –
Чу! стреляют в потолок
Адские хлопушки.
Резвость, дети, не порок:
Летних дней сменится сладость
льдом печалей и тревог, —
Запасайте ж нынче впрок
Умных эльфов радость!
25 ноября 1891 г.
Комментарии
Из «Полезных и назидательных стихотворений» (1845)
From Useful and Instructive Poetry
История с хвостом
A Tale of a Tail
Брат и сестра
Brother and Sister
Моя фея
My Fairy
Полезные правила
Rules and Regulations
Сцена из Шекспира с вариациями
A Quotation from Shakespeare with Slight Improvements
В основе этих «вариаций» – хроника Шекспира «Генрих IV. Часть вторая», акт IV, сцена 5. В русской версии используется перевод Е. Бируковой (1959).
Пунктуальность
Punctuality
Звезда и пуля
Facts
Восточная притча
A Fable
Загадочный гость
A Visitor
Использованный в этом отрывке комический прием можно назвать «подвешиванием» (suspense). Сходный прием использовал Уильям Гилберт в балладе «История принца Аджиба».
Из «Ректорского журнала» (1848)
From The Rectory Magazine
Баллада о запоздалом путнике
As it fell upon the day
Страшный сон
Horrors
В 1843 году отца будущего писателя, старшего Чарльза Додсона, священника, перевели в городок Крофт на севере графства Йоркшир и назначили настоятелем местной церкви. Как раз незадолго до этого рядом с городком прошла Восточная железная дорога – одна из первых в Англии пассажирских линий. Она произвела огромное впечатление на мальчика, он даже устроил точно такую же в пасторском саду, хотя паровозом у него служила простая садовая тачка с положенной на нее бочкой. Впечатления от первого знакомства с невиданным доселе железным чудищем отразились позже в двух стихотворениях Чарльза, написанных для домашнего журнала.
Назидание
Misunderstandings
Песня Как-Бы-Черепахи
Mock Turtle’s Song
Придуманная Кэрроллом Mock Turtle – фальшивая черепаха – произошла от обычного в викторианской кухне mock turtle soup – фальшивого черепахового супа, который после того, как черепахи перестали появляться в омывающих Англию морях, пришлось делать из телятины. Это стихотворение послужило основой для образа Как-Бы-Черепахи и песни о «Черепаховом супе» в десятой главе «Алисы в Стране чудес».
Чудище
Terrors
См. примечание к стихотворению «Страшный сон».
Из «Ректорского журнала» (1848)
From The Rectory Umbrella
Роковая охота
The Fattale Chayse
Эта имитация старинной баллады в оригинале написана в старой орфографии с густой примесью устаревших слов. В переводе мы отказались от попыток передать это средствами русского языка.