– Ах, оставьте его! – предводитель сказал.
Надо помнить про цель основную.
Уж закат запылал над вершинами скал:
Время Снарком заняться вплотную!
Вопль восьмой. Исчезновение
И со свечкой искали они, и с умом,
С упованьем и крепкой дубиной,
Понижением акций грозили притом
И пленяли улыбкой невинной.
Из ущелий уже поползла темнота,
Надо было спешить следотопам,
И Бобер, опираясь на кончик хвоста,
Поскакал кенгуриным галопом.
– Тише! Кто-то кричит! – закричал Балабон.
Кто-то машет нам шляпой своей.
Это – Как Его Бишь, я клянусь, это он,
Он до Снарка добрался, ей-ей!
И они увидали: вдали, над горой,
Он стоял средь клубящейся мглы,
Беззаветный Дохляк – Неизвестный Герой
На уступе отвесной скалы.
Он стоял, горд и прям, словно Гиппопотам,
Неподвижный на фоне небес,
И внезапно (никто не поверил глазам)
Прыгнул в пропасть, мелькнул и исчез.
«Это Снарк!» – долетел к ним ликующий клик,
Смелый зов, искушавший судьбу,
Крик удачи и хохот… и вдруг, через миг,
Ужасающий вопль: «Это – Бууу!..»
И – молчанье! Иным показалось еще,
Будто отзвук, похожий на «джум»,
Прошуршал и затих. Но, по мненью других,
Это ветра послышался шум.
Они долго искали вблизи и вдали,
Проверяли все спуски и списки,
Но от храброго Булочника не нашли
Ни следа, ни платка, ни записки.
Недопев до конца лебединый финал,
Недовыпекши миру подарка,
Он без слуху и духу внезапно пропал –
Видно, Буджум ошибистей Снарка!
Из книги «Сильвия и Бруно»
1889–1893
Песня Безумного Садовника
Он думал – перед ним Жираф,
Играющий в лото;
Протер глаза, а перед ним –
На Вешалке Пальто.
«Нигде на свете, – он вздохнул, —
Не ждет меня никто!»
Он думал – на сковороде
Готовая Треска;
Протер глаза, а перед ним –
Еловая Доска.
«Тоска, – шепнул он, зарыдав, —
Куда ни глянь, тоска!»
Он думал, что на потолке
Сидит Большой Паук;
Протер глаза, а перед ним –
Разгадка Всех Наук;
«Учение, – подумал он, —
Не стоит этих мук!»
Он думал, что над ним кружит
Могучий Альбатрос;
Протер глаза, а это был
Финансовый Вопрос.
«Поклюй горошку, – он сказал, —
Мне жаль тебя до слез!»
Он думал, что его ждала
Карета у Дверей;
Протер глаза, а перед ним –
Шесть Карт без козырей.
«Как странно, – удивился он, —
Что я не царь зверей!»
Он думал – на него идет
Свирепый Носорог;
Протер глаза, а перед ним –
С Микстурой Пузырек.
«Куда вкусней, – подумал он, —
Был бабушкин пирог!»
Он думал – прыгает Студент
В автобус на ходу;
Протер глаза, а это был
Хохлатый Какаду.
«Поосторожней! – крикнул он, —
Не попади в беду!»
Он думал – перед ним Осел
Играет на трубе;
Протер глаза, а перед ним –
Афиша на Столбе.
«Пора домой, – подумал он, —
Погодка так себе!»
Он думал – перед ним Венок
Величья и побед;
Протер глаза, а это был
Без ножки Табурет.
«Все кончено! – воскликнул он. —
Надежды больше нет!»
Три Барсука
Сидели на горе три барсука
И грезили, витая в облаках,
Внимая гулу бурь издалека
И в ближней роще – щебетанью птах.
Они могли бы так сидеть века
В мечтах, в мечтах, в мечтах.
Гуляли три Селедки под горой
(Уж так оно нечаянно сошлось)
И, заняты то песней, то игрой,
На Барсуков поглядывали вкось:
Авось, они заметят – под горой…
Авось, авось, авось!
Селедка-мать рыдала на заре
На камне, слезы горькие лия;
Барсук-отец стонал в своей норе
И повторял: – Вернитесь, сыновья!
Вам пирога с черникою отре-
жу я, – жу я, – жу я!
И тетушке Селедке говорил:
– Теперь нам с вами тосковать все дни,
Век доживая из последних сил
Без деток, без семьи и без родни;
Остались мы – так, видно, Рок судил! –
Одни, одни, одни!
А дочери Селедкины втроем
Плясали на лужайке краковяк
И распевали песенки о том,
Что жизнь – такой пленительный пустяк:
– Давай, подруженька, еще споем –
Пустяк, пустяк, пустяк!
Был хор Селедок так громкоголос,
Что Барсуков отвлек от их мечты.
– А знает ли их Мать – вот в чем вопрос! –
Где бродят дочери до темноты?
Давно пора им накрутить всерьез
Хвосты, хвосты, хвосты.
А были эти трое Барсуков
Неопытны, наивны, не хитры,
Они не ели жирных Судаков,
Не пробовали никогда икры;
Они не знали даже, вкус каков –
Селедочной икры!
Но вера их в добро была крепка,
И на ветвях затихло пенье птах,
Когда к волнам сошли три Барсука,
Неся беглянок бережно в зубах,
Туда, где Мать Селедка их ждала
В слезах, в слезах, в слезах!
Бесси поет своей кукле
– Матильда Джей, – тебе твержу, —
Смотри! смотри, что покажу!
Но ты не смотришь никуда –
Ты у меня слепая, да?
Тебе я песенки пою,
Тебе вопросы задаю,
Но ты в ответ молчишь всегда –
Ты у меня немая, да?
Кричу тебе, зову, зову,
Чуть горло я не надорву,
Но ты не слышишь никогда –
Ты у меня глухая, да?
Пусть ты слепа, нема, глуха –
Не хмурься, это чепуха.
Ведь ты кому-то всех нужней…
Хотя бы мне, Матильда Джей!
Человечек с ружьишком
Муженёк с ноготок, коротышка,
Сел за стол и уставился на
Преогромного рака под крышкой,
Что сварила малышка жена.
– Дай-ка лучше ружьишко мне, душка,
Брось на счастье галошку мне вслед:
Я хочу побродить над речушкой,
Утку сбить на обед.
Подала ему крошка ружьишко,
И галошку швырнула с крыльца,
И поставила печься коврижку,
Чтобы встретить с добычей стрельца.
Не теряя в пути ни минутки,
Отгоняя сомненьица прочь,
На призывное кряканье утки
Он бежит во всю мочь.
О, не там ли беседуют чинно
Краб с Омаром у самого дна,
И в гостях Камбала у Дельфина
Засиделась опять допоздна?
Там лягушка за мушкою мчится,
За лягушкою утка летит,
А за уткой крадется лисица:
Гонит всех аппетит.
… Он бесшумно из кустика вылез,
Прижимая к плечу ружьецо,
Но Сомненьица вдруг пробудились –
И орут, и хохочут в лицо.
И щекочут внутри и снаружи,
И порхают, и вьются вокруг,
То заржут, словно конюх досужий,
То расплачутся вдруг.
То рассыплются эхом ехидным,
То в ушах зашуршат шепотком,
То задразнят словечком обидным,
То заставят вертеться волчком…
– Проведем малыша на мякине,
Глупыша изваляем, – шипят, —
В перьях Матушки нашей Гусыни
С головы и до пят.
Пусть он плачет над стайкою птичек,
Запеченных в монарший пирог,
Над котятками без рукавичек,
Получившими горький урок.
Пусть он бредит бедняжкою Дженни,
Чей ботинок смололи в муку,
И гадает, зачем в услуженье
Муха шла к Пауку.
Летней ночи безумье и сладость
Пусть его одурманят, и пусть
Испытает он горькую радость,
Ощутит бесшабашную грусть.
Пусть он глупости рвет прямо с ветки
И вдыхает их влажную прель,
И в бессмертную Песню Креветки
Впишет новую трель.
А когда обреченная Утка
Жертвой рока падет с высоты,
Пусть обещанный пир для желудка
На столе превратится в цветы.
Полыхнет прирученная вспышка,
И Фортуну прогресс победит,
Но сперва обладатель ружьишка
Будет нами побит! –
Грянул выстрел – и уточке крышка.
Все Сомненьица сгинули вдруг,
И несет своей крошке под мышкой
Дорогую добычу супруг,
Ест коврижку с усмешкой победной
И на речку спешит в тишине –
С ружьецом, чтобы селезень бедный
Не скучал о жене.
Из сборника «Три заката и другие стихотворения»
1898
Уединение
Люблю я ле́са чуткий сон,
Ручья ребячливую речь,
Люблю на травянистый склон
Задумавшись прилечь.
Журчит серебряный поток,
Струясь под сводами дубрав,
И тихо вторит ветерок
Ему из гущи трав.
Здесь мир не властен надо мной:
Ничьим шагам и голосам
Снаружи не ворваться в мой
Уединенный храм.
Когда, печалясь и грустя,
Я здесь брожу и слезы лью,
Боль затихает, как дитя
Под баюшки-баю.
Когда же минул горький час
И дух болящий исцелен,
Какой отрадой манит глаз
Мой травянистый склон!
Лежать и грезить о былом,
О днях, бегущих, как ручей,
И греть холодный мир теплом
Тех радужных лучей…
Ведь если мрачен каждый час
Судьбой отпущенного дня, —
Зачем вдохнули душу в нас,
Тоской ее казня?
И сто́ит ли один просвет
Всех темных туч и хмурых лет?
Среди камней – один цветок
Что изменить бы смог?
Но те невинные деньки
Мне драгоценнее всего,
Они близки и далеки,
Как сон, как волшебство.
Всю мудрость я готов отдать
За этот свет – за эту тень –
За то, чтоб сделаться опять
Ребенком в летний день!
Просто женский локон
После смерти Джонатана Свифта в его столе
был найден конверт с прядью женских волос
и надписью рукой Свифта:
«Просто женский локон».
Что, «просто женский локон»? Прочь его!
Пусть каплей в реку жизни канет.