Войска шли через посад: горожане бросали все дела и наблюдали за отрядом. Некоторые начинали молиться, кто-то – плакать. Ивлад ощущал, что с каждым шагом остатки смелости покидают его, но смотреть по сторонам было ещё невыносимее, чем вглядываться в лица людей: после налёта девоптиц некоторые дома были сожжены, старые избы и вовсе сгорели дотла, тут и там чернели остовы печей. В горле Ивлада стоял ледяной ком, который никак не удавалось проглотить.
– Это он!
– Младший безумец!
– Привёл нам чудищ!
Лита полуобернулась на Ивлада.
– Не слушай их. Ты не виноват.
Он держался прямо и старался смотреть только вперёд, на дорогу. Кто-то швырнул под ноги коню гнилую капусту. Лютай схватился за оружие, люди закричали.
– Не стоит, – осадил Ивлад сотника. – Они имеют право злиться.
– Убирайся в Стрейвин, безумный царевич!
– И чудовище своё прихвати!
Каждое слово врезалось в сердце стрелой. На Литу тоже смотрели враждебно – откуда им было знать, что это не она своей песней воспламенила город.
Снежинки сверкали в воздухе толчёными стёклышками. В соседних с Азобором селениях, где не нужно было устранять последствия пожаров, люди отмечали Солнцеворот – переход от глухой тёмной зимы к звонкому предвесенью.
Войска прошли мимо празднующих. При их появлении смолкли звуки музыки, остановились танцы. Лица в раскрашенных масках обернулись на ратников. Ивлад угрюмо хмыкнул: среди пляшущих было несколько человек в костюмах девоптиц. Один мужчина явно изображал будущего царя и держал в руках корону из берёзовой коры, которую ему только предстояло надеть на голову. «Девоптицы» мялись рядом с ним, и Ивлад понял, что за сюжет они разыгрывали: доблестный старший царевич привозит отцу чудовище и получает корону. Послышались шепотки и удивлённые возгласы.
– Вот так же меня твои братья возили, – сказала Лита. – Так же все ахали. Только мне было хуже. Страшно и больно.
– Скоро ты вернёшься к сёстрам.
Лита промолчала.
Празднующие стояли по обеим сторонам от дороги, пропуская войска. Кто-то тоже выкрикнул что-то о сумасшедшем царевиче, но неуверенно, будто боялся обвинить Ивлада во всеуслышание, при воинах.
Смотреть вперёд было больно: светило солнце, а вдалеке ослепительно сверкал серебром лес, похожий на драгоценный гребень. Мороз щипал за лицо, раскрашивал кончики волос в белый, и крошки снежинок запорашивали одежду.
– Я боюсь, – пожаловалась Лита.
– В Серебряном лесу точно не будет битвы, – успокоил её Ивлад. – Он слишком ценен. Ты будешь в безопасности. Гораздо большей, чем во дворце.
– Я боюсь за тебя.
– Не стоит, – ответил Ивлад без уверенности. – Я не стану кидаться на колдунов.
– Но они могут наслать страшные чары. Ружан заболел после сражения. Я не хочу, чтобы ты тоже…
– Мы постараемся не давать им повода.
Он не поверил сам себе. Повод уже был. Ружан оскорбил всех верховных разом – нужно было ещё постараться, чтобы совершить такую безрассудную глупость. Неужели его настолько захватила жажда мести? Или это болезнь разъела его разум? Ивлад не знал.
С наступлением темноты они устроились на ночлег: в чистом поле, свернув с большака. К азоборским войскам по пути присоединялись другие отряды, посланные боярами из городков и крупных деревень.
Ивлад с тоской смотрел на воинов, устроившихся на отдых. Они управились бы быстрее, если бы с ними был Вьюга и заклинал морозные ветра. Приходилось двигаться небыстро и давать отдых как коням, так и людям, разводить костры, греться и готовить пищу.
Ивлад расширил горлышко мешочка: на дне поблёскивал серый порошок. Едва ли не последний, который оставался у Нежаты. Ивлад намочил кончик пальца, окунул в порошок и облизал. На зубах захрустело, будто сахар, но было совсем не сладко, а похоже на сажу.
Лита не отходила от Ивлада, сидела у его костра. Он не захотел проситься на ночь в избу или терем старосты в какой-нибудь деревне: раз все ратники отдыхают у костров, то и ему хотелось так же – из упрямства или из желания показать, что младший брат не нежнее старших. А Лита с опаской смотрела на ужинающих ратников и вздрагивала от их резких голосов, прижимаясь боком к Ивладу. Ему нравилась её доверчивая близость.
– Если бы не проклятие, – проговорила Лита, краснея, – ты бы остался со мной?
Ивлад поражённо обернулся. Вопрос был таким неожиданным, что он не понял, не послышалось ли ему.
– С тобой?
Лита не сводила с него упрямо распахнутых глаз, хотя щёки и уши её отчаянно розовели.
– Со мной. Не обязательно в лесу. Просто где-то рядом. Мы могли бы видеться по новолуниям.
До Ивлада начал медленно доходить смысл сказанных девоптицей слов. Он вспомнил Литу в теле девушки – хрупкую, ранимую, беззащитную. Вспомнил её поцелуй – невесомый, тёплый. И тут же – умирающий отец, заболевший после того, как полюбил девоптицу.
– Так не принято, – неуклюже ответил он. – Девушки не предлагают себя сами.
– У нас принято. И твоя сестра сама выбрала себе мужчину.
Ивлад мягко погладил Литу по щеке, и она прильнула к его ладони – такая доверчивая и звонкая, словно первоцвет среди оледенелых сугробов.
– Никто не говорил о том, что проклятие можно разрушить, – с тоской проговорил Ивлад. – Но если бы появилась хоть малейшая возможность, я бы ухватился за неё так крепко, как только смог. Я бы хотел остаться с тобой, Лита. Очень хотел.
Она с тихим шелестом расправила крылья – такие большие, что могли бы поднять в воздух человека, – и обняла Ивлада, окутав своим теплом.
– Жалко, что никто не знает про проклятие, – вздохнула она.
– Да. Очень жалко.
Он не стал говорить Лите, что, с тех пор как он узнал об обещании отца, лес стал сниться ему чаще. В новых снах уже не плакал ребёнок, но в груди становилось тяжело и тесно. Отец принёс клятву – его отец. С лёгкостью завещал ещё не родившегося ребёнка, зная, что обрекает его на медленную смерть. И эта клятва – данная не им, а отцом – проворачивалась в сердце Ивлада тонким ножом, тянула чувством вины. Он должен уйти в лес, потому что отец это обещал.
Ратники со жгучим любопытством глазели на Литу с Ивладом, на девоптицу, обнимающую человека, но не решались громко высказываться. Лютай прошёл мимо и махнул обеими руками, приказывая отвернуться. Но Ивладу было всё равно. Пусть смотрят, раз так хотят.
Глава 22. Метели и костры
Рагдай выбрал постоялый двор в деревне к востоку от Азобора. Михле обходила эти места стороной – колдуны говорили, староста не позволял никому рисовать яблоки над дверьми. Михле заговорила коней, и они домчали их до места быстро. Ружан бурчал и сопротивлялся, когда Рагдай изложил ему свой замысел, – говорил, что не хочет отпускать последнего воеводу, которому доверяет. Михле переживала, что царевич не сможет удержаться в седле, но, даже слабый и больной, он сидел удивительно прямо, пусть и дышал тяжелее, чем обычно.
Михле не знала, хватит ли её колдовства для того, чтобы Рагдай доскакал до Стрейвина и вернулся обратно, но она не высказала своих сомнений вслух. Шепнула ещё раз на мягкое лошадиное ухо, потом – на другое, дохнула на свои ладони и огладила ими конские бока и поджарые ноги. Рагдай попросил у хозяина двора два туеска с плотно закрывающимися крышками. С собой он взял оружие: лук, колчан со стрелами, кинжал и несколько ножей. Михле видела, в каком волнении собирается воевода, и сама волновалась вместе с ним.
– Как быстро я смогу вернуться? – спросил он, затягивая ремни седла.
– Без заговора путь отсюда до Стрейвина занял бы дней восемь, – подсчитала Михле. Рагдай хмурился – конечно, он и сам это прекрасно знал. – Но заколдованный конь отнесёт тебя за день.
– Только туда?
– Не знаю. Скорее всего, да. День туда, день обратно. Я не сильная зверословка. Я вообще не сильная колдунья.
– Но кто-то другой может помочь мне в Стрейвине?
– Если после меня другой зверослов заговорит коня, то будет лучше. Поищи их у границ, когда будешь возвращаться. Но тогда найди и вьюжных тоже. Я постаралась навести наговор, чтобы метели не резали коню глаза.
Рагдай упрямо кивнул и вскочил в седло.
– Смотри за Ружаном. Не позволяй ему делать глупости. И умирать не позволяй, слышишь?
– А ты будь осторожен!
Рагдай пришпорил коня и вылетел со двора так стремительно, что поднявшийся ветер сбил платок с головы Михле. Тяжело вздохнув, она спешно вернулась в избу, где они устроили Ружана.
Он смирно сидел на скамье и выдавил ухмылку, когда Михле вошла и заперла за собой дверь.
– Я так хотел стать царём, – прохрипел Ружан, – а теперь прячусь от всего мира. Надеюсь на силу какого-то забытого колдовства, а ведь оно-то, стараниями моей прабабки, и погубит мою семью.
Глаза Ружана уже давно оставались чёрными, а не красиво-льдистыми, как привыкла Михле. Язвы покрыли всю правую сторону лица, там, где был порез. Ружан приказал хозяину постоялого двора принести как можно больше вина: по его словам, вино притупляло боль. Михле хотела ему верить, но находиться так долго наедине с постоянно хмельным и проваливающимся в забытье Ружаном было страшновато. Несмотря на то, что она искренне привязалась к нему.
– А я ведь уже примерял корону, – вспоминал он. – Она хранится в оружейной, отец почти не надевал её. Говорил, тяжела для его слабой шеи. Однажды мы с Домиром и Рагдаем пробрались туда и по очереди примерили.
– И вы им позволили?
– Лишь на несколько мгновений. Потом отобрал и долго в ней ходил. Пока нас не обнаружили слуги. Отец был прав. Корона тяжела.
– Вы тоже сможете надевать её, только по особым случаям.
Ружан ухмыльнулся сухими бескровными губами. Кожа в уголке рта треснула, и там тут же разрослось пятно, похожее на след от раздавленной черники.
– Михле, вы верите, что у меня есть надежда?
Михле хотела бы верить. Она столько плакала в прошлый вечер, что теперь глаза оставались горячими и совершенно сухими.