собой ладонями вверх, типичным галльским жестом, означающим “я тут ни при чем”. — Я просто так спрашиваю, вот и все.
Только спрашивает он не Мвангазу. Нет, он спрашивает меня. Пусть он и обводит своими беспокойными глазами весь стол или же почтительно взирает на великого просветителя, однако стоит мне начать переводить его слова, как Хадж уже снова таращится на меня, словно гипнотизируя, пока не затихает последний отзвук моего голоса. Я жду, что вызов примет Мвангаза или на худой конец Дельфин. Однако положение в очередной раз спасает Филип.
— Это так сегодня, Хадж, — поясняет он со снисходительностью мудрого старца. — Вчера было иначе. И если на историю вообще стоит ссылаться, завтра тоже будет иначе, правда? Разве должен Путь золотой середины дожидаться хаоса после выборов и нового военного вторжения из Руанды, чтобы создать условия для прочного и долговременного мира? Или все-таки пусть лучше Мвангаза сам выберет время и место для своего появления, как справедливо считает ваш уважаемый отец?
Хадж пожимает плечами, ухмыляется, недоуменно качает головой. Филип делает паузу, как бы давая ему возможность возразить, но до того крошечную, что воспользоваться ею никак невозможно. Филип уже поднимает свой колокольчик и легонько встряхивает им, объявляя краткий перерыв, чтобы делегаты обдумали свои позиции.
Глава 9
Никогда бы не подумал, что, спускаясь в первый раз в бойлерную, под ватерлинию, буду так воодушевлен. Земля буквально уходила из-под ног. Если не обращать внимания на грубость Хаджа, все пока что складывалось наилучшим образом. Разве звучал когда-нибудь прежде над озерами и джунглями возлюбленного нашего Конго подобный голос разума и умеренности? Встречались ли когда-либо два столь талантливых профессионала, как неутомимый организатор Макси и виртуозный дипломат Филип, ради блага страждущего народа? Это какого же пинка истории мы дадим! Даже закоренелый скептик Паук, по его собственному признанию, не понявший ни слова из того, что записывал (как, подозреваю, не понимал и всех тонкостей мероприятия), пребывал в приподнятом настроении по итогам первого заседания.
— С ними наконец-то говорят начистоту, если хочешь знать мое мнение, — по-валлийски напевно рассуждал он, пока надевал мне на голову наушники, проверял, работает ли микрофон, и усаживал меня на “электрический стул”. — Постучать их лбами друг о дружку — глядишь, чего-нибудь путное и выскочит.
Меня, конечно, очень интересовало, когда же объявится Сэм, мой координатор, который укажет, на каких микрофонах сосредоточиться, даст оперативные задания и проведет разбор полетов. Может, я с ним уже знаком? Может, он тоже слухач-мазурик, из бывших обитателей Говорильни, и вот-вот выйдет из тени, дабы продемонстрировать мне свои особые навыки? Каково же было мое изумление, когда в наушниках раздался женский голос, да еще с материнскими интонациями.
Как себя чувствуешь, Брайан, дорогой?
Все в порядке? Лучше не бывает, Сэм. А вы?
Ты прекрасно поработал. От тебя все в полном восторге.
Верно ли я расслышал, что это поощрение было выражено с легким, почти незаметным шотландским акцентом?
А вы сами, Сэм, откуда? Где ваш дом? — спросил я чересчур бодро: сказывалось неутихающее возбуждение от работы наверху, выше ватерлинии.
Если я скажу — Уондсуорт, тебя это очень шокирует?
Шокирует? Меня? Что вы! Бог ты мой, да мы же с вами соседи! Я половину своих покупок у вас там делаю.[33]
Воцарилось неловкое молчание. Ох, опять я слишком поздно спохватился, забыл, что по легенде живу в почтовом ящике.
Что ж, это лишь значит, дорогой Брайан, что мы с тобой как-нибудь вечерком провезем друг мимо друга наши тележки в супермаркете, — чопорно откликнулась Сэм. — Давай-ка начнем с семерок, если ты не против. А то объекты уже на подходе.
Семерки — это апартаменты для гостей. На “схеме метро” нашего Паука я слежу за продвижением делегатов по коридору, жду, пока один из них вынет ключ и отопрет дверь в номер — молодец, Филип, прекрасная идея: выдать им ключи, чтобы создать ощущение, будто они в полной безопасности! Потом раздаются гулкие шаги по каменному полу, водопад спускаемой воды в уборных, журчание водопроводных кранов. Треск, шорох и так далее. Наконец все перемещаются в гостиную, наливают себе прохладительные напитки: звякает стекло бокалов, кто-то потягивается и вздыхает, кто-то нервно зевает.
Эти апартаменты и по сей день памятны мне не меньше, чем мрачные стены бойлерной, хотя я ни разу не бывал в них и вряд ли когда буду, как не видел ни внутреннего убранства “королевских покоев” Мвангазы, ни центра управления Сэм, где находился ее спутниковый телефон, шифрованный канал связи с Синдикатом и другими безымянными собеседниками. О последнем мне успел сообщить Паук, пока мы с ним обменивались торопливыми репликами: подобно многим слухачам (и всем валлийцам), он очень словоохотлив. Когда я спросил его, какие задания он выполнял, работая для Говорильни, Паук заметил, что он вообще не уховертка — то бишь лингвист-расшифровщик, а простой честный “жучок” — техник-установщик потайных устройств для пущей радости мистера Андерсона. Самому Пауку, по его словам, больше всего нравилось находиться в эпицентре какой-нибудь заварушки.
— С этим ничто не сравнится, Брайан…. Ты даже не представляешь себе, как я счастлив, когда приходится лежать мордой в грязь, а отовсюду палят из всех стволов и мне в задницу вот-вот вломит минометная мина шестидесятимиллиметрового калибра.
Звук в наушниках четкий, громкий, я даже слышу, как потрескивают кубики льда в стаканах, а кофейный автомат, тот вообще урчит такими басами, каких от симфонического оркестра не услышишь. Паук, хоть ему и не впервой, напряжен не меньше моего, ожидая какой-нибудь накладки, однако все идет без сучка без задоринки: ничего не взрывается, не плавится и не испускает дух в последний момент, ни одна из систем не выходит из строя.
Вот только мы уже некоторое время прослушиваем гостиную в апартаментах для гостей, а там никто до сих пор не проронил ни слова. Фон звуковой есть, а больше — ничего. Да, кто-то вздохнул, кто-то что-то буркнул, но никаких разговоров. Стук, чих, скрип. Потом, в отдалении, неразборчивое бормотание. Но чье? Кому на ухо? Определить невозможно. А нет голоса — нечего и подслушивать. Неужто от красноречия Мвангазы у них языки отнялись?
Я даже дыхание затаил. Вижу, что и Паук тоже. Сам-то я мысленно лежу тихо как мышка в постели Ханны, притворяясь, что меня там нет, пока ее подруга Грейс стучит в дверь, удивляясь, отчего это Ханна не явилась на спортплощадку, где та ее учит играть в теннис, а Ханна, которая ненавидит врать, симулирует головную боль.
Может, они там молятся, Сэм?
Но кому, Брайан?
Сэм, наверное, не очень понимает, что такое Африка, ведь ответ лежит на поверхности: христианскому Богу, точнее, своим о Нем представлениям. Баньямуленге, столь любезные сердцу моего дорогого отца, знамениты, например, тем, что постоянно общаются с богом: либо напрямую, либо через своих жрецов. Не сомневаюсь, что Дьедонне молится в любой момент, едва ощутит в этом потребность. А вот маи-маи обращаются к богу лишь с одной целью — чтобы защитил в бою, так что Франко, пожалуй, станет раздумывать об одном: где тут выгода? Тем более что шаман наверняка обмазал его соком из толченых листьев дерева теке, чтобы воин вобрал в себя всю силу дерева. Кому молится Хадж, трудно сказать. Может быть, Люку, своему хворающему отцу.
Но почему же никто по-прежнему не произнес ни слова? И отчего на фоне естественных в подобной обстановке звуков — скрипов, шарканья ног, побрякивания стекла, я ощущаю некое возрастающее напряжение в комнате, как будто там кто-то держит на прицеле всех троих?
Да говорите же, хоть кто-нибудь, бога ради!
Я мысленно увещеваю их, умоляю даже. Слушайте, все в порядке. Я могу вас понять. Там, в переговорной, вас сковал благоговейный страх, чудилось, что к вам относятся снисходительно, вас раздражали белые лица за столом. Мвангаза, конечно, говорил с вами свысока, но что поделаешь, он ведь привык вещать с кафедры, проповедники все такие. Согласен, вам нельзя забывать и об ответственности перед женами, перед кланами, перед племенами, духами предков, жрецами, шаманами, да мало ли еще перед кем или чем — что мы, европейцы, вообще в этом понимаем? Только прошу, ради вашей же Коалиции, ради моей Ханны, ради всех нас — говорите!
Брайан?
Да, Сэм.
Я уже начинаю думать, может, это нам не помешало бы помолиться?
Да, эта страшная мысль уже приходила мне на ум: нас просекли. Один из делегатов — подозреваю, хитрый мерзавец Хадж, — прижав палец к губам, указывает на стены, или на телефонный аппарат, или на телевизор, или пучит глазищи на люстру. Всем своим видом он говорит: “Ребята, я не лыком шит, я знаю, как устроен этот подлый мир, уж поверьте мне — нас прослушивают!” И если это действительно так, события могут развиваться по-разному, в зависимости от характера объектов — или мишеней, как выражается Макси, — и от того, чувствуют ли они себя заговорщиками или жертвами заговора. Лучший вариант, если они решат: “А-а, пошло оно все, давайте разговаривать нормально”. Такова реакция обычного, рационально мыслящего человека, потому что у него нет ни времени, ни терпения соображать, подслушивают его в данный момент или нет. Однако ситуация далеко не обычная. И меня и Сэм с ума сводит, что трое наших делегатов никак не могут понять главного — именно сейчас они располагают прекрасной возможностью повлиять на дальнейший ход событий, для чего я и восседаю на своем “электрическом стуле” в ожидании, пока они ею воспользуются.
Неужели, Брайан, тебе не хочется прикрикнуть на них?
Хочется, Сэм, ваша правда, но только как раз сейчас меня прошиб холодный пот от жуткого открытия. Просекли они не микрофоны Паука, нет, это я, Сальво, прокололся. Выходит, своевременное вмешательство Филипа все-таки меня не спасло. Ведь когда Франко набросился не на того человека со своей заготовленной пылкой тирадой не на том языке, Хадж сразу заметил, что я откликаюсь на нее, потому и пялился на меня постоянно. Он видел, что я, как дурак, открыл было рот, чтобы ответить Франко, но осекся, неумело притворившись, будто ничегошеньки не понял.