– То, что было… – Балаганов странно улыбнулся. – Когда мне было столько лет, сколько тебе, я написал в газету – в эту самую, нашу, она и тогда была – заметку. Про рабочих. Знакомые мальчишки из шахтёров рассказали кое-что… тогда у нас как раз двоих похоронили. Я написал. Не мог не написать. Её не напечатали, хотя она была написана хорошим языком. Даже по нынешним моим критериям. Хорошим языком и – с сердцем. Первый и последний раз – с сердцем… А меня избили в школьном туалете. Не очень сильно. Но хватило, чтобы я испугался. На всю жизнь. А сейчас я понял, что она в сущности кончилась, эта жизнь. Отрочество, молодость… самые важные годы я потратил на то, чтобы стать, кем стал. Да, я стал. И сейчас мой маленький сын… любимый сын… меня часто не понимает. Вы тут год, и он не понимает меня. И я… я сам себя перестал…
Балаганов неожиданно тяжело поднялся.
– Мне уже не отмыться, даже если начну из кожи вон лезть, – сказал он, глядя на тоже поднявшегося Дениса. – Потому что теперь в любом случае скажут: он за их – за вашей – спиной смелый, их не было – он за другими хозяевами ходил. Так и скажут. И будут так думать. Все. Но я хочу, чтобы ты знал. Вот ты, чтобы знал и своим сказал… Я попробую опять писать сердцем. И газетой руководить – сердцем. Я сегодня понял, что оно у меня ещё живо. И это, оказывается, больно. Но без этого, наверное, никак.
Он нелепо пожал плечами, улыбнулся, опять качнул камеру, повисшую на бедре. Повернулся и пошёл к калитке. Денис ошарашенно глядел ему вслед.
Проходя мимо Презика, Балаганов мельком погладил того по крутому лбу.
Пёс не отдёрнул головы. И, помахивая хвостом, проводил редактора «Нашего светоча» до калитки. А потом стоял у калитки, глядел вслед и одобрительно махал хвостом.
Денис поднялся, чтобы войти в дом.
Генку хоронили третьего мая.
День был пасмурный, душный, сырой, хоть и не шёл дождь – уже хорошо. Дениса преследовала идиотская мысль, что жаль – не дотянули со всем этим до восьмомайского Дня Памяти Предков, было бы лучше. Он готов был себя излупить за кретинизм этой мысли, но она сидела в голове, как кривой горячий осколок в ране.
Ишимова провожал не то что весь посёлок – люди собрались со всех окрестностей. В огромной текущей по улицам Седьмого Горного людской лаве многие плакали. Но – не пионеры. Они, шедшие сразу за гробом, за семьёй Генки, плакать себе запретили.
Кто-то вспомнил, что Генка на этот Новый год, когда дурачились в отряде, твёрдо заявил, что не хочет, чтобы после смерти его закапывали в землю – мол, ему и шахт хватило, под землю он больше никогда не полезет. В Империи сожжение умерших уже давно было практически правилом – если только кто-то не оставлял ясно выраженной воли, что хочет быть похороненным как-то иначе – но в Семиречье такой обычай ещё не был распространён, хотя кремационную площадку с «пушкой» тут построили ещё в конце прошлого лета. Поэтому Денис удивился, когда заставил себя подойти к родителям Генки и завёл об этом разговор. Ему казалось, что на него сейчас закричат, начнут ругаться – лезет с какими-то глупостями. И даже опешил, когда Ишимов-старший просто кивнул, а мать Генки, всхлипывая, сказала:
– Пусть… может, оно так и лучше – когда огонь… чем в сырость класть да в темноту… – и спряталась лицом на плече мужа.
И ещё – не было траурного марша, под который хоронили тут. В Империи его не играли уже давно, он был слишком выматывающим на слух имперцев. «Витязи» и военные вообще уходили под государственный гимн «О, Россия!», ясный, как солнечный рассвет, и почти весёлый, хотя и торжественный. А так – как для кого решат близкие или как кто напишет в завещании. Денис про это совсем забыл. И ожидал траурного марша с тяжёлой тоской.
И весь дёрнулся, когда на первом повороте оркестр – сводный, всех трёх отрядов – вдруг отчеканил во влажном густом воздухе сухую длинную дробь. И потом бил только её, упрямо и вызывающе, перемежая шаги. Словно при атаке. Не при безнадёжном прощании. «Мишка позаботился, – подумал Денис, отойдя от удивления. – Молодец, Мишка…» – и нашёл его взглядом – идущего во главе знамённой группы…
И о другом он не распоряжался. Когда тело исчезло в металлическом жерле и бесшумно вспыхнуло пламя, а потом загудело, взвиваясь алыми концами галстука – над покачнувшейся толпой, заполнившей всё вокруг кладбища, опережая собравшегося было говорить Аркадия Тимофеевича Полянцева, взлетел голос Володьки… Того самого Володьки, который полночи просидел – ну, тогда в ночь с первого на второе – на своей верхотуре, только зло мотая головой, когда к нему подходили. И Денис подходил, и Олег, и мама. Володька только маме сказал извиняющимся голосом: «Я думаю, ничего со мной нету».
Наверное, он и правда думал тогда…
…Денис не очень запомнил, что пел его братишка. Только четыре строчки – те, что прозвучали, когда отрядное знамя медленно склонялось возле огня, – Денису помнились чётко. Очень чётко…
…– От битвы с бедой нам нельзя убегать!
Ты умер. Но сделал – что мог.
Спасибо тебе за твои два шага
На трудной Дороге Дорог…
…На чёрном шёлке с золотой окантовкой растительного орнамента и золотыми снопами по углам в центре золотилась прямая ладонь. И на ней ярко полыхали три лепестка пламени.
БУДЬ ГОТОВ – ВСЕГДА ГОТОВ! – горело яркое, нетускнеющее золото над гербом. А ниже герба шла тем же золотом надпись –
ПИОНЕРСКИЙ ОТРЯД ИМЕНИ РАДИЯ ПОГОДИНА.
– Давай, Лида, – тихонько сказал Денис. Лида Ишимова, подойдя к знамени (её лицо было спокойным, а точнее – застывшим), медленно и аккуратно приколола к левому верхнему углу тяжёлого полотнища чёрную ленту, на которой было золотом вышито:
ГЕНА ИШИМОВ, 13 ЛЕТ.
УБИТ НАЁМНИКОМ КОРПОРАЦИИ «ЭНЕРГИЯ»
1 МАЯ 25-го ГОДА РЕКОНКИСТЫ
Потом – отступила и подняла руку в пионерском салюте.
Первом в своей жизни.
Начальник строительства струнника, полковник Гражданского Инженерного Корпуса Валериан Нежданович Никандров был молодым – точнее, молодо выглядящим – подтянутым рослым «витязем». Тем более странно и немного смешно было видеть, что он откровенно робеет. Похоже было, что он охотней провёл бы 8 Мая у себя на строительстве, празднуя с остальными. Но отказать прочесть лекцию пионерам ему – одному из лучших и известнейших инженеров Империи, имевшему награды за работу в космосе, – было бы просто неприлично. Да, пожалуй, и невозможно…
Раньше – так получилось – ему никогда не приходилось выступать перед детьми. Несколько лекций для подростков, снятых на плёнку и использовавшихся в качестве учебных пособий в школах, и пять лет назад с маху, за три месяца, написанная популярная детская книга «Бегущие по струне» (выдержавшая, впрочем, четыре издания – пятое готовилось) в счёт не шли… И, по правде сказать, выходя на сцену перед полным (не только мальчишками и девчонками), сдержанно дышащим залом – он не знал, о чём ему говорить.
Так было до момента, когда, встав посередине сцены, он не бросил взгляд в зал и не увидел сына Третьяковых, который его, собственно, сюда и позвал – тот стоял сбоку, в проходе. И смотрел на Никандрова. Решение было найдено мгновенно. Оно пришло само. Как и следовало быть этому у «витязя».
– Я слышал, что неделю назад был убит ваш товарищ, – сказал полковник, и ему стало ясно, что икак говорить. В зале прошло неясное движение, шёпот. – Я… я сочувствую вам, хотя это и бессмысленно – сочувствие после того, как случилось беда. Тем более – такая беда… Третьяков, Денис, – мальчишка кивнул, – у вас нет в фильмотеке ленты «Ростки»?
– Есть, товарищ полковник. – Денис кому-то сделал короткий жест, послышался в полутьме зала быстрый топот. – Сейчас поставят.
– Спасибо. – Никандров кивнул и снова обратился к залу: – Я знаю, что многие из вас хотят узнать о нашей работе. Знаю, что многие из тех, кто побывал у нас – а таких ведь немало? – мечтают стать инженерами и сомневаются: смогут ли? Так вот… я сейчас расскажу вам не о том, как мы строим. Нет. Я расскажу о том – зачем мы делаем это. А потом вы все сможете задать мне свои вопросы. Любые. Обещаю, что не уйду отсюда, пока не отвечу на последний!
Полковник улыбнулся. И тут же, словно улыбка была сигналом, в пригасшем над сценой свете еле слышно, ровно застрекотал киноаппарат…
…Зал слушал полковника.
Слушал уже полчаса – в полнейшей зачарованной тишине.
– В человеческой истории, – Никандров, казалось, меряет жестами глубину веков, и эти жесты не были отрепетированными, он просто был увлечён темой до такой степени, что сжился с нею, – были попытки создать совершенного человека. Наверное, их было больше, чем известно нам сейчас. Была Древняя Греция с её поклонением физической красоте. Но, поклоняясь красоте, эллины разных городов-полисов бросались в крайности. Это кончалось самоуглублённым аутолюбованием, нарциссизмом, как в Афинах. Либо выращиванием физически совершенных, но опустошённых творчески воинов, как в Спарте… – Слайды на экране меняли друг друга. – Древний мир так и не сумел найти золотой середины… Потом были другие времена, когда к идеалу приблизилась каста воинов-рыцарей, дворян – но увы, к идеалу вновь лишь физическому, причём огрублённому в сравнении с античностью, направленному лишь на подавление врага безоглядной смелостью, воинским умением – и нередко беспомощному в хозяйственной жизни, грубому в быту… А уж на полях и в мастерских трудились люди совсем иного типа. Даже внешне очень сильно отличались рыцарь и простолюдин одного народа… Много сделали для приближения к идеалу англичане, предки современных англосаксов, давшие нам идеальный тип джентльмена – физически развитого и красивого, умного, бесстрашного, честного и выдержанного человека, образца, которому следовали на протяжении нескольких веков и в других странах, включая Россию. Но круг джентльменства вновь охватывал лишь избранных, мало что меняя в жизни народных масс… Велики были заслуги славных государств прошлого – Третьего Рейха и Союза Советских Социалистических Республик – может быть, впервые в истории они попытались создать не