Его голос был встревоженным и удрученным. Странно, но Триста почувствовала к нему жалость. Она подумала, может быть, у него приятное лицо, а дома его ждет жена, которая посочувствует ему, когда он вернется домой после тяжелого дня. В то же время она представила, что случится, найди он ее, и придется ли ей укусить его, чтобы вырваться.
Возникла пауза, а потом ответил голос, словно сотканный из детского плача в далекой пещере.
— Я помню довольно четко. Они продолжали бежать по улице — вот туда. Потом сели в машину. Желтую машину. — Трисс безошибочно узнала женщину из кондитерской, похожую на утопленницу.
— Я их тоже видел, — подтвердил незнакомый голос, в котором слышалось трение крабьих панцирей друг о друга. — Определенно машина была желтая. Она уехала.
— Да. — В третьем голосе слышался шелест песка, пересыпающегося из одной половины часов в другую. — Девочки уехали. Суйте свой нос в чужие дела в другом месте.
До Тристы донесся слабый скрип карандаша по бумаге. Она подумала, интересно, много ли услышал полицейский в речи запредельников или он слышал обычные предложения и записывал их. Запредельники лгали, чтобы сбить полицию со следа. Почему? Верили, что Триста — одна из них, поэтому защищали ее? Или хотели отвлечь внимание полицейских от старых доков, кишевших запредельниками?
К огромному облегчению Тристы, молодой полицейский учел подозрительно одинаковые показания свидетелей, и его шаги вскоре покинули причал. Еще какое-то время она различала его голос, задававший те же самые вопросы прохожим. С дороги наверху продолжали доноситься шум и какие-то речи. Скорее всего, запредельники их не выдадут, но здесь много и обычных людей, которые, без сомнения, вскоре проведут связь между вопросами полиции и газетным объявлением о пропаже дочерей Кресчентов.
— Нам придется побыть здесь еще какое-то время. — Триста напряженно ворочала мозгами, пытаясь придумать план. — Мы подождем, пока не выпадет снег. Нам будет легче остаться незамеченными среди людей в снегопад.
— Что, если снега не будет? — спросила Пен, продолжая волноваться.
— Будет.
«Снег должен пойти. Если его не будет, значит, Вайолет не сидит в тюрьме или в больнице. Это значит, что она в пути… или мертва».
Следующие несколько часов были самыми долгими в жизни Тристы. Они также были весьма нервными, потому что Пен беспокойно ерзала, вздыхала каждую минуту или меняла положение, при этом все время толкая Тристу локтями. Еще она шепотом нескончаемо жаловалась. Пен скучно. Она голодна. Тут влажно, и одеяло плохо пахнет. Триста занимает все место.
Триста велела Пен спеть «Тысячу зеленых бутылок». Пен сипло затянула мотив, и вскоре Триста пожалела о своем предложении. В этом отсчете было что-то жуткое. Падали и разбивались последние часы ее жизни, словно воображаемые бутылки, а она застряла в прогнившей лодке, молча наблюдая за этим. Триста попыталась не думать, что ее сестра начинена неистраченными годами, словно маленькое спелое яблоко семечками.
Спустя довольно продолжительное время она заметила перемену в атмосфере. Покачивания лодки слегка изменили ритм, значит, ветер задул в другую сторону. Одеяло начало трепыхаться, а Пен — жаловаться, что ей холодно. Наконец Триста осмелилась сдвинуть одеяло и выглянуть наружу. Сентябрьское небо свернулось, словно молоко, и приобрело пугающий желто-серый цвет, его табачный оттенок отражался в покрытой рябью воде. Порывы ветра, задувавшие с устья реки, становились все яростнее, и от холода слезились глаза. На променаде вдоль реки не осталось ни одного человека.
— Пен, — выдохнула она, — холодно. Холодно! Вайолет сделала это! Она это сделала, Пен!
«Вайолет жива!» Триста не могла произнести эти слова вслух, не выдав Пен свои сомнения.
— Взгляни! — Триста отодвинула одеяло, и от слабого света дня Пен заморгала. — На улице никого. Я думаю, мы можем сесть. — Она ожидала, Пен будет так же радоваться, как и она сама, и несколько удивилась, когда та кисло взглянула на низкое небо. — Снегопад надвигается. Скоро он будет здесь, Пен, я обещаю. Нам просто нужно подождать.
Пен сильно чихнула и села, отбросив одеяло.
— Нет! — прошипела она. — Я не хочу! Мне не нравятся эти доки! Я не хочу, чтобы мы тут оставались!
— Пен, ты… — Триста перевела дыхание и снова заговорила: — Ты ведь знаешь, что в полночь мне надо быть здесь, чтобы я могла проследить за Архитектором.
— Нет, не надо! — В зрачках Пен отражался свет, и ее лицо исказила капризная гримаска. — Мы можем уплыть отсюда в этой лодке! Мы можем отправиться во Францию!
— Что? — Триста едва сдержалась, чтобы не закричать. — Пен, нет, мы не можем. Что будет с Трисс?
— Мне наплевать! — И Пен, которая бесстрашно бросалась на движущиеся автомобили и кричала на Архитектора, затряслась, скривив лицо, по ее щекам потекли слезы. — Я не хочу, чтобы ты уходила! И… я не хочу, чтобы она возвращалась!
— Пен! — в шоке воскликнула Триста. — Ты же не всерьез!
В ответ послышалось фырканье и ворчание, в котором угадывалось:
— Всерьез.
Ее любят, ей оказывают предпочтение… При этой мысли сердце Тристы болезненно сжалось от счастья. Но миг спустя она подумала о прорехах, зияющих в семье Кресчентов, и почувствовала только печаль.
— Но она твоя сестра, Пен! А я нет. Я просто сверток из веток, похожий на нее.
Пен не сразу ответила, но поерзала, прижимаясь теснее и уткнувшись влажным лицом в плечо Тристы.
— Ты помнишь, что было после того… после того, как я выкопала лягушку и поняла, что похоронила ее живой? — В голосе Пен звучали колебание и нерешительность, но не без легкого лукавства.
Тристе понадобилась секунда-другая, чтобы настроиться на новую тему и прочесать воспоминания Трисс.
— Да… Да, помню. — Триста погладила Пен по голове. — Ты так расстроилась, что не могла плакать, и была сама не своя. Ты даже спать не могла. И я помню… как однажды ночью сидела на твоей кровати и рассказывала тебе, что лягушка попала в лягушачий рай, где нет котов и где повсюду красивые пруды с лилиями. И будто лягушка просила передать тебе, что она счастлива и ни в чем тебя не винит, потому что ты хотела как лучше.
— И ты обнимала меня, пока я плакала, — пробормотала Пен. — А потом я уснула. Да?
— Да, Пен. — Триста вздохнула и перелистнула чужое воспоминание. — Но это была не я. Это была Трисс.
— Но… — Пен отодвинулась, чтобы заглянуть в глаза Тристы, в лице девочки сочетались решительность, отчаяние и мольба. — Что, если это была ты? Может, поэтому ты так хорошо помнишь? Может быть, потому что… — Она стала бормотать все быстрее и быстрее, словно опасаясь, что ее прервут. — …Потому что мы все время ошибались и ты не сделана из веток неделю назад, может, всегда было две Трисс, хорошая и плохая, и ты всегда была хорошей, а я просто отослала прочь плохую…
«О, Пен». Охваченная жалостью и досадой, Триста начала понимать, какую фантазию сочинила Пен в своей голове. Вот почему Пен то и дело называла ее «Трисс». Вот почему Пен хмурилась каждый раз, когда при ней заходила речь о спасении ее настоящей сестры, и почему она пыталась выторговать у Архитектора жизнь Тристы. Все это время Пен питала иллюзию, что на самом деле она не предавала свою сестру, а просто-напросто отослала прочь ее плохой вариант…
— Пен, — простонала Триста, и нежность боролась в ней с жалостью, — но это же чепуха. — Она крепче прижала Пен к себе. — Жизнь не настолько проста. Люди не настолько просты. Ты не можешь нарезать их на ломтики, как пирог, и выбросить то, что тебе не нравится. Трисс, проявившая сочувствие из-за лягушки, и Трисс, испортившая твой день рождения, — один и тот же человек.
— Но она меня ненавидит! — зарычала Пен. — И если она вернется, то расскажет маме и папе, что я натворила, и… меня отправят в тюрьму, или приют, или в школу…
Все верно. Если Трисс вернется, им придется столкнуться с реальностью. Пен больше не сможет притворяться перед самой собой и перед родителями, что она не виновата в похищении сестры. Ей придется расхлебывать последствия своего поступка.
— Трисс тебя не ненавидит. — Триста почти физически ощущала нити привязанности Пен и знала, что они тянутся к ней от отчаяния, как тонущий цепляется за соломинку. Теперь она обреченно осознала, что нужно порвать эти нити и протянуть их от настоящей сестры Пен, где им и место. — Когда я говорила с ней по телефону, она кричала на меня, спрашивала, что я с тобой сделала. Она не сердилась на тебя. Она беспокоилась о тебе.
Пен не нашлась что ответить и вместо этого зарыдала.
— Я не хочу в тюрьму! — наконец всхлипнула она. — Я хочу к мамочке!
— Я знаю, — сказала Триста, у которой не было матери. — Знаю.
Она продолжала укачивать Пен, а через несколько минут с неба стали падать снежинки.
Прикованные к шлюпке беглецы время от времени высовывали носы из-под одеяла, небо становилось все темнее. Сначала снежинки были крошечными, словно хлопья пепла, и таяли, едва коснувшись земли, оставляя лишь капли влаги. Несколько человек радостно распахнули окна, удивляясь капризам погоды. Но температура опускалась, и все окна снова наглухо закрылись. Ветер стих, и снежинки стали крупнее. Вскоре в воздухе затанцевали снежные хлопья размером с фартинг.[18] Первые опускались на землю и таяли, падая друг на друга. Следующие оставили серую слякоть. Но они все прибывали и прибывали, падая быстрее, чем таяли, и вскоре все окрестности заволокло белым. Девочки в шлюпке дрожали от холода, и Триста угрюмо радовалась, что у них есть одеяло.
— Я не допила чай, — трагически пробормотала Пен, когда из дюжин домов начали доноситься ароматы ужина.
— У нас нет денег, — напомнила Триста.
— Идет снег! Мы можем распевать рождественские псалмы, и нам дадут еду, если мы будем выглядеть достаточно жалкими. — Без дальнейших обсуждений Пен уперлась руками в дно причала, выталкивая лодку.
— Подожди!