Директор отложил в сторону три истории болезни. Ни один почерк не совпал… Мужчина досконально изучал, сравнивал, анализировал. Ведь можно написать записку, подделав почерк. Тогда рука пишущего должна быть либо слишком легкой, либо, наоборот, слишком тяжелой. Ведь написать неестественным для себя почерком можно либо быстрой легкой рукой, либо медленной и тяжелой, тщательно вырисовывая буквы.
Но записка, безусловно, была написана ровным и спокойным почерком, как будто убийца не пытался запутать, а писал, как всегда.
Хозяин кабинета отложил в сторону тридцать папок. Ничего. Каждый почерк по-своему уникален и неповторим. Искусство почерка, пожалуй, – это самое тонкое и интересное искусство. Подобно парфюмеру, мужчина из восьмидесяти разных колб пытался уловить один-единственный аромат, запах убийцы Эриха Бэля. Но, увы, ему этого сделать не удалось.
Среди пациентов не было убийцы. Директор был в этом уверен на девяносто процентов.
Мужчина приступил к стопке, которая была поменьше. Это были листы с образцами почерка докторов и санитаров.
Директор нахмурил брови, когда изучал один из последних листов в стопке. Он чего-то никак не мог понять.
Слишком похожий почерк, но в то же время – совсем нет. Такое чувство, что убийца очень хотел скопировать именно эту манеру письма, но передал ее не так досконально, как в первоисточнике.
Либо убийца – хороший вор-копиист, либо он – главврач этой лечебницы, доктор Стенли.
Мужчина скорее склонялся к первому.
Директор попросил офицера Рено сделать копию предсмертной записки, тот был не против.
Мужчина с серыми матовыми глазами и буддистской преданностью тишине вошел в кабинет доктора Стенли и молча положил ему на стол копию предсмертной записки Эриха Бэля вместе с листом, на котором хозяин этого кабинета написал слово «сожалею».
– Найдите 10 отличий, доктор.
Главврач поправил на переносице очки – этот жест уже стал классикой – затем внимательно посмотрел на записку покойника и образец своего личного почерка. Изучив эти два листа, он поднял голову и посмотрел в глаза вошедшему.
– Отличия есть, и вы их сами видите. Но очевидно и редкое сходство наших с ним почерков. Уж очень редкое…
– Сходство с чьим почерком? – на всякий случай переспросил его собеседник. Для него доктор Стенли был тайной, самым нелогичным человеком из всех, с кем ему доводилось работать, если не брать в расчет пациентов.
– С почерком убийцы. Почерк Эриха Бэля мне хорошо знаком, – сказал доктор Стенли абсолютно спокойно, даже не вздрогнув на таком нечастом и режущем слух слове – «убийца».
– Что вы думаете по этому поводу? – директор пытался поймать его бегающие и, казалось, неуловимые глаза. Но, увы, сделать этого ему не удалось.
– Это может быть редчайшим совпадением, ведь я полагал, что мой почерк уникален, и за всю свою практику я ни разу не встречал у других похожий почерк… – главврач сделал паузу, а затем добавил: – Либо меня хотят подставить. Вы к чему больше склоняетесь сами?
Но его собеседник ничего не ответил, а лишь задал еще один вопрос:
– Почему вы сначала пошли в пустую палату пациента, а лишь после этого направились смотреть на его труп? Это у меня никак не укладывается в голове. Здесь логики – ноль! Но у меня есть одно предположение…
– Какое? – быстро спросил старик, которому не очень хотелось уходить на пенсию в места лишения свободы.
– Вы зашли, чтобы что-то забрать из комнаты, некую вещь, которая могла вас…
– Выдать? – оборвал его обвиняемый.
– Да. Именно – выдать.
– Хочу расстроить вас, директор, – доктор Стенли улыбнулся, как ни в чем не бывало. – Я просто зашел посмотреть – выпрыгнул ли пациент из окна своей палаты. Что здесь такого?
– Это противоречит здравому смыслу. И вы это знаете, Стенли, не хуже меня! Если сказать кому-нибудь, что некий юноша выпрыгнул из окна и его труп сейчас лежит во дворе, то обыкновенный человек, а тем более – доктор, услышав данное заявление, первым делом побежит к трупу, а только потом уже будет смотреть, откуда тот выпрыгнул. Так логичнее. Или вы другого мнения?
Главврач тихо засмеялся.
– Это все – ваши фантазии, директор. Методы, эксперименты, заключения, выводы. Ваша проблема в том, что вы не думаете и советуете так же поступать другим. Признайтесь себе уже, наконец, что вы совершенно не понимаете людей, хотя постоянно среди них находитесь и даже занимаете самую высокую должность в этой лечебнице. Но вы…
– Не говорите мне, доктор Стенли, того, что я и так хорошо знаю, скажите мне лучше правду – зачем вы зашли в палату Эриха Бэля, когда узнали, что он покончил с собой?
– За день до смерти этого пациента я получил записку… – вдруг сказал старик серьезным и твердым голосом. – Ее мне кто-то подсунул под дверь.
– Что за записка?
– Обыкновенная записка, написанная шариковой черной ручкой, такой же, какой и письмо якобы от имени Эриха Бэля. В ней было сказано, что завтра умрет пациент, его выбросят из окна из-за того, что он слишком грустный… – главврач замолчал, его глаза, наконец, перестали бегать, он пристальным взглядом впился в лицо собеседника. – Не верите мне, директор? Вижу, что не верите. Приходится врать иногда, в тех случаях, когда правда звучит неправдоподобно.
– Не верю, – честно признался директор, а затем добавил: – Но охотно выслушаю вас до конца.
– В записке было сказано, что если я не пойду в палату и не заберу из нее свою личную вещь, то полиция предъявит эту вещь как улику против меня, и конец своей жизни я встречу за решеткой.
Можете не верить, директор, но это правда. Прошу простить меня за то, что пытался схитрить. Позавчера, когда я получил это письмо, я тоже счел его сначала бредом. Но когда на следующий день дворник ворвался в мой кабинет и сказал, что пациент выбросился из окна и разбился, в тот же миг меня охватил поистине животный страх за свою жизнь. Поэтому я сначала и побежал в палату этого меланхолика, забрал с того самого подоконника свои часы, которые у меня украли уже больше месяца назад, и только потом побежал смотреть на труп. Я пообещал дворнику тройной оклад за его молчание. Мне было известно, что он – человек бедный, и для его семьи эти деньги будут не лишними.
Он дал слово, что никому не скажет о том, что видел. И как я понимаю, он это слово сдержал, раз наручников на моих руках нет.
Вы можете спросить у него, директор, если не верите…
Директор не знал, верить старику или нет, но одно он знал точно – кто-то был очень заинтересован в смерти Эриха Бэля. У кого-то был мотив его убить…
– Я верю, что дворник может вас покрывать. Все нити с самого начала вели к вам, доктор Стенли, но я не мог понять, почему. Теперь стало хоть немного проясняться, хотя все еще туманно. Время покажет, врете вы или говорите правду, а пока дождемся, что выяснят офицеры, у них носы настроены, как у собак-ищеек. Вряд ли теперь они упустят что-то очевидное.
На этой не самой приятной ноте директор покинул палату своего заместителя и направился в свой храм тишины, к камням, которые не умели лгать.
Не зная директора достаточно хорошо, можно было предположить, что у него светобоязнь или фобия яркого дневного света. Но это было не так!
Свет отвлекал его. Свет навевал разные мысли, например: как прекрасна погода за окном, в такой ясный и чудный день нельзя просто сидеть бездумно, нужно наполняться светом, пропускать его через себя, вспоминать детские радостные дни, когда мир воспринимался в особо ярких красках. Нужно вставать со своего рабочего места, высоко подпрыгивать в воздухе, как артисты балета, белые лебеди, чьи сердца полны самой верной и чистой на свете любви к своему балету; нужно улыбаться, брать в руки камни из сада и швырять их далеко, улыбаться и подпрыгивать в воздухе, как кузнечик. Нужно радоваться и радоваться, бесконечно предаваясь солнцу…
Но директор радоваться не любил. Это отвлекало его от неисчерпанных глубин самого главного источника его жизни – самого себя. Индивида, который не раздражал его изо дня в день своим присутствием, ибо директор не любил смотреть в зеркало, а если уж приходилось в него смотреть, то он сразу доставал бритву и брился, чтобы не смотреть на собственное отражение зря.
Плотные черные шторы его кабинета были защитой от радости, от бесконечного солнечного тепла, а самое главное – от солнца, которое могло просочиться за его воротник и стать частью его состояния. Директор с молодости изучал покой, он расщеплял его на атомы и наслаждался теми отдельными частицами воздуха, которыми наполнялись его ум, его тело и его глаза.
«Песня мертвых птиц» – именно так он называл состояние безусловной тишины и покоя, когда в пустоте стояла пустая коробка, а в ней стучало лишь сердце.
Не думать ни о чем на свете – это роскошь, которая, по мнению директора, была доступна только богам и приближенным к ним. Например, тибетским монахам или индийским садху. Хотя директор не причислял себя к ним, но некоторые секреты духовного мастерства ему все-таки удалось постичь.
И от этого состояния мужчину мог отвлечь чужой голос, чужое дыхание и постороннее присутствие, ну, и еще солнечный свет.
В дверь главного «садху» психиатрической лечебницы вдруг постучались. Раздался всего лишь один громкий удар. Затем наступило «пение».
Мужчина с пепельными глазами даже не пошевелился. И уж тем более, он ни за что в жизни не встал бы с места и не направился к двери, чтобы открыть ее, выглянуть в пустой коридор и закрыть обратно. Это были неприятные действия, которые требовали немалых усилий. Вместо этого директор взял свою верную служанку с резким ароматом гари, понюхал ее и положил обратно в пепельницу.
Нет, он прибережет ее для «сада камней».
Никакого стука больше не последовало, это и понятно. Кто-то, по всей видимости, хотел зайти в его кабинет, а затем передумал.
Директор склонялся к тому, что этот тайный гость, который в силу своей скромности не зашел к нему, не кто иной, как главврач этой больницы