— У меня есть ещё один, в кабинете. Можешь воспользоваться, только никуда не выноси. Он, правда, не очень хорошо работает. Но уж что есть.
— Спасибо, — сказала Ана.
— Так что, идём? — поторапливал его Вайс.
Запись начиналась с тишины.
По какой-то причине Ана была уверена, что тишина эта, как чей-то бесплотный голос, неведомым образом записана на плёнку.
Выжидающее молчание длилось, впрочем, недолго — меньше, чем глубокий вдох. В наушниках что-то едко, прерывисто зашипело. Ана поморщилась — запись подмывало выключить, рука сама потянулась к кнопкам. Но тут шипение оборвалось резким и громким треском, как во время вечерних выпусков новостей, когда голос ведущего неожиданно уходит в истерический шум, будто несколько радиоволн сливаются в один, мощный поток звука.
Последовало быстрое чередование высоких сигналов, вызывающее в памяти электрическую музыку из поездов. Ана представляла себе колебания маятника, удары которого обращаются в звон, и при этом ритм с каждой секундой усиливается, маятник звучит всё пронзительней, с нарастающим раздражением, пока вдруг не замолкает, резко, как оборванный крик.
Ана даже проверила, работает ли ещё гуптика.
В наушниках послышался тусклый шорох, шум осыпающегося с барханов песка, от которого стало спокойно и тепло — захотелось откинуться на спинку кресла, глубоко вздохнуть, расслабиться, закрыть глаза.
Сквозь шелест ветра пробился судорожный и высокий голос. Это походило на старинную песню, испорченную помехами так, что Ана не могла разобрать ни слова. Голос вздрагивал, растворялся в окружающем его шуме или срывался на пронзительный фальцет, точно кто-то пытался перекричать вой надвигающейся бури.
А потом проигрыватель остановился.
Ана долго сидела, уставившись на гуптику. Ей вдруг пришла в голову мысль, что число на кассете — это бессмысленный набор случайных цифр, вроде того, который выдают машины для предсказаний на основе радиопомех.
Запись испорчена.
Наверное, она размагнитилась. Нив взял домой старую никому не нужную плёнку на случай. И ей он не сказал, потому что такая мелочь не стоила упоминания.
Или же это одна из тех искажённых радиопередач, расшифровкой которых занималось бюро. Нив зачем-то притащил её домой, нарушив десятки правил, и спрятал в столе, надеясь когда-нибудь разгадать потерянное в песках послание, хотя у них не было даже проигрывателя.
Но нет, это совсем не имело смысла.
Сад предупреждал о том, что гуптика не очень хорошо работает. Наверняка ей не пользовались уже несколько лет. Может, она даже испортила запись.
Ана вздрогнула, содрала со штекеров кассету и быстро промотала плёнку вручную, но не нашла никаких повреждений.
Она поставила кассету на место.
Это и есть запись, которую Нив по непонятным причинам прятал от неё в столе. Странный шорох, молчание, нервная ритмичная музыка и чей-то высокий голос.
Ана прослушала плёнку пять раз подряд и вдруг почувствовала, что её собственное дыхание подчиняется звучащему в наушниках рваному ритму. Это чувство было несложно спутать с началом приступа, но она совсем не испытывала страха.
Ана сняла тяжёлые наушники и помассировала виски. Постаралась дышать глубоко и ровно, по советам врачей, но это не помогало. Она ощущала странный пульсирующий ритм во всём теле — с каждым вздохом, каждым мгновением. Даже тесный кабинет, ровные стыки выбеленных стен, идеальная плоскость потолка — все эти параллельные поверхности, пересекающиеся прямые — стали продолжением той сложной ритмической закономерности, которая таилась на магнитной плёнке.
Запись уже не была бессмысленным хаосом из радиопомех.
Ана неосознанно, интуитивно понимала её — как речь на чужом языке, в котором не разбираешь ни слова, но в самих интонациях, в придыхании, в повисающих паузах между фразами, во время которых говорящий делает глубокий вдох, даже в звенящих окончаниях слов ощущаешь некую тень, ускользающий призрак смысла.
Ана надела наушники и поставила ленту на перемотку. Дышать было тяжело, словно теперь ей даже в помещении требовалась маска.
Гуптика щёлкнула — запись готова к прослушиванию. Ана неуверенно нажала на затёртую, сохранившую отпечатки тысяч прикосновений кнопку, и в наушниках разлилась глубокая осмысленная тишина.
Лентопротяжный механизм чуть слышно поскрипывал, и гуптика часто вибрировала от напряжения. Ане показалось, что в комнате мигнул свет.
Вернувшись вечером домой, она спрятала кассету в стол. И подумала, что лучше бы никогда её не находила. Вечером ей не хотелось слушать радио. Не хотелось спать. Не хотелось выходить из дома. Она стала готовить себе ужин, хотя от одной мысли о еде её мутило.
Утром следующего дня её стошнило после укола.
Новый врач
Ана ненавидела уколы, с которых начинался каждый её день. Она старалась подготовиться заранее — многоразовый шприц с заправленной ампулой ещё с вечера лежал на тумбочке у постели, — но было так трудно заставить себя встать, зная, что тебя ждёт лишь очередной укол, после которого весь день болит голова, а есть приходится через силу.
Но после того, как к ней переехал Нив, утренние уколы перестали быть мучением.
Всё теперь делал он.
У него отлично получалось, он умело обращался со шприцом, и Ана порой не успевала ничего почувствовать — ещё не проснувшись, ещё не восстановив ту тонкую связь с реальностью, которая отличает бодрствование от сна. Это и был их странный ритуал пробуждения. После него сон окончательно отступал, и начиналось светлое пустынное утро — с поцелуя и лёгкой тошноты от внутривенных лекарств.
Перед последним, самым долгим своим отъездом Нив сильно переживал, как Ана справиться с уколами сама — как будто ему не приходилось уезжать раньше, как будто Ана до их знакомства не жила много лет одна.
Ане нравилась его преувеличенная забота.
В те последние дни Нив каждое утро объяснял ей, как делать уколы без боли, заставлял внимательно следить за тем, как он медленно и осторожно вводит под кожу иглу, а Ана лишь сонно улыбалась, слушая его тёплый голос — ей совсем не хотелось смотреть на шприц с хромированным поршнем, который Нив держал двумя пальцами, точно завзятый врач, ей хотелось закрыть глаза и поспать ещё немного, ведь мир, едва отошедший от ночи, был ещё так нереален, в комнате пахло духотой и приторным подсластителем для напитков, а за плотно зашторенными окнами уносились в самое небо первые скоростные поезда. Кровать пока сохраняла тепло их тел, но Нив уже оделся — в тёмные, пропахшие песком брюки, в наглухо застёгнутую рубашку.
Теперь же нереальным казалось то время, когда Нив был рядом.
Здание агада-лая ничем не выделялось среди обычных домов. Невысокое, подёрнутое пылью. В плеве на первом этаже плотно задрапировали все окна, и жаркое дневное солнце по обычаю многих городских заведений заменял газовый свет.
Новый врач встретил Ану приветливо и любезно — он поднялся из-за стола и сделал несколько шагов ей навстречу, словно она пришла не в лечебницу на окраине города, а в дорогой магазин.
— Я записывалась сегодня на приём, — сказала Ана. — Я — Ана-адитва.
— Да, да, я ждал вас, — сказал врач.
— Извините, я немного опоздала.
— Не страшно! — Врач улыбнулся. — Мы же никуда не спешим, верно?
Ана улыбнулась в ответ.
Врач выглядел не так, как она ожидала. Невзрачная серая одежда вместо белого халата, узловатые руки, усталый взгляд. Она почувствовала облегчение. Здесь всё будет значительно проще, без обследований и надоедливых вопросов — он выпишет ей новое направление, и она вернётся домой.
— Вы ведь в первый раз у нас? — спросил врач.
Ана кивнула.
— Меня перевели в эту агада-лая по рекомендации моего предыдущего врача. Сказали, что здесь используются какие-то другие…
— Хорошо, — сказал врач. — Очень правильно сделали, что перевели. Очень правильно.
Ана стояла в дверях, испуганно улыбаясь и не решаясь войти. Облегчение сменилось странной неприязнью к врачу. Было в его внешности что-то куда более жуткое, чем белый халат или смрад препаратов. Помятый костюм — на несколько размеров больше, чем нужно. Широкие рукава дрябло свисали с рук. Кожа на лице — бугристая, точно изъеденная молью. Ана попыталась вспомнить название кожной болезни — сложное мучительное слово, — о которой что-то слышала раньше.
Кабинет врача пронизывала резкая хвойная прохлада. Мощные дхаавы работали так складно, что на стенах едва не выступал иней. Дышалось необычно легко, и Ана совсем не чувствовала себя больной.
— Что ж, хорошо… — проговорил врач, усаживаясь в широкое кресло.
Ана наконец решилась к нему подойти.
На столе у него валялись стопки измятых протоколов, медицинские карты, пустые бланки для рецептов, отпечатанные на тонкой прозрачной бумаге с едва различимыми прожилками, но внимание Аны привлекла золотистая фигурка вахата — с длинным цилиндрическим корпусом и широко расправленными для горделивого полёта крыльями.
— Где-то у меня тут лежало… — Врач лениво искал что-то на столе. — Ах, вот!
Он вытащил из-под завала бумаг потрёпанную, с надорванной обложкой, медицинскую карту Аны.
— Хорошо, очень хорошо, — сказал врач. — Но где справка о…
— Справка? — не поняла Ана.
— Нет-нет, вижу! Всё вижу.
Врач с выражением лёгкой брезгливости внимательно изучал мятый листок, вклеенный в середину карты.
— Хорошо. Вы проходили последнее обследование четыре месяца назад, всё верно?
— Да.
— Хорошо. — Врач закрыл медицинскую карту. — Что ж. — Он потёр опухшие руки. — Это не займёт много времени. Нужно будет сделать один небольшой тест. Нам как раз недавно привезли новый аппарат. Такого в вашей старой агада-лая точно не было.
Ана вспомнила название кожной болезни.
— У вас как, есть какие-нибудь жалобы?
— Нет, в общем всё… — Ана замялась. — Конечно, после уколов меня немного мутит. Тошнота, головная боль…