— На борту упавшего вахата находилось шестьдесят пять человек. По нашим данным, температура в мекхала-агкати сейчас…
Нив неожиданно рассмеялся. Ведущий по радио говорил о том, что крушение пассажирского вахата — это страшная трагедия, что будет проведено доскональное расследование, что спасатели будут спасать, а власти накажут виновных. Но он смеялся.
— Мы все шокированы произошедшим. Мы призываем наших слушателей почтить…
Нив выключил радио и подошёл к окну.
Уже стемнело, и на улице загорались ночные фонари. На небе не было ни единой звезды.
Нив работал в центре города, где пересекались все городские бадваны, и постоянное движение — толкучка на улицах, рёв пролетающих виманов, поезда, включавшие головной свет задолго до сумерек — продолжалось до тех пор, пока не садилось солнце, и на всех транспортных линиях не отрубался ток.
К западу тянулись скоростные бадваны, поднимавшиеся один над другим, чтобы разойтись во всевозможных направлениях — север, запад, юг, восток. Глядя на эти страшные воздушные развилки, кружилась голова. Дорожный камень под ногами дрожал из-за очередного пролетающего поезда. Восход солнца заслоняли высотные гармии, и солнечные лучи пробивались над остроконечными крышами лишь ближе к полудню.
Город днём всегда изнывал от духоты — особенно если по радио обещали дожди. Одежда Нива успевала потемнеть от пота, пока он ехал в раскалённом поезде по бадвану и толкался у перронов в очумелой толпе. Небо в будние дни нередко чернело от копоти. На окраинах порывистый ветер обычно разгонял смог, но в центре ветер расходился редко, и едкая гарь скапливалась в воздухе, из-за чего даже здоровые люди мучились от одышки.
Многие носили маски.
Нив жил в городе уже больше года.
Он переехал из Южного Хапура, где отработал пять лет по первому контракту после акаа́ра-ла́я. Тогда он мечтал вырваться из Хапура и соглашался на любую должность. Пустыня, высоченные абитинские башни, скоростные бадваны, даже пояс ветров — всё это странно привлекало его в те дни. Нив боялся, что если не подсуетится, то его рано или поздно переведут в какое-нибудь невзрачное захолустье, как уже случалось с его товарищами, и ему придётся торчать там до самой старости, вспоминая об упущенных возможностях под шум радиопомех.
Нив отчётливо помнил свои первые дни в городе.
Ему нездоровилось после перелёта, голова раскалывалась от боли, хотелось спать. К тому же его постоянно изводила жажда, как будто один лишь вид пустыни на горизонте вызывал обезвоживание организма.
Ниву казалось, что он проснулся после многолетнего сна. Всё вокруг — безумная суета, шум забитых толпами улиц, реактивный рокот кораблей, пролетающих над домами в зареве огня — было чуждым, отталкивающим и даже враждебным.
Делать ничего не хотелось. От радио, по которому с гипнотической настойчивостью повторяли одни и те же передачи, лишь усиливалась головная боль. После простой прогулки он выбивался из сил. Воздух, пропитанный миллионами запахов — раскалённого камня и песка, чада и пота, благовоний и сладкой гнили с ближайшего базара, — оглушал его, вызывая временный паралич чувств. Хотелось спрятаться от всего этого, надеть дыхательную маску. Тёплый пустынный ветер, приносивший песчаную пыль, обжигал при каждом вздохе лёгкие, и Нив с трудом заставлял себя куда-то выйти. Тесная комнатка в общественной гармии становилась убежищем, спасавшем его от непонятного мира за окном.
Всё вокруг было невыносимо огромным.
Дома в десятки этажей высотой, бадваны, которые тянулись на много миль, вечно забитые улицы, площади с толпами людей — всё это пространство, заполненное хаосом и криком, и ослепительная белизна бесконечной пустыни за последним кольцом было непостижимым и невозможным, как и сны, которые снились ему каждую ночь после приезда.
Нив занимался расшифровкой передач, приходивших по релейным путям — искажённых из-за сбоев в радиосети так, что их не могли разобрать на приёмных ламбдах. Задачей Нива было восстановить то, что ещё хоть как-то поддавалось восстановлению, определить причины искажения сигналов и отправить результаты другому инженеру на проверку.
Он днями напролёт слушал шум, отдалённо напоминающий завывание пустынного ветра, сквозь который пробивался страшный хрипящий голос, словно человек, брошенный в сердце песчаной бури, произносил на выдохе свои последние слова. Это могли быть обычные дежурные сводки, статистики, отчёты или же сигнал бедствия с корабля, упавшего в пески.
В центре города, в самой отдаленной от пустыни точке, всё равно порой возникало чувство, что стоит только выглянуть в окно, как вместо задыхающейся от гари улицы глазу откроются бесконечные пески. Жар пустыни, запечатлённый на магнитной плёнке, в записи причудливых шумов, необъяснимо передавался и самому Ниву. Частенько посреди рабочего дня он поднимался из-за стола и, встав у стены, подставлял лицо под холодные струи воздуха, которые выдыхал настенный дхаав, работавший, не переставая, весь день.
Это помогало ему думать. Или, напротив, забыться на несколько секунд, отвлечься от мучительных попыток услышать в записях что-либо, кроме шума.
После целого дня, проведённого в тяжёлых наушниках, Нив верил, что из пустыни и не приходит других передач, кроме той мешанины звуков, которую присылали в бюро на кассетах. Зачастую даже восстановленное послание, в котором чётко прорезался чей-то голос и отчётливо слышались отдельные слова, оставалось пугающей бессмыслицей — казалось, что человек, зачитавший сообщение, попросту сошёл с ума.
Нив часто вспоминал о доме.
У него было бессрочное назначение, и он мог оставаться в городе хоть до конца жизни. Или перевестись — это не возбранялось, — отработав на новом месте хотя бы пять лет.
Пять лет.
Этот срок был невыносимым. Даже один год, проведённый в городе, длился дольше, чем вся его прошлая жизнь. Нив боялся, что за эти пять лет с ним произойдёт что-то непоправимое — он сойдет с ума, как авторы разгадываемых им посланий, забудет свой дом, или его лёгкие не выдержат отравленного городского воздуха, и ему придётся до конца дней ходить в дыхательной маске.
И Нив решился. Спустя всего год.
Существовала специальная процедура подачи прошений о переводе: сначала писалось заявление на стандартном гербовом бланке, спустя несколько дней приходил официальный ответ о начале рассмотрения, после чего (обычно через неделю или две, но иногда и позже) назначалась пари́кша, которую всегда проводили в гармии на северо-западе, где в ясный день, за косогорами обветренных домов, сверкала на солнце песчаная коса.
Нив думал, что его вызовут в первый же день.
Он и боялся, и желал этого. Утром на станции он был уверен, что ждёт поезда уже несколько часов, хотя минутная стрелка его старого хронометра не успела даже сместиться с востока на север. Потом вдруг захотел выйти на первой же остановке.
Он нарушил порядки, он проработал по контракту всего лишь год.
В бюро утром всё текло обыденно и привычно — мерцающие лампы в коридорах, шипение приёмников, сквозняк, — но Нив во всём искал подвоха. Он не сомневался, что коллеги уже знают о его переводе. Он на всё обращал внимание. Кто-то отвернулся, увидев его в коридоре. Кто-то нервно почёсывал щёку при разговоре. Ниву постоянно слышалось собственное имя — в обрывках разговоров, даже в трещащих записях на плёнке. Он вздрагивал, когда кто-то проходил мимо.
Во время перерыва — сразу после полудня, в самый солнцепёк, — Нив не пошёл с другими в самад, а спустился на улицу. Ему не хотелось есть.
Он быстро шагал вдоль бадвана, против движения поездов, навстречу слепящему солнцу. На лбу выступил пот, рубашка на груди потемнела. Из-за дрожащего в воздухе зноя дома впереди походили на пустынные миражи, словно там, в конце улицы, открывались бесконечные пески. Нив шёл с таким упрямством, словно не собирался возвращаться. Сил уже не хватало сидеть на сквозняке, вздрагивая от малейшего шума — ожидая, что вот-вот ударит в спину дежурный сигнал, и его вызовет к себе начальство, чтобы отсчитать за самоуправство.
Он добрался до конца улицы.
Перед ним открылась не пустыня, а широкий и шумный проспект. Два вимана низко пролетели один за другим, оставив после себя длинные дымные полосы. Скорый поезд пронёсся по бадвану, поднимая пыль. Нив постоял так несколько минут, прикрываясь от полуденного солнца, и побрёл обратно.
После оглушающего пекла улицы здание бюро показалось ему промёрзшим насквозь. Он сел за стол. Дхаав бил струёй холодного воздуха в спину. Нив передвинул стул, и теперь дхаав садил в плечо. Запись, которую ему приходилось слушать, была совершенно лишена смысла.
Он не выдержал и ушёл с работы задолго до сумерек, когда ещё стояла изматывающая жара. На следующий день всё повторилось снова — и снова ничего не происходило. Как и спустя неделю. Однако Нив ждал.
Через месяц он нашёл в почтовом ящике письмо с печатью бюро — официальное приглашение на парикшу.
До этого Нив проходил парикшу только однажды — когда жил и работал в Южном Хапуре. Тогда всё закончилось легко и быстро, как если бы решение приняли задолго до его прихода. Ему задали несколько дежурных вопросов, попросили рассказать о текущей работе и прервали его тщательно отрепетированную речь на полуслове. Пожелали удачи — не искренне, а по протоколу.
Когда Нив ехал на поезде на вторую в своей жизни парикшу, то уже представлял, как через несколько дней вернётся домой, в Южный Хапур. Не будет ни бадванов с ревущими поездами, ни высотных зданий, раскрашенных в немыслимые цвета. В день его возвращения наверняка пойдёт дождь — чистый грозовой ливень, какие нечасто увидишь на границе песков. На улицах соберётся множество людей с одинаковыми чёрными зонтами, ветер принесёт запах чистой воды. А ночью он выйдет из дома, чтобы немного пройтись перед сном и увидит на небе звёзды.
Заами́тром — ответственным за парикшу — оказался пожилой мужчина с совершенно седой головой. Комнату распирало от духоты. Шторы на окне слегка приоткрыли, и глаза резало солнце. На столе лежало личное дело Нива.