Чувство времени постоянно подводило Нива, когда он был в пустыне. Часто время тянулось невыносимо медленно, и один день на ламбде мог поспорить с целой неделей в городе, но порою целые часы проносились за одно стремительное мгновение.
Вот он ранним утром вылез из пассажирского корабля. Он только что прилетел из холодного, насквозь синего города, и пустыня жадно накинулась на него, сухой ветер обдал раскалённым песком. Нив моргает, его ослепила песчаная пыль — и оказывается в вимане вместе с Кхандом. По щеке скользит слезинка. Ревут двигатели, скрипят переборки, гира раскачивается на затрёпанных ремнях. Кханду нездоровится — он куксится и обхватывает себя за плечи так, словно его бьёт озноб в душном отсеке. Кханд выглядит старше, чем обычно — маленький, седой человечек с мутными глазами, которые выжгло солнце пустыни. Старик сегодня молчалив — у него иссяк запас надоедливых историй. Всё уже рассказано, выпита до дна последняя бутылка воды, а они опять летят в мекхала-агкати снимать карту песков. Нив смотрит в иллюминатор и думает, как ненавидит пустыню, пояс ветров, огненные долии, скалы, прорывающие муаровое полотно песка, исследовательские ламбды из цельного металла, даже Кханда — за его надоедливые истории и за то, что сейчас он молчит. В вимане душно, Нива клонит в сон. Он сцепляет на груди руки, закрывает глаза — и приходит в себя уже на ламбде. И теперь время тянется невыносимо медленно. Так, что хочется вены себе вскрыть. Нив сидит в тесном металлическом отсеке, уставившись в мерцающий экран, на котором мелькают цифры, цифры, множество цифр, и смысла в этих цифрах не больше, чем в песне песка Кханда. Устав от цифр, он слушает радио — тусклый, смешанный с помехами голос из далёкого города, за десятки миль от пустынной ламбды, которую медленно погребает песок, — и каждая минута длится, как целый час.
В пустыне Ниву часто снились сны.
Он видел город, окутанный голубым свечением, бесконечные, странно преувеличенные его воображением бадваны для скоростных поездов, которые поднимались в пустое чёрное небо над остроконечными крышами абитинских башен. Он видел, как идёт дождь, видел капли на иллюминаторе в вимане, который вырывается из иступляющего жара пустыни, поднимаясь над горячими потоками встречного ветра, и влетает в пронзительный холодный ливень, идущий уже множество дней подряд.
Порою эти видения не отпускали его даже после пробуждения — когда по тусклым полоскам света на стенах было понятно, что ещё рано вставать. Нив и не вставал, представляя себе дождь, город и рассекающие улицы рельсовые дороги, зная, что в реальном мире его ждёт только невкусная еда, скучный разговор и вода из бутылок.
Это было похоже на сон, только Нив не переставал бодрствовать — он слышал шелест воздуховода, глухие металлические удары, которые доносились из технического отсека, но при этом видел город, неправдоподобно точно воссозданный по памяти, длинные тени на мостовых, серые улицы в начале пасмурного рассвета и дождь, на который никто не обращает внимания.
И жизнь — движение скоростных поездов, опережающих ветер, чёрные виманы над каменными домами, толпы людей на станциях — продолжалась своим чередом. День только разгорался, набирал ход, люди в поезде говорили всё громче, шипели вещатели, изрыгая бессвязную музыку и треск помех.
Постепенно все эти мысли вновь затягивали его в сон, но будил его не луч утреннего света, а Кханд, ворчащий, что уже пора вставать. Или кто-то другой.
Но особенно тяжело приходилось Ниву в последние часы на ламбде, когда он ждал прибытия вимана и уже не мог думать ни о чём, кроме возвращения домой.
Ана
Виман летел над пустыней.
Порою Нив сидел в пассажирском отсеке совсем один, чувствуя себя как заключенный, которого отвозят в участок, чтобы провести пристрастный допрос, но чаще вместе с ним в город возвращались и другие инженеры. Они редко разговаривали — все уже мысленно были дома, пустыня оставалась позади. От раскатистого рёва двигателей болела голова, виман покачивался в потоках встречного ветра. Сумрачные дюны в узком проёме иллюминатора казались мелкой рябью на огромной песчаной равнине.
Виман всегда отвозил Нива в пески ранним утром, а забирал вечером.
Из сумерек — в сумрак.
С самых первых дней у Нива появилась традиция — он дожидался, пока не заснут все обитатели ламбды и выходил на прогулку в пустыню, чтобы посмотреть на ночное небо. Он никогда не надевал маску, но обматывал голову полотенцем, как учил его Кханд.
Нив любовался звёздами, тысячами созвездий, которые в городе можно увидеть лишь в музее пустоты. И думал об Ане, представляя себе вкрадчивую тишину их старого квартала и отключённый к ночи бадван, по которому уже не ходят поезда.
Пустыня абхипрапад.
Нив верил, что весь город, и правда, когда-нибудь занесёт песком.
Виман тем временем пролетал над изогнутыми навстречу ветру стенами, которые препятствовали движению дюн.
Больше всего Нив боялся ветра — сильного, сухого ветра, который Кханд называл кааара — и того, что этот ветер приносил с собой.
Во время песчаной бури автоматически закрывались веки на всех окнах — даже смотреть на клубящийся вихрями песок считалось скверной приметой.
Буря могла бесноваться много часов.
Захлёбывалась упредительная сирена, оглушая глубокой, как контузия, тишиной, и автоматически врубался режим экономии энергии. Потолочные лампы светили вполсилы, точно в дань уважения. Все на ламбде сидели в полумраке, не решаясь говорить в полный голос. А потом тишину прорезал истошный вой урагана, окатывающего штормовыми волнами металлические стены. Иногда буря бушевала всю ночь, и гулкие металлические своды ламбды не давали Ниву заснуть. Он боялся, что их полностью занесёт песком, и утром они даже не смогут открыть двери.
Большинство напарников Нива боялись песчаной бури не меньше, чем он сам, и только Кханд непонятно радовался любому ненастью и с новым воодушевлением травил свои повторяющиеся истории под шум ураганного ветра или рассказывал о том, сколько слов есть на гали для обозначения песка.
Виман подбрасывало в воздушных потоках, корабль сильно кренился, а затем резко переваливался на другой бок — пилот не всегда справлялся с управлением и пытался восстановить равновесие. Нив сжимал подлокотники так сильно, что белели пальцы. Он вспоминал рассказы Кханда о падении виманов в пустыне, вспоминал о собственном полёте вместе с Эвамом.
Ему хватало лишь одного слова. Даже нет — ему вовсе не требовались слова. Какого бы цвета ни были пески, пустыня теперь всегда казалась ему одинаковой. Он даже завидовал Кханду, который умел различать все двенадцать видов.
Если они выходили вместе из ламбды — вечером, после того, как спадала жара, — то Кханд обязательно рассказывал о песке, о дюнах, которым он давал имена, как людям.
Ниву постоянно снилась его болтовня — он видел во сне, как идёт куда-то вместе с Кхандом в самый разгар жары, и солнце печёт их обмотанные тряпками головы, песок обжигает ступни через подошвы башмаков, но старик не замолкает ни на секунду.
И они продолжают идти.
Путь обратно всегда значительно длиннее. Виман летит медленнее, чем обычно. Быть может, ему мешает переменчивое течение ветров, которое каждый вечер поворачивает вспять, прочь от города, чтобы не дать им вернуться. Или пилот постоянно выбирает ошибочный маршрут, путает каалаку, поднимается на неверную высоту или просто не думает торопиться. Экономит топливо, как их учат в пилотной школе.
Виман снижается над бадхи — над стенами, которые защищают город от наступающего песка, — и впереди, совсем уже близко, Нива ждут сверкающие улицы, но он не может ничего разглядеть в иллюминатор.
Кханд любил давать дюнам имена. Как будто безымянные пески пугали его, пустыня без имени теряла смысл.
Вот это песчаный холм называется Тапа́ми, а тот, чуть дальше, широкий и низкий — Тапа́ти. Кханд повторял несколько раз, опасаясь, что Нив перепутает. Тапати, Тапами. Море безликого песка.
Небу, пустынному небу, Кханд тоже дал имя, Анаса́м, словно и небо было песком.
Когда Нив жил на ламбдах, ему долгое время снился Кханд с его болтовнёй, ожившие дюны и летящий в небе песок, даже город в холодную и насквозь синюю ночь — но не снилась Ана.
Пролетев над опоясывающим город бадваном, виман снижался.
Оставалось совсем немного.
По линиям внизу проносились поезда, сверкали маячки на высотных путях, можно было даже разглядеть спешащих на улицах людей. Стоял самый разгар упадры. Нив вернулся в реальный мир, где песчаные бури не заносят песком дома, где не останавливаются часы, где можно дышать без маски.
Где ему можно дышать без маски.
Нив впервые увидел во сне Ану в ночь перед последним возвращением в город, когда устал так сильно, что долго не мог заснуть.
До рассвета оставалось несколько часов, а Нив всё ещё беспокойно ворочался в кровати. Он пытался заснуть, медленно и глубоко дышал, представлял длинные, уходящие в темноту коридоры, одинаковые дюны, построенные по лекалу городские дома. Это немного помогало. Он пребывал в странном состоянии, где-то на грани бодрствования и сна, когда однообразные дюны и коридоры вдруг сменились яркими и пронзительными образами.
Поезда проносились под ними, исчезая в сером тумане, рассекая тревожные сумерки раскалёнными фарами. Город под вечер задыхался в чаде, тонул в грохоте и суете, но всё это уже давно стало для Нива привычным и знакомым. Родным. Пустыня превратилась в наваждение, в глупую выдумку Кханда, потеряла смысл в тот миг, когда виман пролетел над заградительной стеной.
Ближе к центру врезались в городской ландшафт бадваны, точно обветренные металлические скелеты. Поезда разлетались в воздухе, с рёвом и грохотом мчались в потоках ветра. На мостовых собирались толпы. Рабочий день подходил к концу, все возвращались домой.