Пальцы девушки коснулись моих струн. И от этого ее прикосновения мне стало так гадко, что — не знаю, как это получилось, — но мои три оставшиеся струны вдруг разом лопнули и обвились вокруг ее пальцев. Девушка вскрикнула и швырнула меня на кучу хлама. Держа во рту оцарапанный палец, она направилась к двери и столкнулась с загорелым мужчиной в рубашке с открытым воротом.
— Ах, ты вот где, а я весь дом обошел!
— Павел Андреевич! — воскликнула девушка. — Ах, мамы нет дома! Пойдемте в комнату.
Бородатый дед взял меня с кучи хлама, повертел со всех сторон и сказал:
— Хозяйка, а эту финтифлюшку куда же?
— Куда хотите, — не поворачивая головы, бросила девушка. — Пойдемте, Павел Андреевич, я хоть вас чаем угощу.
Я сжалась. Неужели на свалку? Вместе с тряпьем и отбросами? Но загорелый мужчина вдруг глянул на деда и протянул руку.
— Это что у вас? Скрипка? А ну-ка, дайте я посмотрю.
Он взял меня и постучал ногтем по декам. Деки певуче отозвались на стук.
— Это же прекраснейшая Скрипка! — воскликнул он удивленно. — Она вся поет!
— Пела, — угрюмо отозвалась девушка. — На ней вон и струн не осталось.
— Но поют ведь не струны… А что — разве у тебя другая скрипка? А ну, идем, покажи…
Девушка потупилась и пробормотала:
— Я уже год, как не играю… Времени нет. — И наклонила голову ниже.
Я ждала, что будет дальше.
— Это для любимого-то дела? Ну-ну. Послушай, подари эту Скрипку Наташе?
Девушка пожала плечами, тряхнула кудряшками.
— Все равно выбрасывать.
Эх, будь у меня руки, обняла бы я этого загорелого человека с открытой грудью и расцеловала бы его крепко, крепко, как дочь.
4. Приключения брата Камертоши
Я впервые в жизни ехала на автомашине. И скажу вам по правде, это и хорошо, и плохо. Плохо потому, что уж очень жарко в кабине, пахнет бензином, от шума мотора глохнешь, на ухабах тебя подбрасывает и после долгой дороги ноет каждая планка и хочется спать. А хорошо потому, что мимо проносятся картины, картины, картины: поля, перелески, деревни, детишки и — глазом не окинешь — хлеба, хлеба… И приятно, приятно пахнет молоком и пшеничным хлебом.
Может, это только мне было так в диковинку? Может, потому, что я городской житель и отродясь степи не видела? А как она хороша, эта широкая, широкая степь. Я когда-нибудь про нее спою вам песню. Свою песню.
А в то время мне еще и потому было хорошо, что лежала я на коленях у славного человека, и руки его, по-отцовски мягкие, поддерживали меня, чтобы я не упала. Только вот братишку было жалко. Так жалко, что будь у меня струны и проведи по ним смычком — я бы вконец разрыдалась. Где он теперь? думала я. Ах, бедный, бедный мой братик!
А между шофером и Павлом Андреевичем шел разговор.
— У вещей тоже своя гордость и свое самолюбие есть, — говорил шофер. — Попробуй-ка я не протри на ночь мотор — на утро, убейся, не заведешь. Ух, такой самолюбивый! Да оно и действительно — вещь, она тоже заботу чувствует.
— Так-то оно так, — поддержал шофера Павел Андреевич. — Но кто знает. Вот везу я скрипку, и струн накупил, и канифоль, и смычок, вот только жаль, камертона достать не мог, — а вдруг у моей Наташки через месяц всякая охота отпадет к музыке. Дмитрий-то Иваныч ее хвалит.
— Ну, нет, твоя девчонка крепкая… Иду я как-то раз… Хм, а тебе не кажется, Павел Андреич, что-то у нас керосином попахивает?
Павел Андреевич принюхался.
— А ведь и в самом деле. Прямо-таки воняет. И гром какой-то в кузове слышится.
Шофер остановил машину, вылез в кузов и тут же сверху в Окно свесилась его чубатая голова.
— Вот беда, ведра два керосина расплескалось. А вот это рогулькой в отверстии бочки торчало. — И он подал Павлу Андреевичу какой-то продолговатый предмет, весь в керосине.
Я пригляделась получше и обмерла: Камертоша! Братишка! И Павел Андреевич обрадовался:
— Вот ценная находка!
Через минуту мы поехали. Протирая ветошью забрызганного керосином братишку, Павел Андреевич говорил:
— Удивительно, как мог Камертон в кузов машины попасть?
— Удивительно другое, — сокрушенно качал головой шофер. — Как могла пробка у бочки отвинтиться? Я же ее собственными руками завинчивал.
Камертоша подмигивал мне и усмехался: он кое-что знал, но до поры до времени помалкивал. И лишь когда мы, наконец, остались одни на новом месте, он мне рассказал следующее.
Камертоша упал за окно. Ударившись о ветку тополя, он отскочил от нее и угодил прямо в кузов грузовика, прямо на железную бочку с керосином. З-звяк! Дзень! И соскользнул на пол кузова.
— Эй, кто здесь дерется? — громыхнула басом Бочка.
Ни жив ни мертв Камертоша затаился. Накатится такая махина — раздавит!
Но Бочка — сварливая, крикливая, когда пустая; ласковая, тихая, когда полная, — сказала:
— Эй ты, рогулька, тебя как зовут?
Камертоша, который и впрямь был похож на рогульку, из каких мальчишки рогатки делают, робко ответил:
— Меня? Камертон.
— Камертон? Камертошка, то есть. Впервые слышу такое имя. А что ты умеешь делать, Камертошка?
— Давать ноту Скрипке. Послушай! — и Камертоша, подпрыгнув, ударился о пол кузова — ля-аа!
— Писк! — фыркнула Бочка. — Вот если я звякну — на другом конце деревни слышно. А кто такая Скрипка?
— Сестра моя.
— Такая же рогатая?
— Нет, она у меня красавица: гнутый гриф, в деках вырезы, вся под лаком…
— А где же она?
При воспоминании обо мне Камертошу охватила тоска. Мелко позванивая, он забился о пол.
— Она… она там, наверху осталась… Скрипочка! Сестрица моя! — и Камертоша забился сильнее.
— Хватит скулить, — перебила его Бочка. — Расскажи все толком.
Камертоша рассказал, как раньше мы жили. Как попали в этот дом, как девушка вначале тоже цены нам не знала.
— Сестра терпела. Знаешь, нудно, когда на тебе учатся: пиликают и пиликают с утра до ночи. Но сестра терпела. Она даже радовалась. Ведь звезды с неба сразу никто не хватает. Мастерство скрипача приходит со временем. И она терпела. «Скоро, скоро, — говорила она, — я запою во весь голос! — Только у бездарного скрипача струны поют. У таланта поет скрипка! Каждая ее планка! Душа скрипача поет в скрипке. А у этой девушки есть талант. И она далеко пойдет! Скоро, скоро я запою во весь голос!..»
Но Скрипке так и не пришлось запеть во весь голос. У девушки уже неплохо получалось. Ее хвалили. И вдруг — наступила весна, и меньше, меньше она стала играть. Все больше то в парк уходила, то перед зеркалом часами просиживала…
И наступил день — пальцы ее перестали слушаться. Попадают под струны, берут не те ноты. Какими она только словами не ругала Скрипку, словно та во всем виновата. Ведь ленивому больнее всего признаться в своей лени… потом — темный чулан, пыль, ржавчина, мыши… А сейчас… что с ней будет сейчас… Эх, как из-за некоторых людей иногда вещи страдают…
— Да, — вздохнула Бочка. — Я вот тоже — когда меня сделали, на все была годна: и масло, и мед, и ключевую воду перевозить. А меня под керосин, под бензин! Вот и нюхай его, проклятого, всю жизнь. Да, с нами не считаются.
В это время машину стали заводить, и Камертоша с Бочкой притихли. Мотор торопливо чихнул, кашлянул, машина дрогнула и покатила по городу. Камертошу на ухабах подбрасывало и, заикаясь от толчков, он спросил:
— А ка-как тебя зовут? Динь-динь!
— Чудак, Камертошка, образованный, а не знаешь. Я всему миру известна, Я — Бочка! Да! Обо мне, брат, басню сочинили. Во как!
— А чем ты прославилась, Бочка? Динь-донь!
— Гоп-гоп! Своей музыкой! Когда меня пустую везут по деревне, особенно на дрогах — все собаки выскакивают из-под ворот и лаем приветствуют. Больно уж нравится им моя музыка. А чем ты теперь думаешь заниматься, Камертошка?
— Эх, Бочка, даже не знаю, что и придумать. Динь-донь!
— Ги-гоп! Эх ты, ученый! А знаешь ты, куда мы едем? В деревню! Там, брат, пустозвонов и лодырей не любят. Это дело собакам отдали. Раз нет при тебе твоей Скрипки, то придется тебе профессию менять, Камертошка.
— Но я же, кроме как ноту давать, ничего не умею.
— Да, тяжелый случай. Подумать надо.
Бочка задумалась. Город остался позади. Камертоша на ухабах все подскакивал:
— Динь-дринь! Ну, скоро ты, Бочка?
— Гуп-гуп! Придумала! — и Бочка подскочила от радости. — Ты железный и я железная. А раз мы оба железные, то вроде бы родственники. Залезай в меня. И как керосин сольют и повезут меня пустую деревней — такой концерт закатим! Не только нашенских — из соседних деревень всех собак с ума посведем. Согласен?
— Еще бы! Все лучше, чем ничего. Но как мне в тебя забраться, Бочка?
— Подумать надо.
И Бочка опять задумалась. Проехали половину дороги. Камертоше невтерпеж.
— Ну, скоро ты. Тень-звень!
— Ги-гуп, гоп-гап! Придумала! Я отвинчу пробку, а ты подпрыгни и ныряй в керосин.
Бочка отвинтила пробку, керосин стал выплескиваться, Камертоша — подпрыгивать. Но, как он ни старался, до отверстия допрыгнуть никак не мог.
И вдруг машина остановилась. Из последних сил Камертоша подпрыгнул вверх… и зацепился в отверстии Бочки развилкой. А над бортом кузова уже показалась чубатая голова и изумленно таращила на него глаза.
Но что ни случается, то все, говорят, к лучшему.
5. Песня Скрипки
Остаток лета, осень и зиму Наташа, дочь Павла Андреевича, ходила на дачу к высокому старику с седыми строгими бровями и мягким сердцем — учителю музыки Дмитрию Ивановичу.
Наташа была счастлива. Я также была счастлива. Я тонко чувствовала любовь девочки и отвечала ей такой же любовью. Я терпеливо сносила неумелые движения смычка, неловкие прикосновения маленьких пальчиков.
Я верила и ждала. Ждала, когда пальчики станут ловкими, быстрыми, умными, когда они заставят меня запеть полным, почти человеческим голосом.
— Скоро, скоро я запою свои песни, — говорила я Камертоше.