(Я вам это говорю секретно,
Не из личных видов).
Не подумайте! – Я вам добра желаю,
Ведь противно мне смотреть как эти,
Как назвать их, право, я не знаю
Улыбаются слезливо точно дети.
Сантиментальность*
Захотелось вновь быть маленьким мальчиком
Горько плакать над порезанным пальчиком,
Целовать глазки и ручки
И не ждать известной получки
Захотелось ворковать про розы и левкои,
Все мечтать о Дафнисе и Хлое…
Пожалейте, взглядом подарите,
О дальнейшем ничего не говорите!
Вы смеетесь?! Вам смешно, мне больно –
Вы мечтаете окончить все фривольно.
Боже! Я устал. Не говорите.
Мне цветочек алый подарите!
Вы протягиваете губы – я жонглер словами…
Как мне больно, что я фокусник пред вами
Ну, хоть дайте мне пучок сирени.
Не садитесь пошло на колени.
Но вы зло смеетесь и играете глазами,
Как поспевшими красивыми лозами.
Ничего вы не поймете! Боже,
Вы сулите все одно и то же!
Кокотка*
Я отдавалась вам так нежно, так грёзово,
Так ласково, так радостно скорбя,
Что вы увидели кусочек неба голубого
И вы поверили, что отдаюсь любя.
Но милый мальчик, точно лютик нежный,
Ты мне простишь, – я не люблю тебя.
Мне надо жить казаться безмятежной.
И я даю любовь, но не любя
О, нежный мой, должна ведь я всечасно
Актрисой быть среди толпы шальной,
О милый мой, не плачь, не плачь напрасно,
Мою судьбу не сделаешь иной.
Но помни кроткий мой, о томной тихой Nе^^^,
Которая тебя любила не любя –
Она тебя из грёзной колыбели
Метнула в жизнь кокетливо скорбя.
«Вы ехали в роскошной, изысканной коляске…»*
Вы ехали в роскошной, изысканной коляске,
Вы ехали с лорнэтом и собачкой,
А я стоял в мечтах о вашей ласке
И ждал ничтожной маленькой подачки.
Но вы проехали, небрежно посмотрели,
И гладя пса по мордочке слезливой
Забыли навсегда про ужасы мятели,
Про радости любви и скромной и стыдливой.
Вы сделались кокоткой, важною бабенкой,
И ценят вас, как сочную клубнику,
Никто вас не жалеет, не выронит слезенки,
И купит вас старик, как фунтик земляники.
Да, это так… Но я вас не забуду,
Ведь вы цветок пушистый и махровый,
И вас сманили платье, экипаж и <воды>,
И грум на все готовый.
Вторая смерть*
Молчаливо сжимались призраки у катафалка,
Дико смотрели на мертвеца в экстазе
Где-то плакала кровью весталка,
Видя зеленоватые огоньки газа.
Сюда пришел из старой базилики
Бледный инквизитор с странными глазами,
Может быть он вспомнил, что был великим,
И ему захотелось развлечься мечтами.
Тут и Аполлон истощенный, бледный
Без золоченой, звенящей лиры.
Зябко жмутся козлоногие сатиры,
Ждут не воспрянет ли Пан при звуках победных.
Но все тихо и в углу за иконой
Пан забывает про все за бутылкой
И вынимая колбасу из картона,
Цедит и я был некогда пылким.
Жизнь умирала на катафалке
Дико смотрели призраки в экстазе,
Где-то плакала утомленная весталка,
Ей снилось, что разбилась священная ваза.
Куртизанка*
Старуха гладила морщинистые сосцы,
Хлопала себя по отвислому животу
И говорила: «Как мне тяжело, невмоготу».
А в окне от смеха дрожали торцы.
«Да все на свете только дым,
А давно ли моя кожа была, как атлас,
Глаза сверкали блеском неземным,
И в окне от страсти дрожала грязь?»
И старуха голая стала искать
Временем не тронутый уголок
Хлопать по ляжкам и груди мять,
Пальцами искать чувственности ток.
Но по-прежнему в окне смеялись торцы,
Где-то скрипел петлями сарай;
Старуха, перестав мять сосцы,
Слышала как кто-то шептал: «Умирай!»
Современный поэт*
На мне не лавровый венок
Не лира в моей руке –
Лишь черный пюпитр у ног,
На черном зловонном песке.
Поэт я? Да, да я поэт!
Смотрите, стою в сюртуке…
Не Феба лучи, электрический свет
Внимает поэта тоске.
Да, да я поэт! В глазу у меня
Сидит блестящий монокль,
А слушатель сонно сопит у огня,
Ему видится Тэн или Бокль
Смешно мне: «Поэт это царь!»,
«Поэт – это сказочный бог» –
– Пюпитр теперь алтарь,
Луна – электрический ток…
Опиофаг («Я – обладатель старых фимиамов…»)*
Я – обладатель старых фимиамов,
Кадильниц много у меня,
Но нет богов, кругом лишь ямы
И нет призывного нигде огня.
Один сижу в забытой желтой башне,
Где режиссирует печаль обыкновенных дней
И делает она из девочки вчерашней,
Какой-то талисман и снова ночь мрачней.
А рядом – белого металла трубка,
Лежит кокетливо причудливо язвя –
«Возьми Его, еще одна минутка, –
Лицом он не ударит в грязь!»
И я беру и снова опьяняюсь –
Какое дело мне, что где-то жизнь идет
Во мне весь мир и в миге я меняюсь,
И для меня минута – целый год.
Безумие*
Я построил себе из слоновой кости башню,
Ведь надо сохранить все то, что я имею,
Ведь среди запасов грязных и вчерашних
Есть великолепная белая лилея.
Моя башня стройная, как старый замок,
Крепкая, как корабельная рея,
Смотрит как картина из рамок
И вся полна мыслей, как картин – галерея.
Но среди этих мыслей есть одна моя любимая
Это – мысль о моем безумии
И она жалит и ласкает меня неудержимо
И дает мне все муки раздумия.
Опьянение*
Мне камни шепнули: «Ты умер».
Я камням ответил: «Я жив».
Ехидно смеялся красный нумер,
Я крикнул: «Что ты смеешься мне душу убив!»
Угрюмо падала вода на панели
Как на беловатую жестяную лохань,
За каменным забором беседовали ели
И березы отдавали осени желтую дань.
Я шел и думал: «Опять осень
И опять я смертельно пьян…»
И видел усмешку сосен,
Сквозь серебристый туман.
Где-то за стеной играли серенаду,
«Направо!» – кричал городовой,
Я прошептал: «Мне ничего не надо…»
И пошел, покачиваясь, домой.
Меланхолия*
Боже! Какое нудное и серое существование
Жить всегда по определенной мерке
Не чувствовать в себе какой-нибудь мании,
Не видеть Дульцинеи в Верке.
Неужели, все для меня прошло,
И я стал обыкновенным, сереньким человечком,
Который утром гребет обыкнов<енным> веслом,
А вечером греется у печки?
Неужели, я в солнце не увижу топаз
В луне – бледное личико царевны,
И когда пробьет двенадцатый час,
Не буду мечтать и вздрагивать нервно?..
Новелла*
Он построил великолепную башню
Из красивых, голубых планет.
Долго смотрел на зеленую пашню,
Говорил: «Я – поэт!»
По вечерам, в часы томных грез
В башне раздавалась музыка
И какой-то голос полный слез
Жалел добровольного узника.
И однажды узник вспомнил, что он человек,
И ему захотелось обыкновенного счасть<я>,
Без закатыванья судорожных век,
Без речей о неге и страсти.
И он отправился в какой-то кабак
И, грустно сидя за грязным столиком,
Курил скверный дешевый табак
И душой рыдал до коликов.
А затем поднялся и, уныло осматриваясь,
Прошептал: «Я вечно одинок, как весталка».