Сегодня ночью, без четверти четыре
Ко мне пришла девушка из роз и жасмина
С голосом печальным, как звуки лиры,
С кожей пряной, как запах апельсина.
Усмехнувшись, она прошептала:
«Я нужна Вам? Вы меня звали?»
Ее зубки, как блики опала!
Ее губы, – кусочек эмали!
Я шепнул: «Это Вы моя грёза!»
Я сказал: «Вы нашли оболочку!
Воплотились в виденьях наркоза
Вы – наркоза царица и дочка.
Сядьте тихо ко мне на колени,
Опустите стыдливо глазенки,
Посмотрите, узорные тени
Из огней Вам сплетают пеленки.
В сладком сне, в лучезарном наркозе
Вы живете как в жизни бесспорно,
О надзвездном забудьте морозе
О дороге забуду я торной
Мы забудемся в сне лучезарном,
Что реальность для чутких душою?
Только призрак, больной и кошмарный
Порожденный смешной чернотоюо».
О, наркоз! Всекрасивый и юный,
Ты даешь воплощенье всем грёзам,
Ты удар по серебряным струнам,
Ты цветок среди бурь и мороза.
Неизбежность*
В лучшей стране, под сапфировым небом
Как-то родился прелестный ребенок.
С детства не знал он ни узких пеленок,
Ни нарядной коляски и кэба.
Он только бегал под сенью густою
Крепких деревьев с улыбкою строгой;
Он любовался луною двурогой
И незабудкою скромно простою.
Как-то ребенок, у моря играя,
В море вглядевшись увидел кого-то,
В маленьком сердце родилась забота:
«Кто этот пленник, что море скрывает?»
И в бесконечной тоске и печали
Стал вопрошать он деревья и травы,
Но все молчало… И даже муравы
В тихих долинах угрюмо лежали.
«Что это значит? подумал ребенок,
Стал одинок я. Не шепчут со мною
Крепкие дубы с главою златою;
Только, лишь ветер по-прежнему звонок.
Может быть, мальчик, что море скрывает
Мне все расскажет и все растолкует?..»
Бедный ребенок! Судьба не минует –
Сам ты собою свой путь замыкаешь…
Китаец*
Странный китаец, оборванный, зеленый,
В сером кителе стоишь ты у ворот
Несколько копеек, с тоской затаенной,
Просит твой бледный болезненный рот.
Но безразлично проходят мимо
Дряхлая старуха и молодой человек.
Только котенок сочувствием томимый
Трется, шепча про множество нег.
Ночь наступает огромной ступнею,
Скорбно светят зеленые огни.
Кот и китаец, тоскуя по зною,
Тихо сидят на панели одни.
Богомолки*
Ангелы – это незрелые ребята.
Может быть оттого старухи так любят молиться?
Коже морщинистой с запахом проклятым
Так приятно с ними соеди<ни> ться.
Взорами тусклыми гладить молодые груди!
Дряблыми губами смаковать их брови!
– Для старухи в сладострастном зуде
Единственное средство осуществления любови.
Потому так часто можно видеть на коленях
Дряхлую старуху в темной часовне,
Которая лепечет в странном забвеньи,
А домой возвращается размягченной и безмолвной.
Женщина*
У женщины есть нежные пушистые крылья –
Это – ее розовые, как бутоны, бедра,
Где прячутся неземные ароматы, как эскадрилья
Готовая вылететь во всякое время бодро.
Когда женщина идет покачиваясь в изящных ботинках
Разве это не крепость, которая сама себя предлагает
А ее корсет разве не корзинка,
Где груди, как фрукты взоры ласкают?
Девочки, девушки, женщины вы не великолепный инструмент
Вы не сосуд Диавола или Бога,
А просто ресторанный счет или документ,
Где каждый из нас расписывается понемногу.
Нерон*
Нерон! Нерон, я один тебя понимаю –
Разве здоровый тебя поймет?!
У тебя душа нежная как травка в мае,
Все же думают, что ты идиот.
Им нет дела до твоих мучений,
Думают: – «Это, так, дурачится человек»,
И не видят в тебе поэта или гения,
Не воздвигнут тебе одну из Мекк.
Ты же считал себя великим богом
Ты был выше других людей,
Ты блуждал по всем дорогам
И становился печальней и злей.
Ты ведь знал, что после ароматов,
Так приятно кого-нибудь убить!
И сменив пурпур на хитон измятый
По улицам с дубинкой бродить.
А женщины они так надоели
И ты сменил их на мужчин
И, когда звезды загорелись,
Ты думал: «Добродетель – признак низин».
И ты падал все ниже и ниже,
А думал: «Я взлечу высоко!»
И упал как клоун рыжий,
Как какой-нибудь жалкий Коко…
Борьба*
Среди беловатого, липкого тумана,
Между каменными ящиками и мутной рекой
Сфинксы казались зловещим обманом,
Порожденным больной и странной тоской.
На них не смеются блики восхода
И не рыдает пурпурный закат –
К ним тянется дровяная колода
И предъявляет последний мат.
Она хочет закрыть их тело,
Замуровать их огромной деревян<ной> стеной,
Чтоб взгляд от сочувствия млелый
Не мог дать им ласки никакой.
И вот замурованные рекой и дровами
Сфинксы погружены в звонкую тишину
И, тронувшись их скорбью и немыми слезами,
Изида выдвигает из-за облаков луну.
Венеция*
Влажная луна появилась над Венецией.
Бледно-лимонная луна закачалась в ее водах.
Напрасно она употребляла всевозможные специи, –
Ей не вернуть утраченные и милые года,
Ведь она встает над огромным трупом,
Ведь она светит червякам в мертвеце.
Ведь она видит, как ходят с лупой
Бледные люди с печалью на лице.
Ведь она знает, что все погибло,
Что нет пурпура и драгоценных камней…
И только в море, как в месте гиблом,
Хранятся золотые кольца дожей.
О Венеция! Моя грустная подруга,
Плачет горько увядшая луна,
Нет теперь у нас ни любовника ни друга
Скоро окутает саваном тишина.
И только в шкафу у какого-нибудь синьора
Будут храниться твои ткани и жемчуга
И, скрытая от чуждых, холодных взоров,
Воплотясь в них ты переживешь века.
В театре*
При красной лампе кого-то убивали,
При красной лампе кто-то плакал.
Кокотки душу всю раздевали
И где-то скорбно браслетик звякал.
Кокотки душу совсем раздели.
Какое дело всем до кокотки?!
Глаза кокотки от слез горели
Звучали в голосе печали нотки.
А зритель в зале смеялся шумно –
Он был далек от жизни сцены,
И хохотали весьма бравурно
Портьеры залы до белой пены.
Они смотрели, они внимали,
Они читали во взглядах мумий,
Что им не надо, ни вакханалий,
Ни нежной страсти и раздумий.
Какое дело им до кокотки?
Они пришли, чтобы развлечься
И смехом громким и коротким
Сказать кокотке: «Прошу раздеться!»
Душа кокотки на все согласна,
Она разделась до боли странной.
При свете томном, при свете красном
Все смотрит ласковым обманом.
И зритель в креслах весьма удобных
Смакует гордо кокотки душу –
Она как хлебец румяный, сдобный
Его покоя – не нарушит!
«Нового! Ради Бога нового!..»*
Нового! Ради Бога нового!
Жгите старое хотя бы и хорошее!
После бдений и поста сурового
Так хочется всего на него непохожего.
После проклятий и бого-хулений
Хочется жечь кому-то фимиамы
И с учетверенным рвением
Воздвигать пьедесталы и храмы.
Я, обливший слюною Бога,
Сделавший из женщины игрушку по<хоти,>
Хочу помечтать и поплакать немного,
Забыть о своем зловещем хохо<те.>
Забыть, и увидеть в Боге – Бога
В женщине – равного мне чело<века,>
И с улыбкой ласковой и нест