Милостивый государь солнце
И милостивая государыня луна!
Загляните в мое оконце:
Здесь царствует могильная тишина.
Посмотрите, здесь одни руины,
Здесь тени других людей.
Удалите туманы из низины,
Вызовите цветы из ветвей.
Вы ведь так могучи,
Вы ведь всесильны, солнце и луна
Будьте добры, прогоните тучи,
Пробудите меня от сна.
Городское утро*
Какое туманное утро сегодня,
Какой дряхлый будет день.
Это солнце, проклятый сводник,
Заставляет цвести сирень.
А к чему над мокрым тротуаром
Ей качаться, качаться и цвести?
Для того ли, чтоб в пьяном угаре
Мог прохожий сорвать и унести?
Или для счастья оборванной малютки?
Или для проститутки она растет?
Это – солнце играет в шутки,
Этот странный багровый идиот.
«Ты – раковина неведомого моря…»*
Ты – раковина неведомого моря,
Сохранившая моря прибой,
Ты вечно с землею споришь,
Ты вечно готовая на бой.
В твоих розоватых извивах
Сохранились свежесть и ароматы волны,
И ты воспоминаниями жива,
Которые другим не нужны.
А я, как смешной обломок,
Упавший с неведомой высоты,
Буду искать среди Содома
Покинутые лазоревые следы.
«Ты с каких остров<ов> Лесбоса…»*
Ты с каких остров<ов> Лесбоса,
Дорогая, ко мне пришла?
Твои волосы еще в росах,
Твои губы жалят, как игла!
Ты кому дарила ласки,
Не мужчине, конечно, в эту ночь,
Ты глядишь кругом с опаской,
О, Лесбоса красивая дочь!
Но не бойся, моя невеста,
И мужчина может женщиной быть,
Может слиться с тобою тесно,
Может так же тебя любить.
Симфонический пейзаж*
Ландыш всюду носит запах леса
От него нельзя отнять его аромат,
Который похож на лунный блеск
На шерсти черных новорожденных котят.
Ели с красными, лубочными шишками
И сосны с серой, твердой корой
Конечно не замечают, как под их верхушками
Меж придорожной травы распускается мир иной
Но когда отымает солнце блики,
И луна кого-то ищет в посеребренной траве
Разве не слышны стоны и крики
Которые несутся в почерневшей листве
О луна отнимает все соки
Делает хрупкими за призрачный аромат,
И ландыш молит сосны высокие
Не доверяться ласкающим голубым лучам.
Разуверение*
Металлические листья, освещенные электричеством,
Искусственная роза и мертвый георгин –
Вот что осталось от прежнего величия,
Вот, что сохранилось от прежних глубин.
Как постепенно все скудеет…
Серебро и фосфор теряет луна.
Жизнь из живых делает мертвыми орхидеи
Слишком близко стоящие у окна.
А экстазы, которые обольщали,
Разве вернутся они когда-нибудь?
Они дают вместо радости печали
И сознание, что пройден наш путь.
«Тебе знакомы экстазы эфира…»*
Тебе знакомы экстазы эфира
Похожие на желтые металлические листы,
Которые колышатся на стеблях из порфира,
Окутанных дымом густым.
Они благоуханны, но молчаливы
Эти экстазы не спорят и не кричат,
Им чужды бешенство и похотливость,
Они не устремляют на мир свой взгляд.
Они по незримой, ласкающей лестнице
Заставляют восходить твое «я»,
И тебе открывается мир чудесный
Перед которым бледнеет мечта твоя.
И пусть говорят, что это безумие,
Что нельзя жизнь отдавать за миг,
Но мы знаем, что лгут разумные,
Что наш путь более велик.
«Если юноша влюблен в фимиамы…»*
Если юноша влюблен в фимиамы,
В воду из пахучих черных роз,
Красит щеки и губы румянами
Это не значит: «он полон поз».
Это не значит, что роль Ганимеда
Он намерен скоро избрать;
Взоры уводить за собою следом
Женственной походкой и покачиваньем бедра.
Может быть в крови он носит
Частицы древних умерших рас
И запах пудры его уносит
В страны, где жатвы собирают не раз.
А синеватые переливы фимиама
(В нас они вызывают воспоминание о воздухе куполов)
Ему нашептывают о старинных храмах
Где какой-то предок молил богов.
И теперь, в тоскливый вечер,
Он нарумяненный бродит один
И, в обыкновенной наружной трещине
Видит трещину в своей груди.
Россия*
Полуженщина и полумужчина,
Полуребенок и полубог,
Ты пройдешь над землею в овчине
Как неведомый незнаемый Бог.
Над Тобою будут смеяться
И в Тебя будут плевать,
Но начнут звезды шататься
И из гнезд выпадать.
И однажды, в ночь глухую,
Под лепеты, трепеты звезд,
Все люди по Тебе затоскуют
И скажут пришел Христос.
Но они ошибутся, конечно,
Ты не великий и светлый бог,
И мы снова в тоске бесконечной
Будем валяться у чьих-то ног.
Приложение 2. Литературно-биографические материалы
К. Вагинов. Автобиография
К. ВАГИНОВ. Автобиография. – Материалы. С. 63–64.
Родился в Петербурге в 1899 г. Девяти лет поступил в гимназию Гуревича, которую и кончил в начале Буржуазной Революции. После окончания поступил в Университет, откуда и был взят в Красную Армию, в которой пробыл до 1922 г. Начал писать в 1916 г. под влиянием «Цветов зла» Бодлера. В детстве любил читать Овидия, Эдгара По и Гиббона. Печатаюсь <с> 1921 г. Состоял во всех петербургских поэтических объединениях: Цех поэтов, Островитяне, Зв<учащая> Раковина и пр.
Вагинов К.
<1923>
Г. А<дамович>. Памяти К. Вагинова
Г. А<ДАМОВИЧ>. Памяти К. Вагинова. – Последние новости. 1934. № 4830. С. 3.
Петербург, 1920 или 1921 год. Поэтическая студия Гумилева: слушатели в шубах и валенках; стаканы жидкого остывшего чая с сахарином; разговоры о ритме поэм Леконт де Лиля или о португальской лирике XIV века… Вагинов сидел сгорбившись, что-то записывал, иногда что-то бормотал себе под нос и оживлялся только тогда, когда начиналось чтение стихов. Был он маленький, нескладный, щуплый, с зеленоватым цветом лица, почти сливавшимся с цветом гимнастерки, и большими, добрыми, влажными глазами.
Всегда со всеми соглашался, всегда улыбался, – чуть-чуть растерянно и застенчиво.
Стихи читали подряд – как сидели. Гумилев благодушно одобрял, вежливо и высокомерно порицал, если замечал какие-либо отступления от внушаемых им принципов. Стихи Вагинова вызывали в нем сдержанное, бессильное раздражение. Они поистине были «ни на что не похожи»; никакой логики, никакого смысла; образы самые нелепые; синтаксис самый фантастический… Иногда хотелось рассмеяться, махнуть рукой. Но за чепухой вагиновского текста жила и звенела какая-то мелодия, о которой можно было повторить, что
Ей без волненья
Внимать невозможно.
Гумилев это чувствовал. Он понимал, что у других его учеников, только что продекламировавших стихи гладкие и безупречные, нет именно того, что есть у Вагинова. Его сердило, что он не может убедить Вагинова писать иначе… А тот улыбался, соглашался, смущался, – и на следующий день приносил новое стихотворение, еще «безумнее» прежних, но и еще музыкальнее.
За эту музыку – за грустную и нежную мелодию его стихов – Вагинова все любили. Он не стал, конечно, большим поэтом. Но в его сборниках – больше обещаний, нежели во многих книгах известных мастеров.
В советской литературе он был одинок. Две повести, выпущенные им в последние годы, вызвали ожесточенную брань со стороны критики. По-своему, критика была, пожалуй, права. Но на Вагинова ее поучения производили столь же слабое впечатление, как и упреки Гумилева.
Несколько друзей написали о нем сочувственные строки только теперь, когда его уже нет. Поступок смелый и благородный, по теперешним временам: не всякий рискнет навлечь на себя гнев «власть имущих» ради мертвеца.
Вагинов долго болел, но до последних дней не переставал писать стихи, такие же непонятно-певучие, как и те, что писал еще мальчиком.