«Любовь страшна не смертью поцелуя»
«Да, я поэт трагической забавы»
«Я не люблю зарю. Предпочитаю свист и бурю»…
И это не звучит цыганским романсом, потому что, если мы снимем корку этих слов, то увидим ту божественную игру, которая первый орден поэта, каменщика слов. <…>
24 сентября 1922 г.
А. П<иотровский>. Абраксас. Сборник 1-й
А. П<ИОТРОВСКИЙ>. Абраксас. Сборник 1-й. Пб., 1922. – Жизнь Искусства. 1922. 28 ноября. № 47.
В центре сборника – стихи Кузмина, Радловой, Вагинова и рассказ Юркуна. Группа эта объединена не случайно, хотя и выступает вместе, как кажется, впервые. Не принимая общего названия, художники эти образуют течение, любопытное и по существу своему и формально. Сосредоточенное внимание к участи души человеческой, своеобразный гностицизм роднит их. Александрийская гностическая мудрость Кузмина, более элементарная, более национальная окраска ее у Радловой, немножко от Достоевского идущий полипсихизм у Юркуна, у Вагинова, совсем еще молодого, страшная взволнованность лирической души.
<…> Стихи Вагинова, с несомненностью отмеченные талантом и своеобразием, неприятно трогают каким-то безволием и дряблостью. В особенности это относится к помещенной рядом прозе его же, нетерпимо манерной и темной.
<…> В целом сборник, явившийся органом группы сплоченной и ценной <цельной?>, значителен и любопытен. Неприятно все же название его, придающее изданию экзотический камерный характер.
Н. Павлович. Письмо из Петербурга Петербургские поэты
Н. ПАВЛОВИЧ. Письмо из Петербурга. Петербургские поэты. – Гостиница для путешествующих в прекрасном. 1922. Ноябрь. № 1. С. 31.
<…> Наиболее даровитый из них Константин Вагинов. Это подлинный сын Петербурга, классического Петербурга и умирающего. Как колонны Александровского ампира, хочет прямиться стих его… Но гнилая трясина колышется под Петровым городом и она же поит и питает стих Вагинова. Его бог – Аполлон, но не тот лучезарный, осенивший античность, его Аполлон гнилой, с узкой грудью, сухой и жестокий, и все же бог, и под развинченностью движений, под дряблой кожей вдруг иногда просквозит извечная прелесть, и задыхающийся стих выпрямляется и звучит ясно и торжественно. <…>
Г. Адамович. Русская поэзия
Г. АДАМОВИЧ. Русская поэзия. – Жизнь Искусства. 1923. 16 января. № 2. С. 4.
Поэтическая Россия разделяется на Москву и Петербург. Петербургская поэзия, как всем известно, суше и строже. Московская – шумливей и разухабистей.
Ни там, ни здесь поэзия не играет никакой роли в общественной жизни. <…> В наши дни Маяковский, человек даровитый, есть недосягаемый и непревзойденный образец того, чем НЕ должен быть поэт и как НЕ должны его любить.
В Петербурге есть три общепризнанных поэта: Сологуб, Ахматова и Кузмин. <…>
Минуем «младших богов» нашего Парнаса. От них в общем мало радости. Есть три поэта, обративших на себя внимание лишь в последний год: Полонская, Тихонов и Вагинов.
О Н. Тихонове пока много говорить нечего. Его большая даровитость несомненна, но едва ли он поэт, во всяком случае не лирический. В его стихах много беллетристики. Строчки его вспоминаются только как находчивое по смыслу сочетание слов. Он наверное будет популярен, т. к. в нем есть врожденная бодрость и тот душевный оптимизм, который теперь в спросе.
К. Вагинов – полная противоположность ему. В старину про него сказали бы – «Божьей милостью». Он весь пронизан музыкой. Если Вагинов глубже и шире вздохнет, если он будет больше думать и настойчивей хотеть, если он перестанет кокетничать своей неврастенией, – он будет поэтом. Ему надо долго учиться. Но в руках его не труба и не барабан, а настоящая скрипка. <…>
И. Груздев. Русская поэзия в 1918–1923 гг.
И. ГРУЗДЕВ. Русская поэзия в 1918–1923 гг. (К эволюции поэтических школ). – Книга и революция. 1923. № 3 (27). С. 37–38.
<…> Очень сложно и очень выдержанно пишет Конст. Вагинов. В нем словно воскресает символизм, но как-то совсем по-новому, проведенный через XVIII век и богато отягощенный им.
Авг. Рашковская. Поэзия «Молодых…»
Авг. РАШКОВСКАЯ. Поэзия «Молодых». – Жизнь Искусства. 1923. 10 июля. № 27. С. 15.
<…> У Конст. Вагинова в стихах – раздумчивая созерцательность восточного характера; его мысли смутны и неотчетливы, но он умеет завораживать тяжелым течением словесной массы. <…>
Мне кажется, он не владеет еще словами, он сам во власти их, его, вероятно, много и долго будут упрекать (и не без справедливости) в «непонятности».
Стихи Конст. Вагинова – остры и пряны, но пряности хороши для сытого <…>
Вс. Рождественский. Петербургская школа молодой русской поэзии
Вс. РОЖДЕСТВЕНСКИЙ. Петербургская школа молодой русской поэзии (Доклад, прочитанный в Пушкинском Доме при Российской Академии наук 17 сент. 1923 г.). – Записки передвижного театра П. П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской. 1923. 7 октября. № 62. С. 2.
<…> Петербург! (Не «Петроград» – слово чуждое культуре, безродное, сочиненное, а именно Петербург!) – <…>
<…> «Петербургская школа» – название книги, которая должна быть, наконец, написана. <…>
На пепле Революции поднимается свежая поросль. <…> история отошла от него <Петербурга> к кипящему сердцу страны и унесла с собой время, оставив на невских берегах вечность. «Петербург» – я пользуюсь образом одного из стихотворений М. Лозинского – это корабль, отошедший в неведомое плавание. Он уже вне времени. В нем теперь, как в Риме и Париже, скрещиваются пути всех времен и всех культур. Но ближе всего ему, кажется, дорический портик и тяжелый меч римского Сената.
Вот почему сочетание античности и Революции – тема чисто петербургская, определившая многое в поэзии О. Мандельштама, Анны Радловой и К. Вагинова, тема, ставшая одной из незыблемых традиций.
Второе, более значительное, что внесла Революция в сознание петербургских поэтов – это прекрасное, ни с чем не сравнимое чувство полной свободы от времени и пространства. <…>
<…> конечно, это настоящая «поэзия Революции» в отличие от стихов только с революционным словарем. <…>
Константин Вагинов – совсем молодое имя, вынесенное на берег невской бурей последних лет. Ничего нет в нем от «стройного Петербурга». Это – ночной голос, тревожный и горький. Первая книга – «Путешествие в хаос», еще младенчески беспомощная, лишенная композиционных заданий, построенная исключительно на звуковом ощущении отдельных слов, но уже исполненная пророчественного бреда; вторая, еще не изданная – «Петербургские ночи», дань глубокой волнующей любви к родному городу, ставшему городом вечности. Его Петербург в динамике, в неведомом плаваньи. Сквозь Вагинова протекает ритмическое ощущение давних и близких культур, но не в остром сознании их творческой воплощенности, а совершенно так же, как в зрачках слепого отражается мудрый узор созвездий. Вагинов слеп. Ему дано только слышать, порою слабо, порою очень неуверенно, но все-таки слышать. Я думаю, что он ничему не сможет научить, да у него и не надо учиться. Душа его давно переросла тело и мешает ему ходить по земле. Вот почему эти юношеские стихи волнуют такой ветровой шириной и неуютом. <…>
Г. Адамович. Поэты в Петербурге
Г. АДАМОВИЧ. Поэты в Петербурге. – Звено. 1923. № 32. С. 2.
<…> Вагинов <…> в периоде глубокого брожения. Он ничего не умеет и думает, что поэту ничего и не нужно уметь. Едва ли он в состоянии определить хотя бы количество стоп в строке или место цезуры. Ему все это кажется пустым и ничтожным. Это хороший признак, – если, конечно, человеку не более двадцати лет.
Стихи Вагинова есть одно из самых странных явлений, которые мне известны в искусстве. Единственное, на что они похожи, – это живопись Чурляниса.
Вагинов весь погружен в музыку и остро-враждебен беллетристике. Последовательность слов и образов в его стихах едва ли может быть мотивирована чем-либо, кроме звукового сцепления. Но это не игра звуками, как у символистов или у Хлебникова, а логически-стройные периоды в причудливейших между собой сочетаниях.
В России нашлись догадливые люди, решившие, что в стихах Вагинова скрыта новая поэтика. Это наивная мысль. С точки зрения метода и формы в Вагинове нет ничего, – бред и тупик.
Но нельзя не чувствовать его неподдельной, глубокой взволнованности, естественно сказывающейся в ритме, его подлинно-поэтического восприятия жизни и мира. И после всех споров о значении формы и содержания, о мастерстве и «нутре», нельзя все-таки равнодушно встретить человека, который может стать поэтом.
Я подчеркиваю: может стать. Вагинову не надо, конечно, учиться в какой-нибудь студии. Технику он поймет и научится ценить ее. Но ему надо много и долго думать и не бояться быть менее своеобразным. Это главное. Если у него хватит силы и решимости, – это будет лишним подтверждением того, что он поэт. <…>
Л. Борисов. Из книги «Родители, наставники, поэты… Книга в моей жизни»
Л. БОРИСОВ. Из книги «Родители, наставники, поэты… Книга в моей жизни». – М., 1967. С. 87–89.
Я подружился с Константином Вагиновым – поэтом породистым, по выражению Кузмина; его стихи напоминали, по своим ассоциациям, что-то полусонное, что-то где-то слышанное, милое, невнятное, – может быть, немного Мандельштама, чуть-чуть Вертинского (те его песенки, которые сочинял он сам, хотя таких и немного) и очень много своего, вагиновского.
<…>
Собирал книги Вагинов по какому-то своему принципу: не те, что были редкими, – на это у него не было средств, и не те, которые ему могли нравиться, – такие он получал в подарок от любящих его; он приобретал, к примеру сказать, разрозненный томик на французском или немецком. Какого автора? Только и именно того, о ком он и сам впервые узнал, взяв в руки книжку.