Юкиро вскинул бровь. Однако… Он то ли глуп, то ли отчаянно смел и пытается чего-то добиться.
— Ты — вполне достойное украшение этого сада. Хотя, если бы ты все же был оборотнем, это было бы куда интересней.
— Не думаю, мой господин, — серьезно возразил он. — Добрые… бывают только в сказках. А со всем, что делают злые, прекрасно справляются люди.
— Ты хорошо говоришь, словно тебя учили особо, — задумчиво произносит Юкиро. — Когда ты родился?
— Под созвездием Рыси. В начале месяца.
— Вот почему у тебя мерцают глаза…
Внезапно он спрашивает:
— Я могу рассказать другим? Они ведь не были здесь?
— Именно здесь? Кто-то был… кажется. Рассказывай. Только… Ты не боишься?
— Чего?
— Зависти, северный ты ребенок.
— Мне что-то грозит?
— Вряд ли. Во всяком случае, не от них..
"Демоны, не объяснять же ему, как можно выставить человека в самом невыгодном свете. Как можно попросту отравить ему жизнь. Снова — не понимает или пытается заручиться большим? А ведь он не дурак".
Хиани, как всегда, потягивается лениво, раскидывает руки, словно хочет узором растечься по янтарному шелковому покрывалу.
— Думаю, ты давно уже понял, какое у тебя есть оружие. А не понял, так скоро поймешь. И вряд ли постесняешься им воспользоваться. Полагаю, у тебя хватит ума не упустить свой случай.
— Не понимаю, о чем ты.
— Может, пока и не понимаешь. Но уже начинаешь понимать. И еще. Ты не жертва и никогда ею не будешь, хоть тебя несложно принять за нее. Я тоже ошибся поначалу. Сам-то не ошибись.
Больше Хиани не говорит ничего — и словно жалеет о произнесенных словах.
Зима, показалось, прошла куда быстрее, чем осень. Йири почти перестал испытывать страх в присутствии повелителя. С глазу на глаз они разговаривали. При гостях, допущенных в личные покои Благословенного, Йири становился тенью — он только прислуживал, так, что, казалось, все происходит и вовсе без участия человека.
Тооши он видел часто — тот его не замечал.
В этот вечер Благословенный обратился к мальчишке с вопросом.
— Правда ли в нашем саду живет маки ?
— Не думаю, мой господин, — тихо, но без запинки откликнулся тот, не поднимая глаз. — Маки порой любят шум, но покидают свои убежища ненадолго. А на Островке где он мог бы укрыться, чтобы не слышать человеческих голосов?
Брови у Тооши полезли вверх.
— Повелитель? — и, с недоверием оглянувшись на Йири: — Он умеет думать и говорить столь складно?
Благословенный с легкой иронией смотрел на обоих.
— Умеет, когда я захочу. — И добавил: — Занятный он. И неглупый. Может рассказать странные вещи. И людей чувствует…
— И что потом, повелитель? — удивленно спросил Тооши.
— Я и сам не знаю пока.
Йири, казалось, не слышал, что говорят о нем.
Настала весна.
Свадьба Аину была такой, какая положена невесте высокого рода. В роскошном одеянии, расшитом белым, огненно-красным и золотым, девушка улыбалась, гордо глядя по сторонам, гордо — и вместе с тем скромно, как и подобает невесте. То, что она проплакала всю ночь перед свадьбой, никто и подумать не мог — с помощью льда и других ухищрений все следы слез исчезли. Янтарь — камень верности — украшал пышно уложенные рыжеватые волосы. Жених Аину выглядел куда более растерянным и робким, напоминал ожившую куклу, вовлеченную в хоровод блестящих придворных. Он, как и Хали, не строил иллюзий на будущее — великолепный хоровод и дальше понесет их обоих, отодвигая все дальше, и рано или поздно они окажутся за границами круга.
А Хали уже забыла про слезы. Впервые она рада была длинной церемонии — лишь в эти минуты девушка в центре внимания, это ее день, солнечный, как кровь Золотого Дома, первый и последний ее торжественный день…
Восточная степь
"Первый день месяца Угря, анн-и-Шаанэ. 333 год от Начала Великой осады. Земли Солнечной Птицы сегодня полны радости — светлая Аину, прозванная Хали, Желтым цветком, связала свою судьбу с достойным человеком ради общего благоденствия".
"…Они снова пришли — со словами о мире. Их речи всегда учтивы и холодны, как подземные родники, и столько же неведомого в них. И сами — холодные, прямые и тонкие, словно копья. Хорошие воины, хоть и тонкая кость. Опасны. Говорят, те, что на западе, за их землями, воюют с помощью отравленной стали. Эти же — сами яд.
Вожди синну брали в жены их дочерей и сестер. А они брали лишь полукровок, словно зазорно влить в свою семью чистую кровь людей Огня, тех, кто может ходить по углям.
А после приехали двое. Дочь моей Шафран — и мальчик, теперь ее муж, тоже не чужая кровь. Внучку я не видел не разу, а его в десять лет увезли эти надменные. Долго смотрел я на внучку. Ээээ… Разве это дочь Шафран? Дочь Шафран деда бы обняла. А эта и на ковриках узорных у священного очага сидела, и сладкое молоко пила, и в степную даль смотрела, где ковыли, а все холодная, совсем чужая.
Подарки они привезли богатые, и мы им лучшее отдали — сбрую конскую дорогую, луки, женщинам — плетеные занавески, браслеты. А потом они уезжали — и тут девочка эта так глянула, совсем маленькой показалась.
Ох, как было мне жалко дочь — а внучку и того жальче. Обижают ее там, что ли? С виду не скажешь — такая нарядная, держатся с ней почтительно. А глаза тоскливые, темные…
Так и уехали".
Столица
Тооши не был хорошим наездником, в седле держался с трудом, но упорно пытался ездить верхом. Родные уговаривали его передвигаться в паланкине — он упрямо отказывался, и даже во время быстрой езды пытался сопровождать повелителя. Получалось неважно. Но Тооши упорства было не занимать, хоть ясно — давно прошла юность, и нет смысла пытаться достичь невозможного.
Первые дни весны не баловали теплом. На чахлой траве лежал иней, лужи и ручейки не спешили расстаться с толстой ледяной коркой. Случилось — лошадь Тооши поскользнулась на льду. Горе-всадник не удержался в седле. Смешно упал. И не встал.
…Лицо было — удивленное.
В доме повисла тишина, ощутимая, на губах оседающая неприятным сладковатым привкусом; и словно их всех закопали в землю живьем, и скорее чудился, нежели угадывался, запах черных свечей нээнэ-хэн. Йири кожей чувствовал смерть. Почудился смех караванщиков. И тогда испугался, так, как там, у телеги, во время нападения: еще немного — и непоправимое произойдет.
«Это я приношу несчастье…»
Фигурка в углу. Слишком большие глаза. Лицо в тени кажется серым. Может, и вправду подросток до смерти напуган.
— Кто посмел впустить тебя?
Ах, да… так положено. Как всегда…
— Мой господин… — кажется, сейчас задохнется.
— Прочь! — повернулся спиной. А за открытым окном — солнце. Оно не спешит садиться. Впрочем, в случае его смерти солнце село бы раньше. И, наверное, пошел бы дождь.
Шорох сзади. Он? Или все же — она? Все на одно лицо… поднялся на ноги… Смотрит. Смотрит, не отрываясь.
— Я велел тебе уйти.
— Позвольте… мне сейчас нельзя уходить. Пусть… я потеряю жизнь… потом.
Благословенный почти растерян. Ему нечасто возражают даже родные.
— Ты в своем уме?!
Того почти не различить, совсем белый, теряется на фоне бледной занавески. На лице ужас, будто яссин —змею перед ним держат, будто дышать осталось — минуту. Но он смотрит. Ах… это тот… какая-то история с девочкой… я простил его тогда… забавные у него сказки… Это воспоминание немного смягчило Благословенного.
— Уходи. Ты не нужен здесь.
— Нужен. — Прижался спиной к стене… потом качнулся вперед — так бросаются на острие.
— Ты считаешь, что знаешь лучше меня? — он чувствует уже только усталость. И пустоту. Звенит тишина, одинокой отчаявшейся пчелой кружится у виска. Но человек произносит слова — это немного оттягивает тяжелое, сосущее нечто. Молчать — значит упасть туда. И какая разница, кто с тобой говорит?
— Лучше всех сумеешь обо мне позаботиться?
— Не знаю. Но мне нельзя уходить. Он… был вам дорог.
Словно холодной водой в лицо…
— Да что ты понимаешь, ребенок?
— Я знаю, каково это — терять…
— Тихо! — И, чуть позже, скорее, себе самому: — Ты думаешь, они слышат нас?
— Нет.
— Почему?
— Мой господин… вы не слышите голоса тех, кто намного ниже. Вы стоите НАД ними. И они стоят выше нас. Слышат нас только айри…
— Даже потомков Солнечной Птицы?
— Простите… Для Творца есть ли резон нарушать законы жизни?
— А ты смел… Равняешь меня с простолюдином?
— В вопросах жизни и смерти — да, господин. У вершителей судеб своя судьба и огромная власть, но и они умирают.
— Почему ты уверен, что умершим нет до нас дела?
— Иначе они были бы слишком несчастны.
— Но они хотя бы способны прощать. Так говорят…
— Скорее, они просто не помнят обид…
Мальчишка — Юкиро не помнил сейчас его имени — снова опустился на пол, повинуясь жесту-приказу. Он больше не решался открыто поднимать взгляд и смотрел сквозь упавшие пряди, но иногда вскидывал голову, и слова вырывались хриплые, по-северному протяжные — он был очень испуган, но забыл про свой страх. Так же, как Благословенный забыл его имя.
Ничего утешительного он не сказал. И поэтому Юкиро слушал его. Холодная, прозрачная, горькая честность нечего ждать. Ушедший — ушел. Но голос, высокий и мягкий, был словно питье для заблудившегося в пустыне. Пусть мало воды, пусть только иллюзия, что прибавляется сил, — все равно. И вид капли дает надежду…
Они говорили долго. А потом Благословенный спросил:
— Ты думаешь, я оставлю свидетеля своей слабости?
Тот, сидя в углу, провел ладонью над полом. Неуверенно двинул плечом.
— Может быть, ты очень хитер и решил, что останешься в выигрыше?
Глаза распахнулись — честное слово, в них был почти гнев. Он может и так?
— Недостойно… использовать смерть человека…