Снова вернулся в сад, опустил руки в холодную воду. Горели они, словно писал раскаленным углем. «Побудьте со мной», — хотел слуг попросить, но кивком головы привычно отправил их прочь. Потом вернулся один, подошел тихо — Йири аж вздрогнул, когда черный силуэт нарисовался на дорожке. Слуга опустил ему на колени громадного пушистого кота, мурлычущего и довольного. И на сей раз в самом деле ушел, ни слова не произнес. Йири зарылся лицом в густую, медового цвета шерсть. Кот по кошачьей привычке дарил расположением любого, кто погладит. Йири забрал его с собой в комнату. Всю ночь слушал громкое мурлыканье. Грустно было и смешно: искать утешения у кота. И нашел ведь. Человеку тоже немного надо.
Плети вьющихся растений льнули к белому с желтыми искринками камню. Уэта, старший секретарь, мерил шагами комнату. Его помощники — в темно-коричневом, только у старшего золотое шитье — напоминали нахохлившихся под ветром перепелок.
Еще печать бы ему отдали, не выдержал Уэта, — но это было единственное проявление неудовольствия, сорвавшееся с его губ.
За узорной деревянной решеткой, тоже оплетенной вьющимися цветами, мелькнула тень. Уэта на миг зажмурил глаза, отвернулся и постарался смотреть только на желтоватую бумагу с черными знаками, которые возникали под его кистью.
У всех чиновников была положенная постановлением о рангах одежда. Этот, за узорной перегородкой, — носил другую. Яркой птицей прилетал в павильон. И не было возможности распоряжаться им — только сухие указания по делу и не менее сухие советы мог себе позволить Уэта — а ведь считался тут главным. Если не считать личной неприязни и неправильности подобного положения, все было в порядке. Мальчишка вел себя вежливо, нос не задирал и даже пропускал мимо ушей случайно долетавшие до него реплики, не ему предназначенные.
О деле Уэта переживал еще больше, чем о незыблемости традиций, однако эта сторона скоро начала беспокоить меньше. Так или иначе, пока все шло хорошо. Благословенный был доволен. А у Йири заметны были темные круги под глазами — он беспокоился страшно, хоть с губ не сходила улыбка. За беспокойство Уэта почти готов был его пожалеть — если бы мальчишка на самом деле признавал первенство старшего секретаря над собой.
А это как раз и не представлялось возможным.
Теперь день Йири был заполнен от зари до зари. А когда-то дни было нечем занять… давно это было, кажется, очень давно.
Он просыпался, когда небо еще розовело румянцем раннего утра. Ему позволяли спать сколько угодно, но он сам не мог себе это позволить.
Повелитель стал замечать, что юноша все больше и больше напоминает бледную тень, и был недоволен этим. Йири почувствовал страх и тоску — беспокойство не шло ему на пользу, а ведь он обязан был оставаться по-прежнему безупречным. Ёши принялся отпаивать его травами и снадобьями, чтобы согнать тревогу с души тени с лица.
— Я похож на какое-то чудище, — сорвалось с языка Йири, когда он однажды увидел собственное отражение, и Ёши ответил сурово:
— Ты всегда был выше подобных глупостей. Не скатывайся на то, что тебе несвойственно.
Неожиданная отповедь успокоила Йири и явно пошла ему на пользу.
Утро Йири проводил среди книг, день — в павильоне, разбирая прошения и письма, а вечер принадлежал повелителю. Первая часть этого вечера — продолжение дневных трудов, и только вторая — отдых. И не его отдых, а того, кому он служил.
Зная вкусы своего господина, он указывал музыкантам исполнять ту или иную мелодию, петь те или иные песни — и повеления отдавал незаметно, так, что искусство казалось естественным течением вечера и ночи.
Скоро ему велели присутствовать на советах — он увидел сразу всех тех, кто после Благословенного вершил судьбы страны. Лица знакомые, и словно другие — теперь он слышал, как эти люди говорят о жизни и смерти, налогах, войсках, о строительстве и разрушении. Это казалось так странно; в Йири словно пробуждался мальчишка, не веривший, что все это — не игра, а взаправду. Что именно так и управляют страной…
Положение айги — особо доверенного лица — обязывало ко многому. На советах записывал самое важное — он находился справа от повелителя, а чиновник из подчиненных Уэты — слева.
Обоих скрывали узорные решетки из дерева — Йири был рад прятаться за решеткой. Через ячейки жадно наблюдал за лицами. Потом спохватывался и начинал слушать. Ровные знаки на бумагу ложились, коричневые и черные.
Но порой, когда слова совсем уж не соответствовали лицу говорящего, он откладывал кисть и умоляюще смотрел на повелителя. И часто тот еле заметным кивком головы давал ему понять, даже не глядя в сторону Йири, — я все замечаю. И чуть сдвигал брови: «не забывай, чем ты обязан заниматься здесь!»
К присутствию на советах пришлось привыкать долго. Но Йири никто не спрашивал, оставалось — учиться.
Когда все успокоилось понемногу, вошло в привычную колею — спросил позволения послать за Хиани. Повелитель был удивлен — и этого не скрывал. Но разрешение дал, прибавив, что Йири переворачивает все вверх дном, так что не имеет смысла отказывать в очередной неразумной просьбе.
Узнали, что Хиани больше нет на земле. Не захотел покидать Островок, когда пришло время, и до последнего мига оставался острым и немного надменным. Где он анару достал — так и не дознались. Вероятно, кто-то еще помог — положил туда, откуда Хиани взял.
Йири, получив весть, качнул головой:
— Да… Он так и хотел. Такие не ждут…
и долго после был тихим совсем, даже против обычного.
…Голос, нет, голосок, детским казался — плыл в струящемся воздухе. Далеко было слышно — тихая ночь. Певичка — на ахи наигрывает, мелодия простая совсем.
Листья на землю летят,
Года как не бывало,
Тихо, и дремлет земля
В ожидании снега…
Песня чем-то неуловимо напоминала те, что пели в Тхэннин. Может быть, тем, что о снеге в ней говорилось, словно снег — самое обычное дело?
— Эй! — позвал Йири из своей беседки. — Иди сюда.
Певичка приблизилась робко, в черном, как полагается — с ночью сливалась.
— А северные песни знаешь?
— Нет, господин.
— Выучи.
Она растерялась:
— Как скоро, господин?
— Скоро… Не бойся, невозможного не потребую — но скоро. Жизнь может в любой миг оборваться — не стоит тянуть.
Заметил, что она испугалась. Да… теперь каждое его слово может быть истолковано так.
— Спой еще. Все равно что.
Она снова взялась за ахи — и поначалу пальцы дрожали, но скоро девушка успокоилась.
Лунная роща — птицы запели,
С веток слетая,
Крыльями плещут в ручье —
Месяц на убыль идет…
Голос посветлел, когда она запела следующую песню:
Пусть одинока тропа —
Слива цветет, как будто я дома,
Солнце прищурило глаз —
Облачко мимо прошло…
…В тот вечер он больше всего хотел, чтобы его не тревожили. Но слуга, непонятно почему, все вертелся в комнате. В довершение он с таким звоном поставил серебряный кувшин на столик, что Йири вздрогнул.
— Да что с тобой?
— Почему тебе повезло, а мне — нет? — голос казался ломким от злой обиды. — Я тоже надеялся на лучшее… а кончилось вот этим! — он с вызовом снова поднял кувшин и еще раз припечатал его об стол. Йири невольно сжал висок — звон отдавался болью. — Если бы я стал хоть старшим слугой… если бы я попал хоть в Западное крыло Дворца Лепестков, когда был моложе! Чем ты лучше меня?! Таких, как ты, в любом Квартале… ах, тебе твердят, что ты лучший! Неужели сам в это веришь?!
— Считаешь, мне повезло? — Йири говорил медленно и с места не двинулся. Хотя то, что происходило, было неслыханно.
— Ты — мой ровесник, такой же, как я, но я обязан стелиться перед тобой, а меня могут убить по одному твоему слову! Ну, так скажи его!
— Зачем?
Голос звенел слезами:
— Чтобы никто не посмел говорить с тобой так, сказать тебе то же, что и я!
— А что ты такого сказал? Ты прав.
Тот недоверчиво замер. Йири смотрел на него, опираясь на локоть. Потом отвернулся, погладил узор на подушке — голубые и белые длиннохвостые птицы. Слуга переминался с ноги на ногу — боевой пыл его покинул.
— Да, мне повезло. Но поверь — не надо тебе такого. Завидовать просто. Трудно тебе здесь — уезжай. Я разрешаю. Попробуй быть счастлив, и… не приходи ко мне больше, если останешься.
Он жил, как жил, не позволяя интригам касаться тени своей. Тех, кто к нему приходил со словами дружбы, выслушивал холодно. Понимал: к мальчишке, не имевшему даже права на будущее, никто бы не подошел — и то было правильно. Однако сейчас — могли. Но хотели лишь пользы для себя. Окажись он снова внизу — кто вспомнил бы его имя? Разве что те, кто боялся бы, что Йири утянет их за собой.
Он по-прежнему рисовал, и все дальше отходил от принятых стилей — словно в противовес тому, что в остальном не мог и не хотел отойти от канона. Однажды на рисунке возникло лицо. Впервые — полностью. Обычно если он и рисовал людей, то со спины или крошечные фигурки, прикрытые ветвями или затерянные в горах. Это лицо возникало из сплетения линий — зеленых и голубых, и принадлежало скорее оборотню, нежели человеку. Холодный взгляд глубоких и темных глаз не отрывался от глаз смотрящего на рисунок.
— Отвратительно, — сказал художник Весенний Ливень. — Искусство живописи должно пробуждать в душах свет.
Один из придворных пожелал взять рисунок себе — Йири не возражал. Он вообще не дорожил тем, что вышло из-под его кисти. Странное лицо видели многие — после этого любители живописи заговорили об Йири всерьез. Кто-то пошутил, что скоро он сможет обзавестись собственными учениками.
Ответ показался неоправданно ледяным:
— Чему же мне их учить? И как? Я знаю только один путь.