— Не прячь глаза. Про киуру и черный корень я знаю. Тебя пришлось долго будить. Ты немного перестарался — выпил больше, чем нужно.
— Тогда… — он сжался. — Ведь моя вина велика…
— Не так уж и велика. Ты мог… — наместник не договорил. — Посмотри на меня. Ты ждешь наказания?
— Да, господин.
— Какого? Под плети тебя положить? Зачем?
— Я заставил вас ждать.
— Значит, после наказания тебе станет легче?
— Тогда я знал бы, что прощен.
— А может, попробуешь поверить так?
Темный румянец вспыхивает, радостный — Айхо прижимается щекой к протянутой руке, не осмеливаясь встать. А господин произносит задумчиво:
— Верно про тебя говорили. Ты не просто послушен, ты прямо желаешь, чтобы тебе причинили боль.
— Нет… конечно же, нет!
— Как барабан — чтобы инструмент запел, надо ударить. Чем сильнее, тем ярче звук. Главное, не перестараться… — и задумчиво продолжает, кажется, лишь для себя: — Музыка бывает разной, дружок. Тебе ли не знать. Что же… посмотрим.
Браслеты на смуглых руках — яркие, один с колокольчиками. Звон тихий, приятный для слуха. Расставшись с нарядом актера, браслетов не снял — не подумал даже, они словно частью его были. Менять — сколько угодно, совсем без них никуда. А господин уже о другом речь завел:
— Что видишь, когда над тобой — власть этого зелья?
…Как можно спрашивать о таком? Как ответить? Кровь то прильет к лицу, то отхлынет.
— Не бойся меня. Не хочешь — не отвечай.
Вот такими словами его уж точно можно заставить сделать все, что угодно. Высокий говорит «если хочешь». А разве не на все — его воля?
— По-разному, господин, — юноша опускает глаза. — Но всегда хорошо. Иногда я могу летать… и лечу куда-то. Вижу солнечных птиц — они играют вдали, машут крыльями…
Лицо Айхо, все еще виноватое, вновь покрывается легким румянцем — и становится детски мечтательным. Сейчас был день — страх ушел, и мальчишка говорил свободно.
— Я и наяву вижу такие сны, когда играю на тоо или стою на подмостках. А потом… не хочется, чтобы прерывалось видение.
— Ты любишь людей, Айхо? — внезапно спрашивает наместник.
— Да. Я отдаю им… душу.
— А себя — любишь?
Брови мальчишки поднялись удивленно.
— Не знаю, Высокий. Я не думал. Зачем мне это?
— Думать?
— Нет… испытывать любовь к себе?
Не нашел что ответить.
Недолгое счастье от того, что простили, к вечеру сменилось прежним глухим ужасом. Айхо бродил по комнатам, вспоминая все страшное, что слышал о хозяине Окаэры. Два дня тот навещал юношу ненадолго — и даже не прикоснулся. Почему?
Айхо приглядывался к малейшей тени огромными глазами. Прислушивался к малейшему шороху: ведь не обязательно оборотню принимать человеческий облик…
Миг был, когда он, всегда послушный, решился бежать — но то ли случайно, то ли намеренно на крыльце сидел Кайки.
Айхо вернулся к себе, съежился в уголке и ждал.
Но никто его не потревожил.
Стук копыт во дворике раздался к вечеру следующего дня. Пасмурная погода — стемнело раньше обычного. Голоса во дворе… а в комнатке Айхо горела всего одна лампа. Он кинулся зажечь еще лампу или свечи, чтобы прогнать темноту — но зажечь огонь все не удавалось, а под конец он уронил и лампу и свечи рассыпал.
Дверь открылась, и мальчишка простерся на полу, не видя, но и не сомневаясь, кто появится на пороге.
— Здравствуй.
Вошедший чуть повел в сторону Айхо рукой:
— Встань.
И, удивленно глядя на лежащую в углу лампу и свечи, облитые маслом, спросил:
— Что ты здесь делал?
— Я пытался зажечь…
На миг Айхо показалось, что тот сейчас рассмеется. Но господин лишь сказал:
— Идем. Тара уберет… — И направился в другую комнату. Юноша послушно последовал за ним.
Там было светло. И все видно…
Он был таким же, как и в прошлый раз, и позапрошлый — но Айхо исподволь так пристально вглядывался в это лицо, что отметил едва уловимые тени. И это его испугало. Оборотню нужна очередная жертва — не этим ли вызваны признаки усталости на совершенном лице?
Повинуясь знаку, Айхо вскинул смычок, и мелодия полилась — поначалу медленно, потом все быстрее и легче, словно крылатые кони летели в степи, едва приминая траву. Музыка увлекла его самого, и Айхо почти забыл, где находится. Пальцы, непослушные поначалу, обрели привычную гибкость. Широко распахнув глаза, он следил за невидимыми картинами и вместе с ветром и конями летел над серебристой травой.
Потом полет кончился, и Айхо замер, все еще прижимая струны к грифу, еще не поняв, ушла мелодия или вернется.
— Довольно, — господин едва заметно качнул головой и с непонятным сомнением глянул на Айхо. Очень пристально и очень задумчиво. Мальчишка почувствовал слабость, руки перестали слушаться, и смычок выпал из пальцев.
Айхо тряхнул головой, так что волосы рассыпались черным шелком, в котором плясали золотые и синеватые нити, и непослушной рукой отчаянно потянул застежку у ворота — весь облик юноши говорил «Взгляни, живым я гораздо интереснее для тебя!».
— Нет.
Видя полные покорного ужаса глаза, черные — мягко сказал:
— Подними смычок. Не дело бросать инструменты. — И, подумав немного, продолжил: — Говорят, музыка — это земля и небо. «Тишина и звук сливаются в бесконечной песне, и на ней стоит мир…» Скажи, ты читал Одинокого?
— Нет… — не удержался, несмотря на дрожь и холод во всем теле: — А что там?
— "Пусть небо, свет, земля, вода, горы, растения и животные поют от своего сердца в твое. Если слушать с любовью и открытым сердцем, песня раскроется в нем, как цветок. Слушай, возможно, эта песня звучит для тебя одного — ты можешь разделить ее с другими или с душой умирающего друга, запомнить навек или забыть через час. Ее источник неиссякаем, и ты всегда можешь вернуться, когда сердце ответит на зов".
При каждой встрече испытывал страх, но страха оставалось все меньше. И скоро начал думать — пусть будет, что будет. Даже если он всего только жертва, с которой забавляются до поры, — пусть.
Айхо и сам не заметил, как страх ожидания сменился нетерпением.
Даже мысли не возникало — пойти навестить друзей. Ведь тот, кто подарил ему расположение, может появиться, когда угодно. Ждал. Но хозяин Окаэры являлся только по вечерам — и не во всякий вечер.
По распоряжению Йири в домик привезли книги. Поначалу это были старые пьесы, и Айхо зачитывался ими, разыгрывая целые представления в голове. Отдельные кусочки он исполнял вслух господину. Тот был не просто зрителем, но порой и советчиком, многое замечал. Верно, в Столице видел актеров хорошей школы.
Потом начал знакомить мальчишку с сочинениями философов и поэтов. Тот знал очень мало и хватал знания с жадностью, стоило только понять их нужность.
— Отец пытался учить меня, — смущенно оправдывался он. — Но я мало успел… А книги, которые у нас были, забрали другие и брат что-то взял с собой.
Йири появлялся, когда начинали поблескивать первые звезды, тусклые на розовом полотне заката. Сбрасывал ханну тяжелого шелка, подзывал к себе Айхо. Читал вслух или давал прочесть самому. Потом говорили.
Горели свечи, причудливые тени плясали на стенах.
Уезжал ночью — в полной темноте и тишине, только копыта постукивали по дороге. Охрану брал с собой маленькую и почти незаметную для Айхо. Юноша знал, что и домик охраняется — но ни разу не видел и тени чужой. Только он сам, Кайки и Тара.
Как-то наместник спросил:
— По своим не скучаешь?
— По-разному, господин, — откликнулся Айхо, глаза опустив. — Бывает… простите.
— Не страшно. Хуже, если бы ты позабыл все привязанности. Встает, одним жестом расправляя тяжелый шелк:
— Тебя отвезут. Пока не хочу отпускать тебя бродить в одиночку по улицам.
Айхо едва ушам поверил. Кинулся благодарить — тот лишь рукой махнул.
— Поднимись. Со своими побудешь — тебя доставят назад. Не задерживайся — не век же тебя носильщикам ждать.
Когда из простых, но богатых носилок темного дерева выпорхнул Айхо, изумлению в театре не было предела — тут и актеры сбежались, все, кто был на репетиции. Наместник рассчитал время верно — почти все в сборе.
К Айхо кинулись, а он заливался смехом — словно бубенчики звенели серебряные. Повис на шее у каждого, вплоть до уборщика.
— Три недели! Три недели не было тебя! И никаких вестей! — наперебой говорили нежданному гостю.
— Ты наконец вернулся?
— Нет, я… — он поискал глазами Вьюрка. Тот — единственный — стоял у стены, глядя во все глаза. Ждал.
Айхо шагнул навстречу, испытывая неловкость — как же, лучшему другу — и ни одной весточки! А ведь мог бы, наверное. Не в заточении жил.
— Вот я… — смущенно взглянул на Вьюрка.
— Я знаю, не положено говорить, — шепнул тот, склонившись к Айхо. — Но все же — как тебе там?
С тревогой смотрел, готовый по одному движению губ угадать правду.
— Возьми, — юноша протянул ему памятный зеленый флакон. — Мне это теперь не нужно.
…Ему было двенадцать — но он уже успел узнать жизнь. И все же отец, как мог, оберегал его. Черная горячка длится недолго — человека не стало. Отец прожил тридцать восемь лет.
…Серое небо, редкие снежинки слетают вниз, к оранжевым языкам пламени. А пламя — неохотно вздымается. Брат, старше шестью годами, стоит рядом — его лицо с рожденья обезображено странным пятном, и он всегда в маске на сцене. И нрав у него хмурый.
Язычки пламени, словно капли оранжевой крови, по одному падали в небо. И когда костер наконец разгорелся, Айхо ничком упал на землю, уже ничего не чувствуя и не понимая. И до сих пор не помнит, кто и куда увел его от костра и что было потом.
А на другой день — встревоженные лица актеров. Расспросы — а он молчал. И брат, собирающий вещи. Его слова:
— Отец умер, а ты, вместо того, чтобы отдать ему последний долг, шляешься где-то… — кажется, он сдержался, чтобы не выразиться резче.