Что же теперь будет? Крестьянин лезет на крышу – проверить, нет ли поблизости других солдат. «О нет! О нет! – в ужасе кричит он. – Их тут много! Целый полк!» Да при них еще и пушки! Смилуйся, Господи, над городом и его жителями. Те, кто сейчас спит, будут убиты, патрульных они не выставили и обнаружить врага некому. «Что же нам делать? – спрашивают они друг друга, но быстро понимают: – Мы ничего поделать не можем. Нас слишком мало, и не побежим же мы в город посреди ночи. Даже сигнал подать нельзя – тогда они и нас поубивают».
Скоро прольется кровь, но поделать мы ничего не в силах.
Только молиться.
Молись!
Молись, немая, пускай говорить ты не умеешь, но Господь тебя все равно услышит. Отче наш, иже еси на небесех, услышь молитву нашу, не дай погибнуть городу, не губи тех, кто сейчас там спит и ничего не ведает. Разбуди их, пусть встанут они, пусть влезут на стену, пусть увидят солдат, что идут на них среди ночи с копьями и пушками, спускаются с косогора, крадучись по лугам. И зятю нашему помоги, он там с четырьмя детьми, не дай им погибнуть, они невинные, они ничего не понимают, – Катрин стонет, – старшенькой только семь. Отче наш, услышь нас, только Ты и можешь помочь, нам недолго погибнуть, мы люди слабые, у нас нет ни пик, ни копий, и нет у нас смелости, мы во власти Твоей, и весь наш скот, и все хозяйство наше; вот так же и город, он тоже во власти Твоей, и враги подошли к нему силой несметной.
Катрин тайком пробирается к фургону, а крестьянка все молится: «Не оставь деток, наипаче малых, в беде, и стариков беспомощных, и всякую тварь живую. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. Аминь».
Катрин выходит из фургона с барабаном в руках и стучит в барабан.
Крестьянин: Что это она делает?
Она с ума сошла!
Стащи ее вниз, быстро!
Она нас погубит.
Сейчас же перестань барабанить, уродина чертова!
Я забросаю тебя камнями!
Катрин продолжает барабанить.
Неужели у тебя нет сердца? Неужели не сжалишься?
Если они придут, мы пропали! Они нас перережут.
Катрин барабанит.
Я тебе сразу сказала – не пускай этих бродяг во двор.
Прибегают солдаты – они угрожают изрубить их всех на куски.
Крестьяне убеждают солдат в собственной невиновности. Та, что сидит на крыше, – чужая.
Где лестница?
На крыше.
Солдаты кричат: Мы заплатим! Прекрати стучать!
Катрин не прекращает.
Прекрати, скотина!
Солдат: Да вы сговорились. Теперь всем вам конец!
Крестьянин: Если принести бревно и столкнуть ее оттуда!
Солдат: Надо остановить ее. Принесите ружье! В городе, наверно, еще не услыхали, а то бы их орудие уже ударило. Говорю тебе, брось барабан.
Катрин барабанит.
– Они тебя не слышат. А сейчас мы тебя пристрелим. Последний раз говорю. Брось барабан!
Катрин барабанит.
Солдаты стреляют. Катрин делает еще несколько ударов и медленно падает замертво.
Солдат: Вот шума и нет!
Раздается грохот городских пушек. Горожане проснулись и защищаются.
Солдат: Она своего добилась.
Лотта умолкла. В аудитории повисла тишина. Студенты словно затаили дыхание. Лотте захотелось на этом и остановиться, помолчать подольше, но этого делать было нельзя, да и студенты, кажется, уже пришли в себя.
– Мамаша Кураж скорбит о дочери, – проговорила Лотта тоном, который свидетельствовал о том, что лекция близится к концу, – она платит крестьянам, чтобы те похоронили Катрин, и впрягается в фургон. Она надеется, что справится с ним в одиночку. Да, пожалуй, справится. Вещей в нем осталось немного. Надо опять браться за торговлю.
На этом можно было бы и закончить, потому что именно таков финал пьесы. Но Лотту снова тянуло все обобщить и сделать вывод. Ей казалось, что студенты толком не поняли, что они лишь выглядят взрослыми, а на самом деле еще не созрели – тянут смузи через соломинку, ни капли не смущаясь.
– Мамаша Кураж двигается вперед, – сказала Лотта, – даже потеряв всех своих детей, она идет и идет, хотя это и бессмысленно, совсем как мы, – мы тоже двигаемся вперед, несмотря на всю бессмысленность этой возни, мы терпим и движемся, хотя жизнь наша катится ко всем чертям.
Лотта замерла на несколько секунд, глядя на студентов, а потом спокойно вышла и бесшумно прикрыла за собой дверь. Таге Баст за ней не последовал. Лотта направилась к себе в кабинет, опустилась на стул и молча сидела – долго ли, она и сама не знала. Стряхнув оцепенение, она открыла главу из посвященной Станиславскому диссертации, но тут же отложила ее в сторону.
«Катрин страдает от сострадания» – было написано в разделе под заголовком «Заметки» на последней странице материалов к только что прочитанной лекции, которые сейчас лежали перед ней на столе. Ведь страдать от сострадания – это возможно? Да, некоторым невыносимо видеть, как страдают другие. Но тогда получается, что сама Лотта Бёк не из таких, потому что ей подобное чувство чуждо. А может, мы должны испытывать благодарность за каждое обошедшее нас стороной страдание? И, кстати, за день мы неоднократно становимся свидетелями чужих страданий – как же понять, какие из них искренние? Многие делают вид, будто страдают, как раз для того, чтобы вызвать сострадание, желая получить помощь, заручиться поддержкой других. Поэтому проще сострадать зайцу – тот уж точно не притворяется, хотя Таге Баст и написал ей в одном из сообщений, что животные тоже умеют лукавить, например, чтобы защитить своих детенышей, впрочем, это нечто совершенно иное.
Под фразой о сострадании были записаны некоторые цитаты из Брехта, которыми Лотта особенно восхищалась. «С человеческой порядочностью дело обстоит так же, как с деревьями. Прямые и стройные мы рубим и пускаем на балки, а корявые и изогнутые продолжают радоваться жизни». Лотта нередко прибегала к этому сравнению, но соответствовало ли оно ее собственному опыту? Действительно ли хорошие, достойные люди чаще гибнут, а пробиваются в этом мире люди никчемные и непорядочные? «Один мужчина увидел замерзавшего под снегом бедняка и разделил с ним свой плащ, отчего они оба замерзли насмерть». Но разве не существует примеров, в которых оба они выжили бы? Разве не бывает так, что помощь действительно идет на пользу?
«Быть не-эгоистом невыгодно, выгоден лишь эгоизм» – утверждение сложное, наводящее на размышления, но так ли это?
«Все добродетели опасны в этом мире, лучше их не иметь и вести приятную жизнь и иметь на завтрак, скажем, горячий суп» – но неужели выбор стоит между супом и добродетелью?
«Человек потенциально добр, однако в современном мире он лишен возможности проявить доброту», – читала Лотта. Это, пожалуй, верно: будь мир иным, людям, и ей в том числе, было бы проще проявлять доброту. Лотта чувствовала в себе больше доброты, чем способна проявить, но в чем на самом деле причина?
«Таков мир, но ему следовало бы быть иным» – обычно это высказывание Лотта считала красивым.
Она вышла с работы, но домой забежала лишь взять ключи от машины – в автобусе чересчур много других пассажиров, то есть людей, а находиться с ними рядом сейчас у Лотты не было сил.
Доехав до Маридалена, Лотта остановилась возле водопада Скотфосс. В воздухе разлилось тепло, стрелка на часах еще не доползла до пяти вечера. Лотта шла не по тропинкам, сверяясь с картой и компасом, она искала точки ориентирования. Двойная радость – собирать по пути растения и искать следующий пункт ориентирования, почти незаметный бело-оранжевый знак, побелевший от дождя или засыпанный прошлогодней листвой и иголками. Несколько минут – и тревога отступила. Будто кто-то повернул рубильник, включив, а может, выключив свет. Чувство леса, запах земли и мелких светло-зеленых ростков.
Лотта дошла до Сердечного озера, очертания которого напоминали сердце, она шагала по коре и щепкам, и внезапно из мха высунулись четыре сморчка. Сердце у Лотты подпрыгнуло. Бывает, что когда замечаешь сморчок, сердце твое начинает колотиться быстрее. Опустившись на корточки, Лотта тщательно, с благоговением рассмотрела грибы, после чего вытащила нож и покрутила его в руке, раздумывая, не подождать ли ей несколько дней, может, даже неделю или две. Тогда сморчки подрастут, но не исключено, что она их больше не найдет. А если оставить тут клочок бумаги или воткнуть в землю карандаш, то на сморчки вполне может наткнуться другой грибник.
Она сидела с ножом в руках, но срезать грибы ей не хотелось. Будь это возможным, она улеглась бы прямо тут и уткнулась в грибы носом. Лотта легла на землю, поближе к сморчкам. Они пахли даже сейчас, пока их не срезали, но запах мха перебивал аромат сморчков. Вот бы остаться здесь навсегда, в коконе покоя, какого она нигде больше не испытывала. Почему в ее повседневной рутине она лишена этого покоя? Почему спокойно ей только здесь, в лесу, когда она лежит, уткнувшись носом в мох? Может, уволиться, продать дом, купить избушку в глухом лесу и переселиться туда? Лотта стала прикидывать, во сколько это ей обойдется, но расчеты мешали ей, отвлекали, а отвлекаться было лень. Сколько она там пролежала? Как обычно. Потом она поднялась, отряхнулась и, встав на колени, срезала сморчки, стараясь подрезать их пониже. Затем она шагала, ощущая в рюкзаке их тяжесть – четыре маленьких сморчка, четыре отрады, пускай крошечные, но ведь это тоже неплохо. Возле Брюсгорда она нашла еще шесть штук – они ждали ее, красиво выстроившись под березой на просеке, всего получилось десять сморчков, прежде ей столько еще не попадалось, будто кто-то сжалился над ней.
Когда наступили сумерки, она повернула назад, потому что налобного фонарика сегодня не захватила. Лотта ехала домой по пустым весенним дорогам, предвкушая, как войдет в дом, пожарит сморчки в сливочном масле, сделает к ним омлет и, стоя у плиты, выпьет бокал красного вина. Она предвкушала, как поужинает, а за едой выпьет еще бокал, ужинать собственноручно собранными сморчками и омлетом – в этом нет никакого ребячества. А после она усядется перед камином, и пламя сохранит в ней покой.