Проснувшись утром, Лотта надевала джинсы, футболку и кроссовки, пила кофе, завтракала, готовила на обед салат из тунца и яиц, садилась в автобус, доезжала до стадиона и сортировала старую, поношенную, грязную и иногда зловонную обувь. Вместе с ней работали постоянно меняющиеся и очень разные люди, потому что перед тем, как отправиться в лагерь для беженцев, волонтеры должны были проработать не менее пяти дней на сортировке. Лотта осталась в обувном зале; здесь, среди обуви, она чувствовала себя дома.
Некоторые, работая на сортировке, хотели спасти мир или его обломки – так казалось Лотте, но были и те, кто, судя по всему, спасал себя и свои собственные обломки, а некоторые пытались избавиться от стыда и мук совести, и Лотта старалась смотреть на них со снисхождением, потому что знала, каково это. К тому же если сегодня некий пенсионер приезжал сюда, чтобы отвлечься от грустных мыслей после смерти жены, то спустя несколько дней целью его работы становилось помочь беженцам. Парень, который, как решила Лотта, явился сюда лишь ради строчки в резюме, и женщина, явно упивавшаяся собственной жертвенностью, спустя всего день готовы были разрыдаться от мысли, что ботинки, которые они сортируют, окажутся на ногах бедняг, вынужденных зимой ночевать под парижскими мостами. А пожилая женщина, которая, как думала Лотта, словно отдавала часть себя, теперь рылась в груде обуви, как будто силясь себя найти. Лотта знала – ничто не происходит бесповоротно, раз и навсегда.
Ей было дико вспоминать, как всего три недели назад она полагала, будто способна написать песню волонтеров.
Она молча сортировала обувь, в темноте возвращалась домой и крепко спала, но себя не забывала даже во сне. Порой где-то вдалеке раздавался голос, которого она не понимала. Как будто что-то хотело до нее достучаться, но не предпринимало никаких действий, а пока однажды ночью песня волонтеров не сложилась сама собой:
Нынче заяц, завтра утка,
Нынче правда, завтра шутка,
Нынче лечишь боль ты в сердце,
Завтра сыплешь раны перцем.
Не шедевр, но отлично подходит, чтобы под нее сортировать обувь, как раз по паре на строчку.
Дочь постоянно писала ей, причем все чаще и чаще, но подробно отвечать у Лотты не было ни времени, ни слов, и она ограничивалась парой фраз. У нее все в порядке, волноваться не стоит.
Однажды во время обеда к ним забежал парень-швед, тот самый, что заканчивал педагогический институт в Гетеборге. Он несколько недель провел в лагерях беженцев, а теперь возвращался домой, но сперва хотел попрощаться с Эйрини Прекор. Увидев, что Лотта по-прежнему здесь, он удивился.
– Ой, я и не ожидал, – сказал он.
Швед взахлеб рассказывал о том, что ему довелось пережить. Он организовывал футбольные матчи между командами беженцев, затевал разборки с лагерной мафией и открыл что-то вроде магазина, где беженцы могли примерить обувь и одежду вместо того, чтобы толкаться возле контейнеров. Электростанция в лагере работала настолько скверно, что беженцам приходилось самостоятельно чинить ее, а во время дождя их могло убить током, даже если они просто выходили погулять. Многие пробыли в лагере много лет, так и не получив убежища ни в одной из стран.
– Это несправедливо, – дрожащим голосом заявил он, ведь сам-то он в любой момент может вернуться в Швецию.
Лотта поняла, что остаться среди обуви было правильным решением.
Тем вечером она решила выбраться в ресторан. Она вызвала такси и попросила отвезти ее в хороший ресторан у порта. Воздух был мягким, темнота – ласковой, соленый морской воздух обдувал ей лицо, за окном замелькали огни и неоновые вывески, и Лотте почудилось, будто она попала в очередной отпуск из прошлой жизни.
Она вышла у расположенного прямо на берегу ресторана, ее провели за столик неподалеку от променада, и Лотта заказала бокал белого вина. Море поблескивало свинцовой серостью, отдыхающие с мокрыми после купания волосами неспешно шагали мимо. По променаду двигалась толпа туристов из Северной Европы – легко одетые, слегка навеселе, туристы всех возрастов поднимали безнадежную греческую экономику. Здесь, в свете фонариков, их принимали с распростертыми объятьями.
Возможно, оттого, что Лотта все свое время посвящала сортировке обуви, она сейчас обращала внимание на то, что для других оставалось незамеченным – на группки молодых мужчин с сигаретами, топтавшихся дальше на пляже, там, где фонарей не было, возле рыбацких сетей и мусорных контейнеров. Их лица подсвечивались лишь тусклыми огоньками сигарет, но кто эти мужчины – сирийские ли беженцы, североафриканские авантюристы или греки, у которых на ресторан нет денег, – Лотта не знала. А вот африканские женщины, торгующие деревянными фигурками и украшениями, – видимо, нелегальные беженки, потому что при появлении полиции – а происходило такое довольно часто – они убегали и прятались.
Вернувшись на такси домой, Лотта поужинала привычными макаронами и легла спать, предвкушая, как утром поедет на склад.
На складе она проводила день за днем. Здесь чувствовала себя как дома и училась сортировать обувь в том же темпе, что и Эйрини Прекор. Норвежские лыжные ботинки на шнуровке, какие носили в восьмидесятых; детские ботиночки, совсем новые.
Когда Эйрини Прекор отправлялась на обед, Лотта и другие сортировщики следовали за ней. Они жевали багеты и салат, пили чай или газировку и по большей части молчали, но однажды с островов вернулась одна из прежних сортировщиц. Она возвращалась домой, в Англию. Девушка показала ей фотографии с побережья, и все заохали: «Но это же ужасно!»
– А вот это еще хуже! – сказала девушка и показала другие снимки.
– Кошмар! – подхватили сортировщики.
– И самое жуткое. – Англичанка развернула телефон.
– Безумие! – согласились остальные.
Эйрини Прекор поднялась и направилась в обувной зал. Лотта последовала за ней.
Тем же вечером она обнаружила, что срок действия ее паспорта истек. Она тотчас же написала в посольство Норвегии в Афинах и договорилась, что подъедет на следующее утро. По телефону ее по-норвежски спросили, срочное ли дело, и Лотта ответила утвердительно. Иметь при себе действующее удостоверение личности необходимо.
Она зашла в спальню и открыла крышку чемодана. Потертые джинсы и такие же рубашки, и к тому же на улице так жарко, что пора бы купить шорты или летние брюки и несколько рубах с коротким рукавом. Лотта отправила Эйрини Прекор сообщение, предупредив, что следующий день пропустит, и объяснив почему.
Проснувшись утром, она быстро встала, приняла душ и привела себя в порядок, но от кофе и завтрака отказалась, решив потерпеть до Афин. На этот раз Лотта села на автобус, идущий в противоположном направлении, потом пересела на метро, доехала до станции «Мегаро-Мусикис» и оказалась в респектабельном районе с широкими аллеями и старыми раскидистыми деревьями, с дорогими магазинами, где продавалась одежда и предметы интерьера.
Лотта купила две пары широких летних брюк и несколько одноцветных рубашек с коротким рукавом, зашла в ресторан и, выбрав столик под цветущей шелковицей, заказала кофе и завтрак, а дожидаясь заказа, сбегала в туалет переодеться. С чашкой кофе в руках, в новой легкой одежде Лотта почувствовала вкус жизни, какого давно уже не ощущала. Стыдиться этого она не станет, но велела себе никогда не забывать, какую радость приносят чистое тело и новая одежда.
Лотта закрыла глаза и поблагодарила.
Спустя час она вошла в норвежское посольство, и прохладное, скромно обставленное помещение тут же показалось ей домом. В назначенное время ее провели в просторный кабинет и усадили на стул, а приветливый сотрудник посольства посмотрел на ее просроченный паспорт. Резких вопросов ей не задавали, напротив – ее собеседник горел любопытством и выражал восхищение ее работой на складе, хотя Лотта ничего вразумительного рассказать не могла. Он спросил, поедет ли она дальше, в лагеря беженцев, и удивился, когда она покачала головой. Он поинтересовался почему, но ответить толком у Лотты опять не получилось. Видимо, она утратила способность общаться с людьми. А может, у Лотты никогда ее и не было.
Спустя пятнадцать минут ей сообщили, что ее новый паспорт будет готов через полторы недели.
Времени у нее было много, и она решила дойти до автовокзала пешком. Она открыла на телефоне карту и проложила маршрут, но выйдя из посольского городка, оказалась в довольно людном районе. Однако время было раннее, и вокруг она не видела ни школьников, ни рабочего люда, зато повсюду топтались молодые парни – наверное, сирийские беженцы или безработные греки, а назойливые африканские нелегалы совали ей безделушки и солнечные очки. На каждом свободном пятачке асфальта и клочке земли расположились цыганские семьи и бездомные местные. Они сидели на картоне и выглядывали из импровизированных палаток.
Лотта прибавила шагу, но испугавшись, что попала в опасный район, крепче вцепилась в сумку. Она отыскала такси и попросила довезти ее до автовокзала, где прошла на платформу, с которой через час отправлялся автобус до Пирея, и села на скамейку. Перед Лоттой тут же возник бедно одетый мальчик. Одной рукой он протянул Лотте бумажный стаканчик, а другой показал себе на рот. Крепко сжимая сумку и бумажник, Лотта вытащила десять евро и бросила их в стаканчик. Мальчик заулыбался, и Лотта порадовалась.
Лотта дошла до киоска, где купила газету на английском и бутылку воды, и вернулась на скамейку. Попрошайка вернулся. Он снова протянул ей стаканчик, но ведь она уже дала ему денег! Но мальчик стоял, не сводя с нее глаз, и тряс стаканчиком прямо у нее перед носом. Стаканчик был пуст.
– Я тебе только что дала денег, – сказала она по-английски, но он сделал вид, будто не понимает. Или он и впрямь не понимал? А может, это уже другой мальчишка? Все они на одно лицо! Или мальчишка тот же самый, но решил, что к ней еще не подходил? Ведь все они одинаковые, эти белые пожилые тетки из Западной Европы, которые носят одежду из льна и приезжают сюда как туристы или волонтеры. Она схватила пакеты и отошла в сторону, оставив на скамейке лишь пакет со старыми джинсами. Не доходя до угла, она повернулась. Пакет с джинсами исчез.