Через полторы недели, забирая свой новый паспорт, Лотта постаралась не задерживаться и управилась всего за час.
Однажды поздним вечером, когда остальные волонтеры уже давно разъехались, Эйрини Прекор предложила осмотреть кучу, куда была свалена непарная обувь. Лотта кивнула, поднялась и последовала за Эйрини Прекор. Они уселись рядом, Эйрини Прекор вытащила из кучи первый попавшийся ботинок и оглядела его. Обычный черный мужской ботинок из кожи и со шнуровкой. Размер 44, на правую ногу. Лотта принялась было рыться, пытаясь найти парный ему, но Эйрини Прекор вытянула вперед руку с ботинком, будто предлагая повнимательнее посмотреть на него.
– Кому раньше принадлежал этот ботинок? – спросила она на своем простеньком английском и повертела ботинок в руках. – Куда его надевали? На свидание? – Она улыбнулась. – Или на свадьбу? – Она посерьезнела. – А может, на похороны? Или сперва на свадьбу, а потом на похороны? Грустная идея, – продолжала она, – но вряд ли невеста умерла. Знаю, она сбежала! – со странной уверенностью заключила она.
И тут Лотта вдруг наткнулась на второй такой же ботинок, но левый.
Они радостно засмеялись, и Эйрини Прекор с гордостью обвязала ботинки резинкой.
– Ну, что скажешь, где, по-твоему, побывали эти ботинки? Гуляли по Германии? Перебирать такую обувь – одно удовольствие, да? – Эйрини Прекор подняла войлочный тапок и оглядела его, а Лотта стала выискивать ему парный. – Самодельные, – сказала Эйрини Прекор, – наверное, подарок. Согласна?
Прежде Лотта в таком свете на это не смотрела. А может, стоило бы? Может, если сортируешь обувь, стоило бы смотреть на вещи в ином свете?
– Смотри. – Эйрини Прекор нашла второй тапок, и на нем действительно красовалась вышитая надпись: «Gia ti giagiá». – «Бабушке», – она погладила вышитые буквы. Лотта, как сама сейчас поняла, старалась не впускать к себе в сердце всю эту поношенную обувь – ну да, какой в этом смысл? Но теперь она видела, что для Эйрини Прекор смысл был, значит, и для нее тоже есть? – Только представь, что ему довелось пережить. – В руках у Эйрини Прекор был белый тряпочный кед с пятнами крови на подошве, и кед словно стал живым.
Потом она вытащила из кучи сильно поношенную розовую детскую туфельку и сказала, что хозяйка наверняка обожала эти туфельки. Они долго искали, но пары так и не нашли. Эйрини Прекор с жалостью посмотрела на туфельку, понюхала и сказала: «Girl»[11]. Поднявшись, она подошла к голой бетонной стене, из которой торчал кусок арматуры, и поставила на него туфельку. Та светилась розовым и казалась предметом искусства.
Смотреть на вещи под таким углом.
Когда смотришь на человека, не знающего, что за ним наблюдают, когда видишь, как он чистит зубы или делает бутерброды и кладет их в рюкзак, как Лотта каждое утро, то испытываешь нечто странное. Но когда ты приходишь в театр и видишь, как такой же человек чистит зубы и делает себе бутерброды, то воспринимаешь все иначе. А если бы ты мог взглянуть со стороны на себя самого? Видеть себя со стороны – все равно что читать главу из собственной биографии. Это, должно быть, одновременно неприятно и чудесно и действовать будет намного сильнее, чем любая другая пьеса. Потому что это и есть настоящая жизнь. Да ведь ты ее и так каждый день видишь! И не обращаешь внимания. Просто ты смотришь на нее иначе, а если рассматривать ее именно таким способом, все приобретает особую ценность, любая жизнь, все существующее! Значит, надо жить в постоянном предвкушении, подогревая в себе интерес к жизни?
Попрощавшись с Эйрини Прекор, Лотта в предвкушении отправилась на остановку и с интересом оглядела людей, сидящих возле бетонной стены в ожидании автобуса. Все они уткнулись в телефоны. Зато погода хорошая! Тепло и приятно, пусть даже уже стемнело. Да и темнота была не очень густой, а напоминала, скорее, мягкий кокон, и автобус в этом коконе тоже двигался будто бы бесшумно, хотя на самом деле ужасно скрежетал.
Протягивая водителю деньги, Лотта попыталась взглянуть ему в глаза, но не вышло, однако, устало опустившись на заднее сиденье, Лотта посмотрела в окно, и тени, проплывавшие за окном, показались ей на удивление увлекательными, хотя остальные пассажиры были даже интереснее. У большинства сидящих она видела лишь затылки, зато входящим она старалась смотреть в глаза. Это было непросто, потому что большинство из них отводили взгляд, некоторые даже будто бы пугались, и тогда Лотта тоже из вежливости отворачивалась. Не каждому хочется, чтобы на него глазели.
Она двигалась вперед. Представила, что она и все остальные, кого она встречает по дороге, приглашены на праздник. Девушка, работающая в кофейне за автобусной остановкой, где Лотта теперь пьет по утрам кофе; водитель автобуса, уже узнающий Лотту и помнящий, на какой остановке ей выходить, так что если она вдруг была слишком занята собственными мыслями, он кричал: «Элиникон!»; пожилая женщина в магазинчике, где Лотта покупает продукты.
Сегодня Лотта здоровалась с ними так, словно она – хозяйка праздника, а они гости; в другой раз она представляла себя гостьей, благодарной за приглашение. И она замечала, что все отвечают на ее приветствие по-разному, в зависимости от того, видит она себя хозяйкой или гостьей, но в первую очередь у нее складывалось впечатление, будто ее непредсказуемость им неприятна, да и ей самой она радости не доставляла. Это всего лишь способы. Если она и впрямь хочет продвинуться дальше, ей, очевидно, придется завязать разговор с каждым из них, а языка она не знает. «К счастью», – добавила она про себя.
С обувью ей было проще, чем с людьми. Мир на стадионе был устроен несложно. Работа была ясной и ощутимой – обувь Лотта могла пощупать. На стадионе она и сама уподобилась стадиону – закрытая, но вполне пригодная для использования. Обувь молчала и терпела, была ручной и достойной доверия и даже слегка не похожа на обувь. В этом простом мире шли часы, шли дни, недели и месяцы, снаружи стояла невыносимая жара, однако Лотта сортировала обувь внутри. Люди приезжали и уезжали, и однажды поздним вечером Эйрини Прекор повалилась на пол и умерла от инфаркта посреди сваленной в кучи обуви. Ее положили на носилки и увезли в больницу, и Лотта так и не успела узнать, как Эйрини Прекор относилась к людям.
В тот день Лотта почувствовала себя очень одиноко. Новенькие добровольцы разъехались в пять вечера, а сама она не могла заставить себя покинуть склад и раскладывала обувь по коробкам сначала до шести, потом до семи, а потом и дольше. Она решила вообще не возвращаться сегодня в маленькую съемную квартирку, а заночевать прямо на стадионе.
Лотта расчистила себе место среди обуви, погасила свет и улеглась. И в этот самый момент кое-что заметила. Дверь слегка приоткрылась, и в проеме Лотта увидела Эйрини Прекор, совсем как живую, только прозрачную. Она помахала Лотте рукой, в которой держала туфельку. Это была поношенная розовая девчачья туфелька, похожая на ту, что по-прежнему стояла на арматурном пруте, торчащем из бетонной стены. Потом Эйрини Прекор бросила туфельку Лотте, а Лотта встала, зажгла свет, подняла туфельку и, подойдя к стене, сняла с прута парную туфлю, после чего натянула на туфли резинку и положила туфельки в коробку «Девочки, лето, 34». Затем она отыскала в куче непарной обуви хорошо сохранившийся красный полусапожок, поставила его на место туфельки, погасила свет и снова легла.
Спустя три месяца Лотта так наловчилась, что размер могла определить, не глядя на подошву, однако все равно проверяла – как говорится, доверяй, но проверяй, хотя доверять никому нельзя, это Лотта хорошо усвоила, так что придется от этого выражения отказаться. Она подносила слова поближе к глазам, разглядывала их и решала, стоит ли их сложить в ящик для полезных слов.
На стадионе ей разрешалось находиться сколько угодно, по ее собственному усмотрению. Ей доверяли. Она пробыла там дольше всех. Она встречала грузовики с новыми поступлениями. Грузовик задом подъезжал к воротам, водитель выскакивал и открывал дверцы кузова, и оттуда сыпались черные мешки и коробки, битком набитые обувью. Лотта открывала их и сбрасывала обувь туда, где было свободное место. Пустые коробки она расставляла возле стены, и вскоре они наполнялись отсортированной обувью. Опустевшие мешки Лотта относила обратно в машину. В некоторых грузовиках кузов открывался целиком, и тогда обувь высыпалась оттуда сплошной лавиной. Лотта и остальные добровольцы отступали к стене, а новая, то есть старая обувь с грохотом падала на пол. Неопытным новичкам казалось, будто горы обуви все растут, а сами они уменьшаются, и это зрелище угнетало их, им хотелось побыстрее добраться до лагеря беженцев и общаться с людьми, а не с ботинками. Лотта учила их сортировать обувь, но кроме этого почти не разговаривала.
И вот однажды к ней вернулось покашливание. Она раскладывала по коробкам обувь и покашливала. Это было неприятно, потому что покашливание всем слышно. По пути от кучи обуви к коробкам она не только пела про себя песню волонтеров, но и произносила: «Кому ты помогаешь, Лотта? Я помогаю обуви, а обувь помогает мне», вот только теперь это оказалось непросто, потому что то и дело, сама того не желая, громко покашливала.
Дочь написала, что в Маридалене появились лисички. Ее подруга выложила об этом пост на Фейсбуке, и дочка прислала Лотте фотографии лисичек, отчего сердце Лотты радостно забилось.
Еще дочка писала, что фильм Таге Баста «Брехт и Бёк» получил на фестивале в Лондоне премию за лучший дебют. Дочь прочла об этом на Фейсбуке. Лотте она сперва рассказывать не собиралась, но передумала – лучше все же ей обо всем знать.
«Но ты не волнуйся», – написала дочь. Еще она добавила, что это уже никого не интересует.
Она надеется, что мама скоро вернется. Прочитав это, Лотта почувствовала, как в животе образовался комок и пополз наверх, к горлу. Она кашлянула.
Ночью ей приснился Таге Баст. Как будто Лотта стояла в одиночестве на одном из двух длинных эскалаторов на станции метро «Национальный театр», по которому поднимаешься на улицу Генрика Ибсена. Она чувствовала себя немного ребенком – такое всегда бывало, когда она ехала на эскалаторе, послушно позволяя везти себя туда, куда он едет. Лотта посмотрела на свою правую руку, лежавшую на черных перилах эскалатора, и порадовалась, что на всей этой просторной станции никого, кроме нее, нет, потому что ей не хотелось, чтобы ее в этот момент кто-то видел. Но уже почти доехав до верха, Лотта увидела Таге Баста с камерой. Небрежно привалившись к стене, он снимал ее, Лотту, и ей показалось, будто он усмехается. Сбежать ей не удалось бы, эскалатор все приближал ее к камере. Развернись она и побеги в обратную сторону – и будет выглядеть еще более жалкой. Внутри закипела дикая ярость: она злилась от собственной невозможности противостоять движению, которое приближало ее к объективу камеры, но еще сильнее бесила ее мерзкая усмешка. Однако возможности воспротивиться Лотта была лишена. Лотта сделала вид, будто ничего особенного не происходит, доехала до самого верха и, сойдя с эскалатора, направилась мимо Таге Баста к следующему эскалатору, от которого ее отделяли двадцать шагов. Она силилась сохранять достоинство, хотя в объективе камеры Таге Баста эта попытка наверняка выглядела неудачной. К счастью, сам он за ней не последовал. Впрочем, когда она была уже на полпути, то услышала его голос, словно отскакивающий от стен: «А кто у нас тут именинница?»