Привычный кошмар вырвал меня из объятий сна, когда серый свет только начал пробиваться в дверные щели. Утро было страшно холодное, и я, пытаясь непослушными пальцами натянуть задубевшие башмаки, никак не мог поверить, что до весны осталось всего-то чуть больше месяца. Наверно, драконы — и те меньше страдают от холода, чем я. Право слово, я бы с удовольствием впал в спячку до середины лета.
Лара бесформенной серой грудой свернулась в самом дальнем от меня углу. Я ее обнаружил только по белым пушистым облачкам пара, ритмично поднимавшимся от ее изголовья. Пожалуй, больше ничего белого и пушистого в ней и не было. Я натянул толстую шерстяную фуфайку и самые теплые перчатки и накинул плащ, а потом тихонько отворил дверь и выскользнул наружу. В предрассветной тиши едва начали вырисовываться очертания Караг-Хиум, а нетронутый снег на поле оттенял темную линию леса на юге и западе и скалы на севере и востоке.
Надо было двигаться, поэтому я побродил вокруг хижины. С западной стороны я нашел то, что искал: небольшую ровную поленницу, топор, вонзенный в чурбак, и деревянные салазки. Для топора нужна была пара крепких рук, а я едва управлялся с ножом, которым брился: ничего тяжелее мне было не удержать.
Набросив веревку на плечо, я потащил салазки к лесу. Я твердо решил не возвращаться с пустыми руками и в конце концов нашел поваленное дерево — достаточно большое, чтобы с него стоило оборвать ветки, и достаточно сухое, чтобы я смог это сделать. Башмаками и руками я обломал сучья, нагрузил салазки и пустился в обратный путь.
Поляна была залита ярко-розовым светом, а из трубы поднимался сизый дымок. Проснулась, значит. Только мысль об огне и горячем питье заставила меня войти в домишко, а не найти себе еще какое-нибудь занятие. Любое. Но, с другой стороны, она же не зарезала меня ночью… Сгрузив хворост у тщательно расколотых дров, я понес охапку в дом.
Она пилила черствый хлеб своим драгоценным кинжалом. Хлеб немилосердно крошился. Ссыпая сучья в дровяной сундук, я понял по ее взгляду, что за ночь отношение к сенаю-постояльцу ничуть не изменилось. На стене по-прежнему висел драконий хлыст, так что мы были квиты — я тоже вовсе не смягчился. И как я только дал себя уговорить?!
— Я тут травок принес — ромашки, шалфея, мелиссы, — можно заваривать, — сказал я. Ничего более умного под ее полным ненависти взглядом в голову не приходило. — Нужны?
— Все, что мне надо, у меня уже есть, — был ответ.
Я кивнул и, вытащив из сумки оловянную кружку, шагнул за порог, чтобы наполнить ее снегом, и поставил согреваться у огонька. Теперь придется доставать из мешочка травы. Я долго возился с толстыми перчатками, а ее презрительный взгляд жег мне спину. Наконец мне удалось ухватить щепоть крупных листьев и бросить их в кружку, в которой, когда снег растаял, воды осталось всего на четверть, какая-нибудь пара глотков. Вздохнув из-за того, что придется ждать, я принес еще горсточку снега.
— Стряпать тебе я не стану, — вызывающе заявила Лара, задрав острый подбородок. — Придется самому управляться, ничего, что ручки замараешь.
— Я вовсе не ожидал такой любезности с вашей стороны, — пожал я плечами. — Я хочу по мере сил помогать вам и постараюсь не мешать.
Она фыркнула и бросила в огонь один из моих сучьев.
— Эти же горят, как солома, — никакого проку! Ты что, не знаешь, на что человеку топор?!
— Имею смутное представление.
Да, разговор не клеился. Хорошо хоть она не возражает против того, чтобы я грелся у очага. Некоторое время, стоило ей отвернуться, я подбрасывал в огонь сучья, пока он не разгорелся настолько, чтобы закипел мой драгоценный отвар. Напиток удался на славу, и я с наслаждением ощутил, как внутри разливается долгожданное тепло. Теперь мое твердое намерение бросить все и попытать счастья в Камартане несколько ослабело.
Лара макала хлеб в подогретый мед. Я жевал холодную лепешку и поставил кипятиться еще воды. Хозяйка принялась расстилать на полу куски темной кожи, а я почистил нож и вышел с кружкой кипятку наружу. Пора было приступать к ежедневному ритуалу бритья, а мне не хотелось этого делать на глазах у женщины. Потратив всего полчаса и ни разу не порезавшись, я снова оказался в перчатках и без щетины и вернулся к очагу, размышляя, разозлится ли Лара еще сильнее, если я за день сожгу все ее дрова. Лучше думать о чем-нибудь другом.
— Нарим просил вас чему-то меня научить… — осторожно начал я.
— Чушь собачья. — Лара, стоя на коленях у расстеленных на полу кож, наградила меня презрительным взглядом. — В общем, я должна рассказать тебе про драконов все, что знаю. Нарим хочет, чтобы ты выучил слова — ритуальные слова, которые нельзя произносить никому, кроме Двенадцати, ну и другие слова, которые написаны в книге. Еще он хочет, чтобы мы сделали тебе доспехи. Как у Всадников. — Эта мысль была ей настолько ненавистна, что Лара даже кулаки сжала.
— Доспехи? Как у Всадников?!
— Он считает, что, когда ты придешь в пещеру и кай решит тебя сжечь, доспехи тебя защитят. Я ему сто раз говорила — нечего на это время тратить. Зачем тебе доспехи, если эта тварь так тебя любит?
— Да, вы правы, в этом нет ни малейшего смысла.
Кажется, то, что я с ней так легко во всем соглашался, ее немало удивляло. Меня тоже.
— Ладно, ерунда, — отмахнулась она. — Я дала слово, так что теперь пусть все идет так, как идет, пока ты не решишь, что наша затея чуток поопаснее будет, чем на арфе бренчать, и что твоя нежная сенайская шкура тебе дороже, чем Наримовы планы. — Она выволокла на середину хижины сумку и вытащила потертые жесткие наголенники. В воздухе распространилось то же густое зловоние, какое я почувствовал тогда в пещере, — нечто среднее между запахом перегоревшего лампового масла и подгнившего сена. — На, приложи к ногам, посмотрим, сколько надо надставить.
Весь день Лара ругалась, мерила и кроила. Я нашел у поленницы помятое ведро и стал мирно чистить очаг. Мне пришлось перемерить все ее доспехи, чтобы стало понятно, где и что надо подогнать. Но когда она швырнула мне перчатки, я отдал ей свои запасные и попросил сделать выкройку по ним.
— Ну ты и неженка! Даже в доме перчаток не снимаешь! Боишься запачкаться о Всадника, да?
— Стесняюсь, — буркнул я, выгреб из очага полный совок золы и поклялся про себя, что, когда в следующий раз увижу Нарима, схвачу его и буду трясти, пока не вытрясу все тайны. На что и зачем он меня обрек? Пять недель — долгий срок.
Когда стемнело, в очаге пылал веселый огонь, а у Лары накопилась целая груда раскроенной кожи. Весь пол был усеян обрезками. Я бросил в котелок с кипятком горсть сушеных бобов, они прекрасно разварились, и получился вполне приемлемый суп. Исключительно из уважения к моей доброй и ласковой маме, которая учила меня быть учтивым с дамами, я предложил суп Ларе. Она скривилась и принялась жевать полоску сушеного мяса. Я счел это отказом.
— Небось доспехов-то настоящих никогда не носил, тебя же от военной службы отмазали, — фыркнула Лара.
— Нет, не носил.
— Небось и меча-то в руках никогда не держал.
— Меня учили фехтованию.
— Ах да, конечно. Сенаи же воины, как это я забыла. Вот и играют в войну. Даже ты небось тоже играл.
— Да.
— Может, сразимся? Мне размяться даже не с кем. Элимы — не то, они мелкие.
— Нет.
Она кивнула, будто ничего другого и не ждала, и передвинула сапоги поближе к огню.
— А знаешь, я ведь слышала, как ты поешь. Народ удавиться был готов, лишь бы к тебе поближе оказаться. Хотели тебя потрогать. Совали тебе колечки, локоны да письма, чтобы ты их передал семьям и невестам. Заставляли тебя петь до зари. Никогда этого не понимала.
Я доел суп и уставился в огонь.
— Чему же вы будете учить меня?
— Нарим говорит, ты знаешь истинный язык. — Она перешла на наречие Клана.
— Да, когда-то я говорил на нем свободно, но теперь подзабыл. Но кое-что помню. — Теперь мне не надо было нарочито спотыкаться, как в Кор-Неуилл, притворяясь, будто я слаб в древнем языке. У каждого в жизни есть свои маленькие радости.
— Гхм… — Кажется, то, что я говорил по-всаднически хорошо и правильно, ее обескуражило. — Ладно. Урок первый. К дракону надо обращаться так: тенг жа нав вивир.
— Дитя ветра и огня.
— Ты что, уже знаешь?
— Я слышал, как вы произнесли эти слова, когда будили Келдара.
— Да. Именно так. — Лара рассеянно отбросила с лица выбившиеся темные пряди, обнаруживая ужасные шрамы. — Так ты понял все, что я тогда говорила?
Я повторил ее команды — сперва на древнем языке, затем по-элирийски. Запоминать слова мне было легко, как дышать.
— Неужели все запомнил? Надо же. А с виду был как тухлый гриб. Хныкал, как размазня.
Мне подумалось, что уродуют Лару вовсе не ожоги и не полузакрытый глаз, а вечная глумливая усмешка, постоянно кривящиеся губы и язычок, всегда готовый уколоть побольнее. А может быть, в душе у нее шрамы куда страшнее, чем на лице? Кому, как не мне, знать, что душевные раны меняют лицо до неузнаваемости. Мне хотелось накричать на нее, чтобы стереть с ее лица эту усмешку, но в глубине души я, как дурак, терзался виной за то, что мое присутствие заставляет в общем-то миловидное лицо Лары искажаться от ненависти и тем самым так ее унижает. Зачем же злиться на ее колкости? Она все равно меня никогда не поймет.
— Хныкал я потом, — отозвался я как можно спокойнее.
Лара открыла жестяной сундучок, стоявший на полу возле ее одеяла, и вытащила книгу Нарима в кожаном переплете. Уже давно стемнело, но к огню она придвигаться не стала — наверное, хотела быть от меня как можно дальше. Пламя бросало яростный алый отсвет на шрамы и сверкало в темно-каштановой косе, небрежно переброшенной через плечо.
— Что это за книга? — осторожно спросил я, глядя, как Лара бережно переворачивает страницы и водит пальцем по строчкам. Так обычно делают те, кто поздно научился читать. Двенадцать Семейств неохотно учат детей грамоте, особенно девочек.