- Я этого не знаю. Но думаю, потому, что они жалили его - после смерти. Он умел узнавать, кто скоро умрет. Я тоже умею. Хочешь, я тебя научу?
- Как это?
- Пошли. Сейчас покажу.
Она схватила его за локоть и потянула к зеркалу. Пальцы ее тряслись.
- Стань тут, - велела она. - И гляди на меня и на мое отражение. Понял? Одним глазом - сюда, одним - туда. Чтоб двоилось.
Сама она встала боком, почти вплоть к стеклу. Николинька сморщил лоб.
- Правильно. Теперь сведи их. Вместе, в одно. Свел? Гляди - гляди теперь слева, чуть вверх. Должна быть тень. Видишь?
- Нет, - признался он.
- Гляди еще! Ну?
- Кажется...
- Темное пятно, да?
Он молчал.
- Это она, - сказала Лика. - Я-то ее хорошо вижу - со вторым зеркалом. С тем. - Она вздохнула. - Значит, я скоро умру, - она отошла от трюмо, опустив голову.
- Разве ты больна?
- Для этого не надо болеть, глупый... Слушай! - Она вдруг опять схватила его за локоть. - Ведь это ты должен знать! - Она зашептала: - Возможен... скажи: возможен метемпсихоз?
- Это что, что? Это что такое? - не понял Николинька, машинально освобождая руку. Но Лика держала цепко.
- Переселение душ. В другое тело, - сказала она.
- Это из сказки?
- Нет, взаправду. Представь...
Николинька вдруг застыл, вскинув брови. То, что он знал, отнюдь не перечило такой мысли.
- А почему бы и нет, - сказал он громко и с той особенной тонкой усмешкой, какая была у него в классе, на уроках, если он раньше других находил ответ. - Спонтанный порядок частиц в зоне бифуркации... Это как матрица, и тогда...
- Стой! Понятно, - оборвала Лика. Она почти повисла на его руке. Все ясно! Ясно! я все поняла! - Слезы заблестели в ее глазах. - И времени уже не было... Ты знаешь, кто я? Я оса! Я все помню! Я помню то, что здесь было тогда! Нож разрезал мне грудь...
Она вдруг толкнула прочь его локоть и села - прямо на пол, у стенки.
- Это было вон там, - сказала она всхлипнув. - За той дверью. Еще в машине, когда отец сказал мне, мне стало как-то... Я не могла уснуть. Еще жара... И все слушала! - вскрикнула она вдруг. - Как тогда. Тогда тоже была жара. И мы ждали и слушали. Ждали... его шаги! А потом... Потом дверь распахнулась, и внесли цветы. Море цветов. На весь пол - от крови! - Она засмеялась. - Может быть, все это бредни? И мне просто приснилось? Скажи, - она встала с пола и вгляделась в него. - Ты о своей матери часто думаешь?
- Э-э... - Николинька заморгал. - А почему такой вопрос?
- Ты отвечай, а не почемучкай.
- Тогда часто. Или, вернее, не очень. Да, вот это правильно: не очень часто, - он качнул головой для пущей твердости.
- Ага. А тебя отец много заставлял заниматься?
- Отец? Раньше - да... а теперь мало, потому что я сам уже умею.
- Что ты умеешь?
- Ставить перед собой задачу.
- Как мило. А если я поставлю задачу перед тобой? Ты сумеешь решить?
- Смотря какая задача. Если из высшей математики, то...
- Причем тут она! Возьми меня на руки и отнеси в спальню - вот тебе задача.
- Ну, это-то, конечно, это нетрудно, - сказал Николинька, ухмыляясь.
Он слегка крякнул, присев, подхватил ее одной рукой под колени, другой за шею, распрямился без видимого труда и, выйдя из зала, стал медленно подниматься по лестнице вверх, стараясь не нашуметь. Лика вся как-то съежилась у него в руках и притихла, закрыв глаза. У дверей спальни он повернулся боком, толкнул плечом дверь, а потом поднес Лику к ее койке и поставил осторожно на ноги.
- Что теперь? - спросил он.
- Хорош... - сказала она как-то тонко и хрипло. И вдруг вся осела пред ним и раньше, чем он успел что-нибудь понять, стала целовать ему ноги.
- Ну это уж... Это лишнее, - забормотал он, улыбаясь и хмурясь. Отступить от нее он, однако же, не смел. Она сама затрясла головой, от него отстранившись, и провела по лбу тыльной стороной руки.
- Вот что. Ты сядь, - велела она.
Он опустился подле нее на корточки. Тогда она расстегнула ему ворот рубахи, дернула за рукав, обнажив мясистое жирное его плечо, и предупредила:
- Теперь не ори. Будет больно.
И вдруг впилась зубами у самой его шеи, сильно, но лишь на миг. Он засопел, испуганно вздрогнув, но честно не проронил ни звука.
- Ну вот, кровь, - сказала она, тронув пальцем укус. - На этом и точка. Это мой знак тебе - знак любви и братства. Это ты помни - потом, когда все поймешь. А теперь спать. И завтра ни слова. Ты понял?
Он кивнул. Потом почесал плечо.
- Ничего-ничего. Я не ядовитая, - сказала Лика. - Иди в постель. Да: и заткни, пожалуйста, эти дьявольские часы. Им здесь не место.
Ни слова не говоря, он взял часы с тумбочки, вскрыл им корпус и сломал пружину.
- Спасибо, - сказала Лика. - Все равно они врут... А так зато сверчок слышен...
Сверчок действительно стрекотал.
- Ты ведь знаешь теперь, о чем можно просить сверчков, верно? - спросила она.
- Но ведь это сказка, - сказал Николинька.
- Нужды нет: можешь попробовать. Сходи, встань на колени и сам проверь. Не хочешь?
- Н-н-ет...
- Ну, как знаешь. А я, может быть, позже пойду. Все равно у меня тень. И пока моя ночь не кончилась... Кстати: ты молишься на ночь? - Кому?
- Богу, конечно.
- Разве бог есть?
- Есть. Запомни это и каждый вечер молись. Особенно о своей маме. Она ведь теперь одна, ей грустно.
- Откуда ты знаешь?
- Я все знаю. Иди спи.
- Ладно. Покойной ночи.
- Покойной.
Уже был рассвет.
... Все вышло отлично. Зоя вернулась как раз к их отъезду. Николинька чуть не проспал. Увалень, разумеется; но тут - очень кстати. Лика лишь чмокнула его в лоб, на ходу спросив, все ли он помнит. Это про их детство, конечно. Он смутился так, что пришлось его подбодрить ("Николай! попрощайся с Лилей!"). Тогда он сказал "Прощай!", а она ответила, хмыкнув: "Прощаю. Пиши мне письмо". Дверца хлопнула, тени ветвей сползли с обтекателей. Их отражения мелькнули еще на дне ветрового стекла. Потом мотор взвыл и развернул машину. Зоя махала рукой. Николинька побрел умываться.
На обратном пути, в коридоре, он услышал за дверью голос отца.
- Вообрази себе, - говорил тот (вероятно, Зое), и голос его был высок и чист. - Она нимфоманка! Я не знал. Игнат сказал только утром. Испортила в школе все парты и стены в клозете. Стишки, рисунки, жуткий скандал. В том санатории, куда они едут, есть психиатр - знаменитость. Игнат надеется... А я тоже хорош: уложил ее к сыну.
- Ты же не знал, - сказала Зоя. - Ты думаешь, у них там что-нибудь было?
- Да вот... не думаю. Стараюсь не думать.
- Гм. Может быть, прямо его спросить?
- Зачем? Все равно теперь поздно.
Было слышно, как он расхаживал по кабинету.
- И такая уродина, - протянула Зоя негромко. - Костлявая, разные плечи... А зубы? Вот разве глаза.
- А что - глаза?
- Вот эти черточки на висках. Это кое-что значит. Это... Это иногда очень сильно действует.
- Да? Может быть. Но Игнат... Понимаешь, им просто нельзя было иметь детей. Тем более двух. Безумство! Он же женат на своей сестре, ты это знаешь? Там, правда, разница в много лет, но все равно: генетика. Страшно. Их старшая ведь совсем не в себе. А эта - вот так. Эх-х...
Николинька пошел прочь. "Что это - нимфоманка? - думал он про себя. В детской энциклопедии этого, наверное, нет. А большой словарь в кабинете. Ладно, я вечером посмотрю..." Он перестал думать и поднялся в спальню. Отец меж тем продолжал - уже другим тоном: - Ты знаешь, еще: Игнат рассказал. На этой даче, представь себе, был Сталин. Правда, всего только раз. Заночевал и уехал. Но тогда сюда провели свет, воду и все такое. Он жил там - в той части, что на замке. А после него дом был заперт. Тут вовсе никто не жил - до самой его смерти. Забавно, да?
Николинька этого уже не слышал: он был поглощен делом. Он разобрал часы и спрятал их в стол. Ныло плечо. Он оттянул рубашку и оглядел укус. Тот посинел, пунктир зубов был отчетливо виден. Николинька подумал еще, что если они с отцом, как всегда, поедут сегодня к морю, то тот обязательно это заметит и спросит, откуда. Он сел за стол. Бумага и ручка лежали сверху. Он свернул лист вдвойне и старательно вывел в углу: "Здравствуй, Лика!" Потом попробовал вспомнить, что в таких случаях пишут всегда. "У нас все хорошо". А дальше? Он просидел с час. Но ничего не придумал. Потом его позвали обедать.
Памяти Елисаветы Кульман 1992
ЛИБРЕТТО*
Дитя, сестра моя!..
Бодлер
ПРОЛОГ
Милая сестра, здравствуй.
Должен признаться, твой звонок удивил меня: после стольких лет молчания я вряд ли мог на него рассчитывать. По правде говоря, у меня не было твоего адреса, ни номера, и я полагал, что мой, в свой черед, неизвестен тебе. К счастью, оказалось, что это не так. Твои новые интересы любопытны мне - и столь же неожиданны, как и всё, связанное с тобой. Театр танца не такая уж экзотика, но я никогда не думал, что им займешься ты. Впрочем, нам было 17 лет - тебе было 17 лет - когда мы расстались. С тех пор, конечно, многое должно было произойти... Как бы там ни было, я выполнил твою просьбу, не знаю уж, удачно ли. Но об этом ты суди сама. Танцевальное либретто - новость для меня, потому я решил пойти привычным путем. Программа состоит из трех рассказов, каждый из которых - как бы эмоциональная партитура, по которой должна строиться очередная сцена спектакля. Это вроде выдуманных биографий Лопеса: все детали произвольны, важна лишь канва. Ты сама понимаешь, мне трудно решить, что именно удастся выразить средствами танца или при помощи освещения, декораций и пр. Поэтому в заключении я постарался представить себе, как бы всё это перенести на сцену. Если в целом моё "либретто" тебя устроит, частности обсудим. Ты помнишь, прежде меня занимал Борхес с его "Историей танго". Но от этой мысли пришлось отказаться; единственный отголосок ее - во втором рассказе, который можно, пожалуй, сравнить с его новеллой "Заир". Но старик ничего почти не писал о любви - вот беда! Пришлось исправить его ошибку - если только это ошибка. В любом случае замысел исполне