В темном стекле отражается сонная девочка с двумя косичками, стол, покрытый клеенкой, яичница, чашка с чаем. Как будто другая девочка завтракает на другой кухне. Мне хочется поменяться с ней местами — может быть, та лучше этой понимает деление трехзначных чисел на двузначные, и что такое периметр. Может быть, в той не сидит вечный страх, что вызовут и поставят двойку.
В едва-едва забрезжившем рассвете видно, как в доме напротив светится лампа под желтым абажуром. Там — мне представляется — тоже за столом завтракает мальчик, потом он, как и я, выходит на улицу, в руке у него портфель, он идет в свою, мужскую, школу. В 59-ю или 46-ю. Может быть, и он каждое утро видит мое светящееся окно. И, может быть, мы встречаемся с ним на улице, но не узнаём друг друга. Но когда-нибудь мы познакомимся. А пока можно представить себе, что мы уже знакомы и дружим.
Я бреду по слабо освещенной улице Щукина, мимо Малого Левшинского, Чистого, сворачиваю в Мертвый. Тяжелый вытертый портфель черной кожи — с ним еще брат ходил в школу — оттягивает руку, я загребаю ногами, сутулюсь, стараюсь заглушить тоскливое предчувствие, что вызовут и я опять ничего не буду знать. Незаметно касаюсь двумя скрещенными пальцами встречных — передаю «горе». Авось поможет, не вызовут.
Может быть, мамина раздражительность отчасти была результатом трудных на первых порах отношений с отцом. К этому еще прибавились переживания по поводу женитьбы сына: Витя женился, во-первых, очень рано, ему еще и двадцати лет не исполнилось, не закончив институт, на девушке, которая, по маминому глубокому убеждению, «поймала» его, позарившись на папино имя, а главное — на папины деньги. Маму обижало, что сын, еще недавно во всем послушный ей, теперь делает все, что хочет «эта Люся», и даже в голосе его появились ее интонации. Мама изо всех сил старалась не портить отношений с невесткой, дарила ей какие-то свои сумочки, кофточки и горячо негодовала, если видела потом эти кофточки на Люсиной маме.
Да еще неудачи в театре. Мама приходила из театра взвинченная: «Он отдал мою роль этой бездарности! Этого я ему никогда не прощу! Бог его накажет за это!»
Да тут еще я со своими двойками.
Я пытаюсь скрыть двойку от мамы, вру учителю, что забыла дома табель, а если не удается соврать — стираю ее ластиком или бритвочкой, а это еще большее вранье, которое рано или поздно раскрывается. И тогда!..
О, эти скандалы!
Мама воспламеняется от собственного гнева, в сердцах оглушает оплеухой, в ней рвет и мечет несостоявшаяся трагическая актриса, а я стою посреди комнаты, как у позорного столба, только столба нет, не на что опереться.
Для своих скандалов мама выбирает время, когда папы нет дома, чтобы не мешать его работе. Папина работа — это святое. «Тише! Папа работает!» Впрочем, иногда и папе достается грома и молнии, после чего следует несколько дней «принципиального» молчания, тоже мучительного. Попытки прервать это молчание раньше срока бесполезны и даже опасны — тонкая кожица налаживающихся отношений может прорваться новым обвальным шквалом. Поэтому все ходят с напряженными лицами и разговаривают тихими голосами, чтобы не вызвать взрыва.
Потом обида изживает себя, мама пылко прижимает меня к себе:
— Боже мой, как я тебя люблю! Птичка моя, солнышко мое, всё мое! Ну иди ко мне, ну сядь, ну скажи: ты больше не будешь меня огорчать? Не будешь?!
Наступает счастливый период покоя — вплоть до новой вспышки, которая накатывает с неизбежностью, и погасить ее нельзя никакой логикой, никакими оправданиями.
Я — юный пионер!
В третьем классе, в апреле, ко дню рождения Ленина, весь наш третий «А» приняли в пионеры. Вера Михайловна перед этим пугала нас, грозилась, что такую-то и такую-то не примут из-за плохих отметок и плохого поведения, но к торжественному дню всем двойки исправила, чтобы никому не портить праздник.
Принимали нас в Историческом музее на Красной площади, в отделе, посвященном Владимиру Ильичу Ленину. Там на одном из стендов висело черное, неказистое пальто Владимира Ильича с дыркой на рукаве от пули злодейки Фанни Каплан.
Кроме Веры Михайловны, нас сопровождали школьная пионервожатая Анечка и три большие девочки — пионерки из пятого или даже шестого класса, очень гордые оказанным им доверием.
Нас поставили шеренгой напротив исторического пальто, и мы произнесли торжественное обещание, которое заранее выучили наизусть:
«Я, юный пионер Союза Советских Социалистических республик, перед лицом своих товарищей обещаю, что буду твердо стоять за дело Ленина-Сталина, за победу коммунизма. Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином своей социалистической Родины».
Пионервожатая Анечка на всякий случай нам подсказывала, и мы вслед за ней хором повторяли фразу за фразой.
— К борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы! — закончила Анечка.
И мы хором ответили:
— Всегда готовы!
После этого большие девочки — две с флангов, а одна с середины — начали повязывать нам красные галстуки, обращаясь к каждой:
— Будь готова!
А та отвечала:
— Всегда готова!
И отдавала салют.
Потом Анечка всех нас поздравила со вступлением в пионеры и объяснила, что три конца галстука, скрепленные узлом на груди, символизируют неразрывный союз пионеров, комсомольцев и коммунистов.
Одна из старших девочек с чувством прочитала стихотворение поэта Степана Щипачева:
Как повяжешь галстук — береги его!
Он ведь с красным знаменем цвета одного.
А под этим знаменем в бой идут бойцы,
За отчизну борются братья и отцы.
Пионерский галстук, нет его родней,
Он от юной крови стал еще красней!
Это было так торжественно! Хотелось поскорее пролить свою юную кровь за дело Ленина-Сталина, за победу коммунизма!
С этим радостным чувством, нарочно выпустив галстук из-под пальто, чтобы все видели, что я теперь не кто-нибудь, а пионерка, я вошла во двор, где Горюнов с Рапопортом резались в ножички. Горюнов увидел мой галстук и сказал:
— A-а! Будь готов — всегда готов бить кротов, гонять котов!
— Дурак! — гордо ответила я.
Даже не обиделась.
Мишкино ружье
Мишке Горюнову подарили на день рождения ружье. Оно стреляло маленькими пульками, похожими на остро отточенные обломки грифеля. Мишка вынес ружье во двор и сказал, что он всем даст разочек пальнуть. Мы стреляли по очереди в ствол клена с прикнопленным листком бумаги, с десяти шагов. Из девочек попала только Аня, а мы с Валей и Наташкой промахнулись. Потом ружье взял Мишка Рапопорт. Перед этим он издевался над нами, говорил, что мы стреляем «на кого бог пошлет», что у нас руки дрожат и в глазах двоится. Мы поэтому стали хором бормотать: «Колдуй баба, колдуй дед, заколдованный билет!..» — чтобы Мишка промазал. Он долго целился, закрыв один глаз и высунув язык. Выстрелил — мимо!
— Ага! — закричали мы. — А сам-то! А сам-то!
— Потому что вы колдовали! — заявил Мишка.
Он перезарядил ружье и прицелился в стайку воробьев около забора. Выстрелил, почти не целясь. Воробьи взлетели, а один остался на земле. Он подскакивал и трепыхал крылышками.
— Есть! Попал!
Мы наперегонки бросились к воробью.
Горюнов сказал:
— Это ты случайно попал.
— Завидно, да? — ответил Рапопорт.
Ясно, Горюнов завидовал. Он отобрал у Мишки свое ружье и стал высматривать — нет ли еще где-нибудь воробьев. Но больше не было. А мы, девочки, прониклись к Мишке уважением. Ведь почти не целился! Вот это глазомер.
Рапопорт поднял с земли подстреленного воробья. Он лежал в сведенных Мишкиных ладонях, как в лодочке. Крылышки уже не трепыхались, а были разведены в стороны. Воробей опирался на них, пытаясь приподняться. Ему пробило голову возле клюва. Из ранки текла кровь.
— Я не думал, что попаду! — растерянно сказал Мишка. Он наклонил голову к ладоням и стал отогревать воробья дыханием.
— Надо кровь ему смыть, — сказала Валя.
Мы подошли ко второму подъезду — там был кран. Пустили воду тоненькой струйкой, Валя смочила палец и стала обмывать кровь возле ранки.
— Осторожно, больно ему! — тоненьким от жалости голосом проговорила Наташа Абрамова.
— Отойдите, ну вас всех, — сказал Рапопорт. — Вы что, не понимаете — он пить хочет.
Он аккуратно, чтобы не потревожить воробья, переложил его в одну ладонь, а другой попытался напоить. Воробей раскрыл клювик, но пить не стал: не мог поднять головку. Глаза его то заволакивались пленкой, то открывались. Он дрожал.
— Не хочет он пить. Холодно ему! — сказала Аня. — Дай его подержу. У меня руки сухие.
— Не дам! — ответил Мишка.
— Можно, я его поглажу? — попросила Наташка Захава. — Он такой хорошенький… Я одним пальчиком.
— Иди ты со своим пальчиком, — сказал Мишка. — Тащите лучше коробку какую-нибудь.
Валя побежала домой за коробкой.
В это время из второго подъезда вышел художник Шухмин.
— Что это у вас? — спросил он.
Мишка показал ему воробья. Шухмин взглянул на воробышка, потом увидел ружье в руках у Горюнова и обо всем догадался.
— Ничего себе развлечение! — сказал он и отобрал у Горюнова ружье.
— Это не он подстрелил, это я, — признался Рапопорт.
— А если бы ты в глаз кому-нибудь попал? — спросил Шухмин. — Безобразие какое! Ведете себя как беспризорники! Как хулиганы!
Из четвертого подъезда вышла Нина Иосифовна Сластенина со своим боксером Хэппи.
— Вот, полюбуйтесь на этих живодеров! — обратился к ней Шухмин. — Из ружья по птицам стреляют!
— Да это садизм какой-то! — воскликнула Нина Иосифовна.
— А что вы думаете? С этого все и начинается.
— …А кончается колонией для малолетних преступников, — закончила Нина Иосифовна. — Я, когда смотрю в окно на их игры, поверите ли, Петр Митрофанович, просто возмущаюсь до глубины души: носятся как угорелые, кричат, визжат! Да разве мы в наше время так себя вели?