Пашке хотелось хоть одним глазком заглянуть в то самое прошлое. Хоть краешком глаза «увидеть» в этом прошлом себя. Через отца…
– Дядь Жень! А вы могли бы мне еще что-нибудь рассказать об отце?
Пауза затянулась. Мхатовцы за это время успели переумирать от зависти и снова родиться, а ответа все не было. Разве свою жизнь опишешь в двух словах? И как рассказать о чужой жизни, если в собственной столько белых пятен и скелетов в шкафу…
– Мы с твоим отцом приятельствовали. Сначала даже и этого не было. Что у нас общего? Он пацан, мне за двадцать. Тогда это казалось существенным. Он служащий. Я артист. Молодой, да ранний – прима! Но вот это, как раз, для меня особенно существенным и не было, но тем не менее. Валентина на него сразу глаз положила. Вдруг. Именно это меня тогда царапнуло. Я на нее поглядывал, прицеливался. Она хоть и молоденькая, ровесница твоему отцу, но не по годам взрослая, привлекательная. За ней тогда весь «Союзгосцирк» ухлестывал. У всех слюни текли. Вокруг нее такие кадры крутились – цирковое дворянское гнездо! А тут какая-та дворняжка несовершеннолетняя из Воронежа без роду и племени. Да еще служащий!.. Захарыч за него горой стоял. Виктор Петрович, отец Валентины, тоже когда-то начинал служащим по уходу за животными. То ли вместе с Захарычем в одном номере, то ли в другом. Виктор Петрович в старике души не чаял. Были как родственники. Тут не попрешь. Пашка за компанию тоже попал в эту семью в «свояки»…
Бывший полетчик вспомнил их первую встречу. Он тогда даже не догадывался, что пройдет всего-то ничего, и они станут друзьями.
Бывает, проходит много лет, но человек помнит запахи, цвета, конкретную музыку, отдельные слова. Женька же помнил, как билось сердце человека, которого уже давно нет. Остался звук. В ладони…
…Валентина в который раз медленно взбиралась по веревочной лестнице к куполу цирка, устало перебирая руками. Партнеры сочувствующе молчали. Отец, Виктор Петрович, недовольно сопя, качался, сидя на ловиторке. Даже яркие прожекторы репетиционного света как-то съежились, чуть потускнели, виновато бросая свои лучики на хромированные детали аппаратов воздушного полета. Страхующая сетка еще покачивалась после очередного падения Валентины. Сегодня репетиция явно «не клеилась»…
– Послушай, дочка! Рано раскрываешься. Немного выжди и докрути. Не хватает совсем чуть-чуть, чтобы тебя взять. «Яму» не забывай. Двойное – это двойное!
Его делали единицы среди баб!..Я хотел сказать… – Отец неловко замялся, как бы извиняясь за «баб», но, не найдя подходящих слов и сравнений, продолжил:
– Ладно, давай еще разок. Соберись!..
Отец откинулся в ловиторке и начал раскачиваться лицом вниз. Набрав нужную амплитуду, он привычно хлопнул в ладоши, оставив облако сбитой магнезии, и коротко скомандовал: «Ап!»
Валентина оттолкнулась от помоста, мощно качнулась на трапеции, ударив вытянутыми носками купольное пространство, подобралась в уголок и тугим мячиком закрутилась в воздухе. Лишь кончиками пальцев левой руки она прошлась по цепким кистям своего отца – одного из лучших ловиторов, и, беспорядочно кувыркаясь, полетела в откос. Страховочная сетка, даже через трико, больно обожгла спину, приняв Валентину в свои объятия.
– Мимо! – тихо выдохнул Пашка, наблюдавший за репетицией.
Виктор Петрович, хмурясь, постепенно останавливал качающуюся ловиторку, разматывал бинты, предохраняющие кисти. Тем самым как бы говоря: на сегодня – всё!..
Валентина, обняв колени, сидела на покачивающейся сетке, словно в гигантском гамаке, и кусала губы от досады и боли. Дула на свои ладони, которые горели огнем от натертых и сорванных мозолей. Сдерживаемые слезы разочарования душили ее. Она потихоньку злилась – давно задуманный трюк пока оставался несбыточной мечтой. Сегодня у одного из «Ангелов» погода была явно «не летной». Партнеры по номеру успокаивали расстроенную девушку.
Помнится, он тогда сказал Валентине:
– Тише едешь – дальше будешь…
– Дольше будешь! – делая акцент на первом слове, Валентина резко прервала его. – Так что мне эта поговорка, Женечка, не подходит!
Валентина сошла с сетки на манеж и подняла голову к мостику. – Понял?
Тот, словно сдаваясь, поднял руки вверх.
– Всё! Умолкаю навеки! – он приставил указательный палец к виску. – Быджщь!.. – громко озвучил «выстрел». Театрально изобразив смерть героя, полетел с верхотуры подвесного моста в сетку и там, покачиваясь, замер.
– Ладно, «самоубийца», прощен, воскресай. – Отец Валентины скупо улыбнулся. – Сетку освободи, я схожу.
Руководитель полета, крепкий мужчина средних лет, отпустил ловиторку и, раскинув руки, спиной тоже приземлился на сетку.
Валентина только сейчас заметила Пашку, все это время стоящего в боковом проходе цирка. В ее оживших глазах заиграли лучики прожекторов и какие-то явно хитроватые, потаенные мысли.
– Иди сюда! – позвала она его. – Хочешь полетать?
Пашка Жарких нерешительно пожал плечами. Особого желания «летать» у него не было.
– Не трусь! Это легче, чем на канате у Абакаровых. Я же видела, как ты у них пробовал себя в роли канатоходца. – Валентина белозубо и по-лисьи хитро улыбнулась, – Тут совсем просто! Ну, что, разрешим ему полетать? А, папа?
– Хм, ну-ну… – Двусмысленно хмыкнув, согласился папа. Легкость этих жанров он испытал на своей шкуре.
– Я и не трушу! – пожал плечами Пашка.
– Виктор Петрович! – подал голос недавний «самоубийца» Женька. – Пусть попробует, я подстрахую.
Женька лихо по веревочной лестнице снова забрался на помост, с которого он только что падал в сетку. Махнул Пашке рукой.
– Давай ко мне, тут весело!..
…Молодые ребята, воздушные гимнасты, с улыбкой смотрели на юного парня, служащего по уходу за лошадьми из номера джигитов «Казбек», который так легкомысленно согласился познать вкус «свободного парения».
– Лонжу не забудь надеть, Икар! – Отец Вали, сам любитель розыгрышей, держал в руках стропы страховки. Пашка затянул на поясе широкий кожаный ремень, от которого отходили страхующие веревки.
– Давай к Женьке на мостик. Трапецию он подаст…
Валентина, с интересом и нескрываемым удивлением, провожала глазами неуклюже карабкающегося по веревочной лестнице новичка. Тот, часто срываясь, не попадая в узкие, то и дело ускользающие из-под ног перекладинки-ступеньки, медленно двигался к площадке подвесного моста. Виктор Петрович, вовремя успевал подтянуть лонжу, лестница вновь оказывалась в объятиях Пашки. Ободренный его голосом, шаг за шагом, он двигался к цели.
Женька на мостике комментировал происходящее:
– Внимание, внимание! Говорит и показывает Москва! До выхода человека в открытый космос остается несколько минут…
Начинающий воздушный гимнаст, поднявшись метра на три от сетки, глянул вниз и на секунду замер, переводя дух.
– Еще немного! Давай! Шайбу! Шайбу! – резвился Женька.
Рубашка на Пашке взмокла, местами вылезла из брюк. Пот заливал глаза, мешая взбираться. Вот, наконец, и мостик. Он оказался узкой полоской из хромированного металла и потертого оргстекла. Пашка навалился на него грудью, цепляясь за тонкие нити крепежных тросов. Женька подал руку, помог взобраться. С замиранием сердца медленно, но мужественно Пашка выпрямился во весь рост. Как на этом шатком мостике умещались сразу несколько гимнастов, для него было загадкой. Он не знал, за что хвататься, чтобы не свалиться вниз.
Женька вовсю веселился, шуточками пытался сбить страх у новичка. Одной рукой подтянул трапецию, другой крепко прижал Пашку к себе.
– Иди ко мне, мой суслик! В мои нежные объятия!..
«Суслик», который был на целую голову выше Женьки, глянул вниз и заметно побледнел. Во рту моментально стало сухо. Он провел языком по губам. Манеж, такой привычный и просторный, казался отсюда небольшой розовой тарелкой, а широкая страховочная сетка – узкой, в мелкие квадратики, лентой.
Пашка с трудом воспринимал смысл советов: как раскачаться на трапеции, когда ее отпустить, чтобы при сходе спиной упасть на сетку, как это делают все воздушные гимнасты. Сейчас он видел только узкую клетчатую полоску, в которую ему предстояло упасть. Но она была так далеко внизу…
Женька по-прежнему крепко прижимал к себе левой рукой Пашку, в другой держал трапецию. Под его ладонью ощутимо трепетало сердце молодого пацана. Оно молотило гулко и часто. «Хм, молодец! При всем при этом неплохо держится. Я в первый раз на мостике выглядел намного хуже…» – Женька вспомнил свое знакомство с цирковым поднебесьем…
– Держись за «палочку» и не трусь – ниже манежа не упадешь.
Назад дороги не было. Пашка поправил лонжу. Стараясь выиграть время и хоть немного убрать предательскую дрожь, постучал ладонями о мешочек с магнезией, как это делали воздушники. Приготовился. Облако порошка на мгновение закрыло манеж. Кисти рук стали сухими. Женька комично чихнул и с улыбкой подал Пашке гриф трапеции, в который тот вцепился, как хватается за соломинку тонущий в океане. Сердце Пашки заколотилось еще сильнее. Он глянул вниз и увидел, нет, скорее ощутил, насмешливую улыбку Вали.
Пашка набрал в легкие воздуха, помедлил секунду, закрыл глаза и отчаянно бросился с мостика в бездну неизвестности. Трапеция, словно гигантский маятник, качнулась из одного конца цирка в другой, увлекая за собой худое тело, вцепившееся мертвой хваткой в перекладину и во чтобы то ни стало пытающееся выжить. Дыхание у него перехватило, судорога сжала горло…
– Сход! – скомандовал пассировщик с земли, перебирая веревки страхующей лонжи. Теперь Пашкина жизнь всецело находилась в его опытных руках. Прежде чем начинающий воздушный гимнаст разжал онемевшие пальцы и понесся спиной в сетку, команда «сход!» прозвучала не менее пяти раз на разные интонации, и однажды даже сдобренная словами, которые не говорят при женщинах и детях. Пашку скорее заставили разжать пальцы, вцепившиеся в гриф трапеции, буквально стащив его лонжей. Но этого он даже не заметил…
Несколько секунд «полета» показались ему вечностью. Вдруг падение замедлилось. Жесткая сыромятина спасительной лонжи впилась сначала в спину, потом в живот, и новоиспеченный гимнаст благополучно приземлился на шею, не сломав ее и даже не повредив.