Лежа на еще покачивающейся сетке и выходя из полуобморочного состояния, Пашка услышал аплодисменты гимнастов и голос Виктора Петровича:
– Хватит лежать, герой, ниже уже падать некуда!
Нетвердой походкой Пашка подошел к барьеру и сел на него…
Бывший полетчик замолчал, возвращаясь из далеких восьмидесятых. Помедлил. Покусал губы. Потом снова загорелся, заторопился, словно не сказал самого главного. Он говорил, говорил…
Глава семнадцатая
…Матушка Серафима стояла у окна своей кельи. С высоты косогора смотрела на спящие в ночи просторы Воронежского водохранилища, освещенную фонарями линию Чернявского моста, который разделял город на берег левый и берег правый. Так поделилась ее жизнь по годам на половинки – цирковую и церковную. Вспомнилось:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда…
Кому память, кому слава,
Кому темная вода, —
Ни приметы, ни следа…
Не спалось. Отчаянно. До боли в сердце. Оно последнее время странно жило своей жизнью. Неожиданно взрывалось ритмом, будто птица билась о прутья тесной ненавистной клетки, словно из последних сил пыталось вырваться на волю. То вдруг затихало, ударяло в грудь слабо, с большими провалами…
Серафима осенила себя крестным знамением и открыла окно наружу, пустив свежий ветер в свое темное жилище. Внизу пронзительно пахло отцветающей сиренью. Стояла оглушающая тишина, которую нарушали лишь проезжающие вдалеке по мосту одинокие машины. В углу, перед образами, горела лампада. Язычок пламени иногда шевелился, когда едва улавливаемый сквозняк, залетевший «на огонек», робко пытался потревожить плотный сумрак стен и разбавить настоявшийся запах ладана тонким ароматом наступающего цветущего лета. Сирень…
Вдруг в памяти ярко, фейерверком: Ленинград, Марсово поле, бушующая в цветении сирень, смеющийся Пашка с огромной охапкой наломанных сиреневых веток, милицейский свисток (только в Ленинграде у постовых тогда еще оставались свистки) и они, бегущие к Дворцовому мосту. Потом они шли по мосту на Васильевский, к ее бабушке, где устроились в крохотной комнатушке, сбежав из цирковой гостиницы. Там был их «медовый месяц». И не один… Пашка на Дворцовом тогда впервые признался ей в любви. Как рыцарь благородной даме, стоя на одном колене. Их обходили, улыбались, не мешали. А потом она шла по парапету моста, словно по канату, балансируя букетом сирени, как веером. Под ней внизу кипела черная Нева. Рядом бледный Пашка, то и дело повторяющий как мантру: «Валечка! Валечка!..», готовый броситься за ней в случае чего. Милицейская машина, короткий арест, и с сиреной, с ветерком на Васильевский, до подъезда их дома. Молодость!..
Матушка Серафима поймала себя на том, что стояла, смотрела в окно и улыбалась. Сирень…
Очередная ночь была без сна. Который день. Ни одна молитва не помогала. Было ощущение, что стены жмут, сдавливают. Потолок вот-вот упадет и придавит могильной плитой.
Серафима стала глядеть в небо. Губы ее шептали покаянные молитвы. Память снова опрокинулась фрагментами кинохроники в прошлое. Ярко. Зримо. Словно не было десятков лет пропасти между «до» и «после». Для нее все прошлое было – здесь и сейчас…
Она смотрела на Большую Медведицу. Улыбалась. Увлекшись мелькающими в сознании образами, не смогла избавиться от искушения, а может, и не захотела, заговорила вслух, словно рассказывая самой себе:
– …Наша с тобой звезда!.. Во-он та, последняя в ручке «ковша». Ты называл ее Бенетнаш. Иногда – Алькаид. Третья по яркости звезда Большой Медведицы.
Говорил, что ей одиноко одной с краю – вот ты и выбрал ее себе в подруги… Вы долго были одинокими странниками во Вселенной. Она в космической, ты – в цирковой… Много раз мне рассказывал, как ночами смотрел в небо, и вы вместе грустили. И мечтали… Мне эту звезду подарил, когда мы встретились. Ты с придыханием и явным удовольствием произносил на арабском: «Бенетнаш!» С улыбкой, разбивая на два слова: «Бенет наш… Наш! И ничей другой…» Переводил это как «предводитель плакальщиц». Шутил: «Если бросишь меня…»
Предводитель плакальщиц… Ты угадал свою судьбу…
Серафима включила настольную лампу. Достала из ящика письменного стола тщательно спрятанные от посторонних глаз листки ученической тетради. То были письма Пашки. Она их берегла долгие годы. Чуть поблекшие чернила являли собой твердый мужской почерк и слегка наклоненные строки, словно буквы рвались вперед, стремились спеша сообщить что-то важное, ускользающее, как уходящее время, как чувства и любовь.
Шуршало листвою в «Нескучном саду»
В ногах отгулявшее лето.
Блеснула звездою в заросшем пруду
Сулившая счастье монета.
Созрело вино из набухшей лозы.
Наполнены Бахусом чаши.
Пылали кресты бушевавшей грозы,
Венчая иллюзии наши.
Слова обжигали горячим свинцом.
Кружилась, качалась планета.
Сомкнулись объятья терновым венцом
На ложе сгоревшего лета.
Кто счастлив, тот часто летает во сне.
Кто предан, тот… преданным будет…
Застыла смола на распятье сосны,
Пробитой гвоздями Иуды…
Остыли следы в Гефсиманском саду.
Копье заржавело Лонгина.
Мгновенья – для Рая. А Вечность – в Аду.
На сердце – полоски кармина.
– Это ты прислал мне тогда… После того как…
Ты писал хорошие стихи. Почти профессиональные. Помнится, написал грустную песню. Напевал мне ее по телефону. Даже мотив помню. Ты угадал тогда все, даже день своего ухода. Напророчил…
Кружится осень в оранжевом платье,
Сердце сжимая бульварным кольцом.
Сыплется под ноги золото счастья,
Что отложил на потом…
Первый день октября
запорошен листвой.
Первый день октября
боль разлуки пророчит.
Первый день октября
мне отмерен судьбой.
Первый день октября,
первый день октября
С сентябрем
расставаться не хочет…
Ветер листок по поребрику гонит.
Он не вернется – зови, не зови.
В осени прошлого медленно тонет
Желтый кораблик Любви.
Первый день октября
запорошен листвой.
Первый день октября
боль разлуки пророчит.
Первый день октября
мне отмерен судьбой.
Первый день октября,
первый день октября
С сентябрем
расставаться не хочет…
Осень сжигает в прощальных пожарах
Летопись памяти прожитых лет,
Пепел сдувая с ладоней бульваров,
Так и не давших ответ.
Первый день октября
Запорошен листвой.
Первый день октября
боль разлуки пророчит.
Первый день октября
мне отмерен судьбой.
Первый день октября,
первый день октября
С сентябрем
расставаться не хочет…
Судьбами Осень в рулетку играет.
Время летит с Воробьевых высот.
Ключ затерялся от нашего рая
И от Никитских ворот.
Первый день октября
запорошен листвой.
Первый день октября
боль разлуки пророчит.
Первый день октября
мне отмерен судьбой.
Первый день октября,
первый день октября
С сентябрем
расставаться не хочет…
– Первое октября… Как ты мог это почувствовать, предугадать? Пройдет всего ничего, каких-то несколько лет и… Останутся твои строки, как исповедь, как завет всем нам, живущим…
Все дальше в осень меня уносит
Опавшая листва календаря.
Блокнот листая, шаги считаю,
За все судьбу благодаря.
Несу я ношу, ее не брошу —
Возложенного на меня креста.
Пусть давят плечи злословья речи,
Исполню я завет Христа.
Чтоб жизнь прожив,
Пройдя судьбы дорогу,
Мне улыбнуться ангелы могли.
Чтобы однажды отлетая к Богу,
Легко душой толкнуться от Земли…
– Пашка-а… Как же ты бесконечно далеко от меня! Но, может, в этот миг смотришь из недосягаемого космоса на нашу звезду. И я сейчас смотрю в ночное небо с Земли туда же. В это мгновение наши взгляды в космической точке соприкасаются. Мы снова вместе. Я улыбаюсь. Слышишь, улыбаюсь! Мы улыбаемся. Не видя друг друга. Но чувствуя! Как чувствуют планеты свое космическое притяжение. Это вселенский секрет космоса. Секрет вечной жизни. Бога. Вселенский секрет Любви. Нашей Любви…
Глава восемнадцатая
После очередных гастролей Пашка решил снова зайти в гости к художнику. Его тянуло к этому человеку. Он даже не пытался разбираться в причинах. Просто в его жизни чего-то не хватало. Чего-то очень важного, что не мог ему дать дядя Веня – по сути, его отец. Отец… Это тоже было причиной притяжения…
Сегодня настроение и мысли у Пашки были светлыми и свежими, как утро после дождя. Первого в этом году весеннего дождя…
Он приехал на «Арбатскую» и был неприятно удивлен. За эти несколько месяцев его отсутствия тут произошли изменения. Он не увидел привычной таблички в торце перрона. Вместо этого над дверью во всю стену черными буквищами сообщалось: «Буфет № 11» и ниже красным «М кафе». Не было и старой дубовой двери – привета из сороковых-пятидесятых. Теперь буфетная дверь была заурядно современной. Почему «Буфет № 11»? Где прячутся остальные десять? Пашка заморачиваться не стал, с сожалением пожал плечами и направился к выходу. Станция что-то потеряла. Что-то ушло. Она то ли помолодела, то ли еще больше постарела…
Пашка набрал всякой всячины, затарился по полной. В руках он нес несколько пакетов с провизией. В Сивцевом Вражке его встретили радостным возгласом: