Нас в Главк. «Было?» «В общем-то, было, но совсем не так, как описано…»
Нас вышвыривают из списков на звание. Меня – за конкретные преступные деяния. Валентину – как руководителя номера, ответственного за все. Недоглядевшего, недовоспитавшего своих партнеров. Меры приняты! Отчет летит в вышестоящие органы. На полгода нас убирают из всех поездок, которых и так не предполагалось. Смешно! Хитрованы! Следующий контракт уже подписан на Австралию. Он через семь месяцев. Кто его будет нарушать?..
Все считали, что нам повезло. Ну, в общем-то, да. По тем временам так оно и было. Других сделали бы невыездными до конца дней. Нас попробуй! Мы – валюта, экономическое благосостояние той самой страны, которая берет с зарубежных импресарио бешеные деньги, а нам платит суточные.
Валентина ходит, улыбается, спокойная как удав. Она никогда за шмотки-цацки не держалась. Душа широкая, добрая, ничего не могу сказать. Вечно все раздаривала. Я же стираю зубную эмаль от злости. Мы там по три представления в день, до обмороков от усталости и голодухи, на лапше и консервах, концентратах и кашах, чтобы хоть что-то привезти. Здесь – статья о нашем непатриотическом сволочизме! Мы из-под Одессы, с Ильичевска, с таможни гоним машины, отбиваясь от бандитов и на каждом блокпосту давая взятки гаишникам, до этого заплатив все положенные налоги и пошлины. Тут – позор на всю страну! Рвачи-спекулянты! Можно подумать, мы всё это не заработали своими горбами, а украли!
Самое главное, не мог понять, откуда такая осведомленность у автора этой нашумевшей статейки? Фамилия его мне абсолютно ничего не говорила – Михайлов…
– В ту пору был у меня друг. Настоящий. Мы с ним с детства не разлей вода. Вместе в одну школу ходили, за одной партой сидели. Он теперь известный журналист. Сейчас, поговаривают, то и дело на экране мелькает, вещает о великих, которых он когда-то фотографировал. Тогда был простым фотокором «Известий». Работал и в других изданиях, пока имя не заработал. Журналист хороший, ничего не скажешь. Смазливый был такой, бойкий, чернявенький, с усиками. Бабы на него виноградными гроздьями вешались. А вот человек оказал ся… – Художник отвернулся к окну, посмотрел поверх деревьев в небо, сбивая горловой спазм. Несколько раз глубоко вздохнул, словно обеззвучил затаенные рыдания.
Зашел я, как-то тут, к одному. У него телек включен. Смотрю, сидит мой друг детства, неторопливо вещает с экрана, усы поправляет. Такой же щеголь, пижон, только совсем седой. И летом, и зимой кутается в красный шарф, словно ему все время зябко. Это он, наверное, так свою душу прикрывает, чтобы случайно не рассмотрели. Чтобы не увидели, что она у него отнюдь не белая и пушистая. Красное ему всегда шло…
Знаешь, дорогой мой Жара-два, если не хочешь, чтобы тебе однажды тоже стало холодно, очень холодно, до обморожения, заклинаю тебя, не совершай подлостей! И, главное, береги свое пространство, охраняй его! Не подпускай никого ближе расстояния вытянутой руки. Кто бы он ни был, хоть брат родной. Чтобы не получилось, как у меня…
– …У нее глаза были, как у совы. Такие же огромные. Желто-золотистые, с какой-то медно-янтарной подпалинкой. Короче – рыжие глаза…
– A-а! Я понял! – Пашка вскинулся. – Вот откуда на картине сова с зонтиком под рыжим листопадом!
– Не перебивай, дешифратор. Ты так скоро все тайны моих картин познаешь.
Пашка в прощении сложил руки.
– Совулю, то есть, Олю я встретил, когда мы в Москве работали. Была у меня одна традиция – любил я за пару часов до представления пройтись по парку Цветного бульвара. Так, для настроения, туда-сюда. Она сидела на скамейке лицом к цирку и плакала – какие-то неприятности. Мимо проходят «москвичи и гости столицы», всем по фигу. Ну, сидит девчонка, согнувшись, платочком слезы утирает, подумаешь событие…
У меня в руках букет – у Валентины день рождения. Я к плачущей.
– Это вам! Просили передать!
Она совиными глазами на меня. Я чуть в обморок не упал. Глазищи! До мошонки пробило… Носиком хлюп-хлюп, платочком по носику шмыг-шмыг. Мордашка в слезах. Края глаз опущены, ну точно, как у спаниелей…
– Кто просил передать?
– Один о-очень красивый парень.
– Где он?
– Вон…
– Где?
– Вон, летит! Неужели не видите? – Я тыкаю пальцем в афишу.
Меня, среди прочих, художник на фасаде цирка крупно изобразил, как лечу на трапеции.
– Давайте подойдем поближе, познакомлю.
Перебегаем дорогу на красный, подходим к фасаду. Я изображаю нарисованного гимнаста, вопрошаю:
– Похож?
– Не очень.
– Я Женя.
– Оля…
Посидели в «Ахилке» – так кафе прозвали цирковые. Оно было на той стороне Цветного, точно против цирка. Теперь его нет. Ели мороженое. Она уже смеялась. Вечером представление. Потом я ее провожал домой в Марьину рощу. Олю-Совулю. С глазами совы и спаниеля. Через год с Совулей поженились…
Художник сделал паузу.
– Давайка, Пашка-друг, еще заварим кофейку, что-то трубы горят!..
Глава двадцатая
Художник сосредоточенно смотрел внутрь опустевшей чашки. Словно гадал сам себе на кофейной гуще. Неожиданно прервал затянувшееся молчание, продолжая разглядывать коричневые разводы на дне.
– …Я ему оставил машину продать. Знал, у того богатых знакомых пруд пруди. С машинами тогда было тяжко. Японки в моде, хоть и с правым рулем. Мне деньги нужны были позарез. Мы тогда с Совулей родительскую коммуналку расселяли. Крутились на пупе. Это сейчас ты видишь отдельные апартаменты, а тогда здесь были Содом и Геморроя – не протолкнуться!..
Я из Японии пригнал тачку. Роскошная такая – «Тойота Марк 2». Не убитая, в отличном состоянии, несколько лет отроду. Специально брал на продажу. Почти всю японскую поездку отдал за нее.
У него доверенность. У меня уверенность. Приезжаю. Денег нет, машины нет – угнали. Разбираться не стал – друг. Глаза виноватые, вид такой же. Ладно, думаю. Заработаю еще. Месяцев через пять встречаю свою «Тойоту» у «ТАСС», который уполномочен заявить. У меня на машине приметная деталь была – едва заметная вмятина под левой фарой. Смотрю – моя! Спрашиваю водителя, откуда такое счастье ему привалило? «ТАСС» мне заявляет, мол, коллега уступил. Был в Японии, заработал на репортажах. Я ему фамилию: «Такой?» Он в ответ: «Точно! Сякой…» Мне все стало ясно…
Но я же парень, воспитанный в православии. Родители с детства многие истины вдалбливали. Первая: «Не осуждай! Не тыкай пальцем! Чтобы не попасть им в задницу. Самому себе. В переводе на библейский: «Не суди, да не судим будешь!..»»
Встречаемся. Тему эту не трогаем. Оказываю ему честь говорить на равных. Человек не должен жить в состоянии угнетенного духа. Тем более Друг, с большой буквы. Столько лет повязаны Арбатом, детством! Наши родители дружили домами…
Грабли никто не отменял. Замечательный инструмент для твердолобых, с устоявшимися детскими принципами и верой в светлое будущее. Особенно для идеалистов и романтиков, которые верят всем надписям на заборах…
– Я мечтал о сыне. Совуля о дочке. Я был бы рад любому варианту. Хотя, честно, не представлял, что буду делать, если родится девочка! Мы были в зените своих чувств. Ждали, когда это случится. – Художник вдруг посерел лицом, заиграл скулами.
– Случилось… Меня не было три месяца. Так вышло. Ехали на полтора, но гастроли продлили. Международный форум, мы призеры – гран-при! Тут же, в темп, контракт на правительственном уровне. Надо на манеже Родину защищать! Деньги для нее, родимой, зарабатывать.
Совуля осталась в Москве. В этот раз никак ее нельзя было взять с собой – такие были поставлены условия. Приказ «оттуда», с министерских облаков. Они всегда летали выше, чем мы, «Ангелы». Это тебе не сейчас, когда вы напрямую с импресарио общаетесь. Тогда всё решали за нас…
…Вернулся в Москву. Совули дома нет. Нигде нет. В Марьиной роще у родителей тоже. Те говорят со мной как-то странно, словно что-то скрывают. До этого мы жили душа в душу, приняли меня в семью на ура. Я в панике – жена пропала. В почтовом ящике письмо. Там скупо: «Прости! Не ищи. Полюбила другого…» Я в транс. В алкогольный туман. Родители мои вокруг меня «скорой помощью»…
…Через полтора года мы случайно встретились. В районе Пречистенки. В институте имени Сербского. Я там после отчаянных беспросветных запоев свою душу искал. Ей тоже помогали в таких же поисках…
Оказывается, мой друг детства тогда подкатил к ней, все скрашивал досуг моей жены, заполнял паузы в ожидании меня, как клоуны у нас в цирке между номерами. Они гуляли по паркам. Сиживали в кафе. Концерты, филармония, умные беседы. Он Яго опытный… Потом как-то пригласил домой. Подпоил. Воспользовался хмельными девичьими мозгами. Совуля так, сухое винцо, чуть-чуть. Он ей незаметно что покрепче. Понеслось… Мы мечтали о ребенке, она от друга моего задушевного аборт сделала.
Врачи сказали, что больше детей у нее не будет. Обо мне она помнила все это время. Любовь была. Настоящая. У нее совесть – тоже. Но все пути ко мне, как она решила, теперь отрезаны. Нервный срыв, психбольница. Мой друг ее ни разу даже не приехал навестить. Она после больницы к нему, он – от ворот поворот. Мол, никогда не любил, так, поигрались и хватит. Его заученная песня. Она снова в белый мрак больничных палат. На Пречистенку. В этот же институт, куда принимают без экзаменов, лишь бы по их профилю…
Ее родители меня к ней так и не пустили. Не знаю, почему. На их совести. Я бы все вернул назад. Несмотря ни на что. Видимо, Совуля сама не захотела…
…Потом я остался один. Совсем один на этом свете. Падше меня ангелов уже не наблюдалось…
Стали охотиться за моей квартирой. Явно по наводке. В подъезде однажды отмолотили, как катком проехали. Несколько ребер в хлам, сотрясение, еще всего помаленьку. Главное, заставили подумать о передаче квартиры по дарственной. Сказали, что еще придут – жди!
Я отлежался, зализал расквашенное и отбитое. Ходу к своему постоянному сотоварищу по возлиянию и задушевным беседам. Он в прошлом известный адвокат. Так, мол, и так, жить осталось всего ничего. Выпили. Он покумекал. Соорудил мне бумагу на государственном бланке с такой же печатью – старые запасы. «Теперь тебя ни одни черные риелторы не тронут – себе дороже…»