Наступил тот самый черный день с таким же цветом специалистов по чужим квартирам…
Художник сделал очередную паузу – улетел в то тяжкое прошлое. Как из тумана выплыло: вот он, нетвердо ступая, подходит к входной двери. Там продолжают настойчиво жать на старую эбонитовую кнопку. Он ждет своего сотоварища, того самого адвоката, который обещал принести опохмел. Звонок хрипит низким надтреснутым голосом. Он с трудом открывает дверь и тут же слепнет. Пространство взрывается искрами и опрокидывается в черноту. Остатками сознания чувствует, как его куда-то тащат…
…Он сидел на полу, прислонившись к холодной стене. Под подбородком щипало, там было мокро. Кисть руки, которая попыталась узнать причину влаги, окрасилась в красное – кровь. В голове гудело. Он сфокусировал взгляд. Перед ним стояли три дюжих молодца опять же в черном.
– Очухался? С тобой хотят поговорить, – Ему протянули телефонную трубку.
– Привет!
– A-а, это ты, Брут? Здравствуй, Дима…
– Узнал… Что ж, так даже лучше, не будем терять времени. Подписывай! Парни шутить не будут. Не заставляй их брать грех на душу. Будешь жить здесь же на Арбате. Тут твоих «коллег» еще много, подъездов тоже – выбирай любой. Ты ведь уже не человек, Женя! Ты алкаш конченый. Подонок. Животное. Сколько тебе осталось? Зачем тебе все это? Тут нормальные люди будут жить. Счастливо и с удовольствием.
– А ты, Дима, знаешь, что такое счастье? Ты же всю жизнь только брал! Не пробовал хоть раз дать? Это занимательно, поверь.
– Вот я тебе и даю! Шанс…
– Ладно, раз пошел такой разговор. Догадываюсь, возможно последний… Ответь мне только на один вопрос: «За что?..»
– За что-о? – На том конце трубки захлебнулись от ярости. Там вопили так, что пришлось отодвинуть телефон от уха.
– У тебя все всегда было! С детства! Велосипед, который мы просили у тебя покататься. Магнитофон, который бегали к тебе всем Арбатом слушать. Всё! А что у меня? Мама – медик среднего звена, папа – учитель литературы. Всей пользы от них – пилюли от ОРЗ и знание азов русского языка да никому ненужной литературы.
– Жаль, Дима, твой отец этого не слышит. Михаил Борисович сейчас бы крепко расстроился…
Михаил… До него вдруг дошло. Как же он сразу не сообразил!..
– Ай-яй-яй, товарищ Михайлов! А еще советский журналист!
– Нет больше никакого Михайлова, как нет и советской журналистики. Ничего больше нет! Я столько учился, царапался, пробивался и все – крохи. Ты же у нас интеллектуал, остроумец! Душа всех наших компаний. Единственный объект внимания. И художник, и циркач с именем, и жена любящая. И бабла всегда было вагон! Все тузы по жизни тебе! Ненавижу!..
– Понимаю! Ничего нового под луной. Классика жанра твоей нелюбимой литературы: Авель – Каин, Хам – Сим.
– Давай без намеков…
– Тебе до Сима, как до той самой луны! Тот порядочный человек был. Ты, Дима, Хам с рождения! Во всех смыслах.
– Зато ты теперь – Ной! У разбитого ковчега…
– Мелко, Дима, мелко… Машину мою, которую «угнали», ты продал тассовцу, я с ним имел беседу. Статейка твоя липовая лишила меня звания. Жену ты мою увел. Семью погубил. Бабла давно нет. Тело мое искалечил. Меня уже почти нет, а ты все продолжаешь завидовать?
– Значит, ты все знал… Ну, что ж, тем лучше. Все, хватит, поговорили. Подписывай! Приехали на конечную. Поезд дальше не идет. Просьба освободить… жилплощадь.
– Не получится, Дима. Это не машина, которую ты тогда продал. И не Совуля, которую ты попользовал и выкинул. У меня нет больше ничего. Квартира мне не принадлежит. Она давно арестована в пользу государства. Бумаги сейчас вручу твоим приятелям…
Художник в рассказе сделал паузу.
– Вот так это все и случилось… – Глубоко вздохнул и резко выдохнул, словно выбросил из себя всю налипшую дрянь. Улыбнулся.
– Вот так я и остался ни с чем. Но живой… Протрезвел. Оглянулся. Ни жены. Ни друга. Ни бандитов. Если они вообще были. Словно приснились…
Любые потери – это приобретения, если разобраться. Опыт!.. Из меня хороший кролик получился. Или собака. Может, даже крыса, которых препарируют. Жизнь меня, видимо, выбрала, как раз для этих опытов. Только вот наука Жизни, в моем лице, вряд ли продвинулась вперед. Мой пример никого ничему не научит. Каждый учится на своем…
Ты спрашивал как-то, что есть смысл моего творчества? Тогда я нес тебе какую-то заумную чушь. Видимо, не знал ответа. Или растерялся. Теперь скажу – только сейчас понял. Смысл – осветить души потемки. Прежде всего своей…
Лет восемь тому назад я увидел Совулю. Тут, на Арбате. Она шла с букетом из осенних листьев. Прижимала к груди. Улыбалась, как Офелия, словно была не в себе. От нее пахло недорогими духами. И одиночеством…
– Так это та картина, где…
– Да! Именно та… Угадал. Хоть я и спрятал смысл в огненном вихре.
Время все сметает на своем пути. Сжигает. Как крематорий. И любовь, и боль. И славу, и успех. Нищету и достаток. Финальная станция у всех одна – забвение. Главное – всегда оставаться человеком. Чего бы тебе это ни стоило…
Бывший полетчик смахнул со стола невидимые крошки, отряхнул руки.
– Как мне тогда удалось выжить, ума не приложу. Возможно, что терять мне уже было нечего. А может, все проще: побеждает всегда тот, кто отказывается проигрывать…
Пашка слушал рассказ художника, и его не покидало чувство, что в его жизни что-то подобное уже случалось. Наконец его осенило – Джессика! Америка. Ну, конечно же…
Пашка, как можно деликатней, вернулся к услышанной истории.
– И как поживает во всем этом ваш «друг»? – Пашка пальцами изобразил кавычки.
– А что ему будет? Он добился всего, о чем мечтал. Живет. Если это можно назвать жизнью. Внутри – гниль. С этим жить тяжко…
– Вы простили?
– Не знаю. Наверное. Пусто как-то…
Художник помедлил, словно не решаясь озвучить самое больное. Медленно, разрывая слова на паузы, тихо произнес:
– Три года назад Совули не стало. Суицид…
Пашку дернуло, ударило куда-то в сердце и мозг: «Джессика!.. Параллельная реальность! Один в один! Почти в одно и то же время!..»
Пашка встал, подошел к широкому окну. Уткнулся лбом в прохладное стекло.
– Скажите, почему в жизни людей все повторяется: события, судьбы, поступки?
Художник подошел, положил руку на плечо.
– Ты когда-нибудь видел песочные часы? В судьбе каждого из нас они присутствуют. Так вот, как их нии переворачивай – выглядят одинаково. Разница лишь в том, где песок…
Они молча смотрели через мутное стекло на серый загрунтованный холст сплошных облаков. Воображение рисовало картины их прошлых жизней. Золой…
Глава двадцать первая
– Здрасьте, дядь Жень! В гости еще пускаете? – Пашка застенчиво улыбался.
В дверном проеме квартиры его встречал хозяин с тряпкой в руках. Он активно жевал, что-то спешно доедая, словно пытался скрыть следы преступления – наличия еды в доме при ее хроническом отсутствии.
– Оу! Кто к нам пришел! – На его лице сияла вселенская радость. Потом он резко сделал грустное лицо, притворно минорно закончил приветствие:
– И опять к нам…
Отыграв миниатюрный скетч, художник снова радостно и искренне улыбнулся. Он раскрыл пошире дверь, распахнул объятия и с кавказским акцентом утвердил свое гостеприимство:
– Заходи, гостам будэщщь! Поллитру принэсещщь – хозяином будэщщь!
– Вы же не пьете!
– Знаешь анекдот, когда муж с женой пришел в ресторан, та его шпыняет, мол, чего ты все пялишься на других женщин. Он ей: «Я вот язвенник, мне много чего нельзя. Но меню я могу хотя бы посмотреть?..»
Шкварчала яичница. Шипели розовые гренки на сковороде, которые вместо лопаточки переворачивались с боку на бок хромированной ладошкой мастихина с деревянной ручкой – «А что, удобно!..» Джезва пыталась выплюнуть из своего кованого чрева вздымающуюся кофейную пену. Несколько попыток были пресечены, но стоило художнику замешкаться, и ей это удалось. Терпкий запах горелого кофе заполнил кухню. Художник открыл фрамугу. Обед удался…
Они сидели и говорили о делах в цирке, сравнивали с театром. Незаметно перешли к современной литературе и поэзии.
– Стихи не люблю. В детстве, когда у родителей собирались компании, тут их много звучало. Перекормили… Тогда такая была эпоха – лирики-физики. Кого здесь только не было, вплоть до Окуджавы. Он сосед, в двух шагах жил от нас. Если разобраться, редко встретишь действительно настоящие строки, где есть чувства и мысль. В основном или заумный выпендреж, или рифмоплетство. Я не могу толком объяснить, чего я жду от стихов, что хочу. Скорее, могу сказать, чего не хочу. Поэзия – это что-то такое… – Художник задумался. – Поэзия это… Это… Если высокопарно – то это строки с потаенным смыслом, и не одним. Оплаканные душой. Обласканные и обогретые сердцем. Настоящая поэзия, как Любовь, как Счастье – штука тихая, малозаметная. Как воздух. Но если его нет – все умирает. Как-то так, если коротко. Короче, таких стихов в последнее время почти нет!.. Впрочем, сейчас покажу тебе кое-что из стоящего. Сам поймешь.
Художник полез в обшарпанный письменный стол, покопался.
– Я тут недавно, как специально, в бумагах своих нашел. Рукой твоего отца писано. Держи, дарю!
Пашка с трепетом взял в руки страничку из тетради в клеточку. Чернила выцвели, но видно было хорошо. Он вслух прочитал:
…В прощальном комплименте рук поднятых
Оставшимся прикажет долго жить,
И поколение мое шестидесятых
Парадным строем будет уходить…
– Для себя я тогда переделал на «пятидесятых». Это мой «призыв». Твой отец чуть помоложе будет. Был…
Он стихи писал. Это мне его подарок. У Валентины много их было. Целая тетрадь. Наверняка, и у твоей матери где-то припрятано. Он, помнится, песню сочинил, на гитаре учился играть, все тренькал, мотив подбирал. Подобрал… Там красивые слова были – чего-то про осень. Но пару строчек помню хорошо: «Первый день октября запорошен листвой. Первый день октября боль разлуки пророчит…». Трам-там-там, чего-то там еще, и финал: «С сентябр